Продолжение поста «Другая блокада или Чего не будет в едином учебнике по истории.»
Партия рулит массой. Наш герой стремится быть тем, кто к массе не принадлежит. Дистанция от реальности дает ему возможность судить людей, представляя их (он - делегат массы), планировать жизнь "за них". К концу зимы 1941-42 гг. он не "мы", а "они". Об изменении точки зрения свидетельствует уже запись от 26 февраля 1942 г. А ведь еще три месяца назад он был со всеми, почти что "в массовке"... Теперь ему неприятно смотреть не немытых ленинградцев.
К слову сказать сейчас очень много горкомовцев болеет. Отчего бы, кажись, такое "поветрие"? Если в городе, среди населения, много желудочных заболеваний так можно объяснить истощением и тем, что водой пользуются прямо из Невы, подчас употребляют не прокипяченную как следует быть из-за недостатка топлива, в уборную ходят прямо в квартирах потом где попало выливают и руки перед едой не моют. Некоторые моются редко, чумазыми, с наростом грязи на руках ходят... Встретиш такого человека, а встречаются такие часто, не приятно делается. Ни водопровод, ни канализация не работают вот уже три месяца...
А у нас в Смольном, отчего? Питание можно сказать удовлетворительное. Канализация и водопровод работают. Кипяченая вода не выводится. Возможности мыться и мыть руки перед едой имеются. В самом Смольном чисто, тепло, светло. И все-таки люди болеют расстройством желудка. Почти половина работников горкома и обкома сидит на диэте. Некоторые в больнице. В нашем отделе кадров почти все переболели расстройством желудка и сейчас из двух десятков работников отдела кадров больны восемь человек... Присмотрится и видит как много делается в Смольном, незаметного, большого, кропотливого, чтобы всячески облегчить переживание ленинградцами трудности и лишения вызванные блокадой! Привлекаются все и всё к этому. Идет борьба, настойчивая, упорная за сохранение жизни людей".
Он находится в той точке социального пространства, откуда "планируют" например, идеологическую работу среди подростков: "Большая и сложная задача сформировать из подростка волевого гражданина, подлинного советского патриота". Надмирная точка зрения заставляет вытеснять реальность: подростки 14-16 лет работают по 10-11 часов, работают в ночную смену.
Автор дневника даже массовое выживательное движение (как, впрочем, и любое другое) интерпретирует как инициативу партии. "Бывает так. Поднимут на какое-либо полезное дело народ, зажгут и успокоятся. Воспламенившаяся масса - угасает. Как в топке уголь. Если его не шуровать, будет тлеть пока совершенно не погаснет" (11 февраля 1942 г.). Метафора угля и топки симптоматична. Он хочет не "быть с массой", а работать с ней: "Непосредственная работа с массами, что может быть интереснее, живее и захватывающе" (16 июня 1943 г.).
Установить баланс власти в свою пользу - получить право решать вопросы жизни и смерти, причем отнюдь не в переносном смысле: дать обед или лишить обеда, одеть или раздеть. Он ощущает право принуждать - в силу того, что действует от имени партии. В понятие воспитательной работы входили как идеологические практики, так и практики дисциплинарные: "Когда мы приехали на комбинат, в полном разгаре был воскресник по уборке территории комбината. Сделано много. Собраны огромные кучи щепы, обломков, мусора. Кто хорошо, по ударному работал на воскресники сделан обед из трех блюд как поощ- рение. Бездельники получили лишь первое блюдо. Правда густой, с жиром, суп, но ни второго (каша со шпиком), ни третьего (брусничное варенье...) им не дали. - "Иначе не заставишь работать"... - заявил директор комбината Веречитин. Для ИТР и стахановцев обед приготовили отдельно".
Чем более баланс власти складывается в пользу пишущего, тем в большей степени он склонен представлять свою точку зрения как "объективную". (Здесь, замечу в скобках, прекрасно ощущаешь сродство позиции теоретика и позиции человека во власти.) Итак, опять остановимся, отметив двойственность позиции пишущего. Он режиссирует других, но и его самого режиссируют. По отношению к "массам" он доминирующий, во властном поле он занимает доминируемое положение. Это не такое уж устойчивое равновесие колеблется. Недаром он столь старательно следует официальному канону советской идентичности.
Если продолжить тему многоликости нашего героя, то из дневника встает еще один образ, образ человека, который только натянул на себя маску идеального рычага партии - идеологически выдержанного и "культурного" - и играет "как в театре".
Читатель, вероятно, заметил, что для героя нашего письма - это труд. Причем пишет он отнюдь не с легкостью необыкновенной: зачеркивания, стирание, переписывание, орфографические ошибки. Бумага, на которой записки написаны, несет на себе следы рефлексивных усилий, свидетельствует об отсутствии спонтанности. Понятно, что рефлексивная "подотчетность" не абсолютна. Всегда остаются внесознательные логики практики, неотъемлемые от непрерывности повседневных активностей. Тем не менее, активная (но не обязательно субъектная) роль пишущего дневник обращает на себя внимание.
Письмо в принципе является образцом опосредованного опыта. Именно поэтому по письму можно отслеживать процесс конструирования идентичности. Знаменитый британский социолог Э. Гидденс полагает, что люди, у которых "Я" представляет собой рефлексивный проект, в массовом порядке появляются именно в условиях цивилизации Модерна. Этот рефлексивный проект состоит в поддержании связных, но постоянно подвергающихся ревизии биографических нарративов. Осуществление этого проекта происходит в контексте множественного выбора, профильтрованного через абстрактные системы6. В нашем случае речь идет, конечно же, о сталинском Модерне. Абстрактные системы представлены, прежде всего, идеологическим легитимирующим метанарративом, который, кстати, задавал и канон "правильного" жизненного пути.
Опосредованность нарратива дискурсивными (метанарративными) единицами гомоло- гична представлению о возможности выбора из спектра возможных способов жизни, или жизненных стилей, пусть даже этот спектр очень неширок. Рефлексивность прямо соотносится с трансверсальностью (надситуационностью) идентичности. Идентичность нашего героя надситуационна: он советский человек как публично, так и наедине с самим собой. Она отличается жесткостью. По тексту дневника мы можем проследить историю ее складывания. Повторим еще раз. что поиск идентичности применительно к этой группе можно представить как процесс, аналогичный процессу овладения иностранным языком (в отличие от языка родного). Это сравнение имеет в виду намек на рефлексивный контроль и дистанцирование в процессе идентификации. Участие в новых риторических играх, как элементе новых практик при- водит к смене габитуса.
Пишущий правильно - хозяин, пишущий неправильно - раб. Наш герой стремится быть хозяином. Он принимает предлагаемую языковую игру. Он работает на ее воспроизводство. Язык Краткого курса истории ВКП(б) - то же, что в статусных обществах язык высших классов. Или то же, что литературный язык для того, кто раньше говорил на диалекте. Новый язык равнозначен хождению в театр. Это - род театральной маски. И то и другое - знак нового стиля жизни, с таким трудом вырабатываемого и обретаемого стиля жизни тех, кто принадлежал к советской элите в первом поколении. А языковые особенности текста - метки пути, который он проделал.
О чем свидетельствует текст дневника? Иногда пишущий употребляет родительный падеж вместо дательного: "в Америки", не поддались паники; "не угодил мамы"". Он пишет "бонбандировка", "для супруге", "в связи с болезней", "иждевенец", "кстате", "тертка" (терка), "дом с мизонином" и пр. Он употребляет независимый причастный оборот: "я еще не успев понять в чем дело - раздался оглушительный взрыв" (24 августа 1940 г.). Он не ставит мягкий знак после шипящих. Но главное - языковой репертуар, который неоднороден и явно определяется социальной биографией пишущего. Он старательно копирует тогдашний газетный стиль, но из-под него вылезает "с форсом", "барышня", "зало", "супруга" - из словаря городского мещанства. Ошибки и лексика - стигматы "рабского происхождения". Он не только свежий человек в элите, но и свежий городской житель.
Здесь следы его ранней семейной социализации. Как бы ни порывал наш герой со своим прошлым, как и другие бывшие крестьяне, удачно социализировавшиеся в советское общество, оно "вылезает".
Среда, из которой он вышел - во-первых, в нем самом, во-вторых, рядом с ним. В течение жизни (она же социальная биография) человек последовательно социализируется через различные языковые репертуары. Этот процесс происходит как последовательно, так и одновременно. Институт (властная инстанция) может санкционировать такую работу (налагать официальные санкции - одобрять / не одобрять). Наш герой явно проявлял способность к овладению новыми кодами. Он охотно работал над собой. Работу над языком следует рассматривать наряду и в контексте "имитаций" невербальных моделей поведения. Любимое нашим героем хождение в театр - симптоматика жизненного стиля советской элиты, нового и манящего.
Для того чтобы идентификационный канон жил и не канул в лету, он должен социально воспроизводиться, т.е. вырабатываться людьми в процессе совместной деятельности, быть общим продуктом. Бытование его возможно, только если он социально воспроизводится в жизненных практиках тех, кто его принимает, имеет жизненный смысл для тех, кто жил в тогдашнем обществе. Должна была иметь место риторическая работа общества с этим каноном. В каноне советской идентичности заданы первичные классификации мира и задан сам этот мир. Практики воспроизводства советской идентичности "регулярны", но не вследствие сознательного подчинения правилам, "сознательного" утилитаризма. Практики коллективно оркеструются, не будучи продуктом организационного действия некоего дирижера. Чем сложнее игра, тем менее она видится прямо подчиненной правилам. Мы видим, как свободно производятся действия (мысли, восприятия, представления, желания), коренящиеся в определенных условиях воспроизводства8. Точно также обусловлены так- тики избегания каких-то действий.
Способы демонстрации отдельной, личной идентичности являются выражениями символической идиомы, которая может быть распознана в любом обществе. Эта идиома использует тело и производство для материализации семиотического конструкта, который называется "я". Исследовать идентичность как процесс значит показать, каким образом он развивается во временной протяженности, работает через язык и развитие социальных ролей, равно как тесную связь между частным опытом самоидентичности и ее публичным выражением.
Умение играть в новые словесные игры, следовать правилам знаково-символического обмена, овладение техниками писания и чтения, достижение нормативной телесности составляли процесс обретения идентичности. Люди пользовались соответствующим набором культурных правил и языковых идиом, которые регулировали отбор, сочетание и осмысление элементов нового опыта.
Наш герой получил через образовательные институции соответствующие таксономии и схемы интерпретации социальной реальности (категории социальной причинности, исторического времени и пространства). В соответствии с этими схемами он реальность конструирует, т.е. следует типичным мотивационным связям и отношениям, поведенческим рецептам и разделяет соответствующие ценностные иерархии. Языковой репертуар определяется соответствующим кодом - с одной стороны, групповым (советская элита), с другой, претендующим на универсальность в советском обществе в первую половину его истории. Человек пишущий говорит, прежде всего, о себе - или прямо или опосредованно: о том, что он делает, чувствует, думает. Высказывания, которые человек делает о себе самом, - можно рассматривать как прямое и специфическое представление личной идентичности. Очевидно, концепции "я", языки, в которых формулируются эти концепции, равно как коммуникативные жанры, позволяющие, облегчающие и ограничивающие такие формулировки, варьируются в зависимости от эпохи и типа общества".
Институции "объективно" требуют замены прежнего человека на нового с помощью процедур, подобных гимнастике. Слово "гимнастика" не случайно, ибо речь идет не только о "правильных" риториках, но и о соответствующем внешнем виде. Идеология, как "классифицирующая" машина, систематически маркирует человека. Кроме того, человек сам себя обозначает: как идеологическим словом, так и способами времяпрепровождения и телесными практиками, которые позволяют достигнуть соответствующего внешнего вида. Все вместе составляет специфический жизненный стиль, канон которого задавался соцреалистическим искусством.
Тот язык, которым так старается овладеть наш герой, выступает для него формой обозначения новой социальной позиции. Он отмечает границу, отделяющую его от "непривилегированных", пусть даже непривилегированные - его собственная сестра и родители.
Узнав о смерти родителей во время оккупации, он пишет, что много лет он не имел о них сведений. Разрыв с родителями, вообще с деревенскими родственниками - тогдашний механизм исключения. Разрыв принимает форму обиды: "Получил большое... письмо от сестры Тони... Мамаша буквально бросила ее тяжело больную и в большом горе. Именно в день, когда было получено извещение о гибели мужа сестры Михаила, ...Выходит у нашей родительнице такое безразличное отношение не только ко мне, но и к другим детям. Ведь мою маму совершенно не волновала моя судьба. Она проявляла равнодушие ко мне даже тогда, когда я был при смерти в 1938 году... Разве после таких случаев вспомниш хорошим словом своих родителей: отца, который жил только собой, как бы выжить; мать, - которая ради своего благополучия пренебрегает несчастьем родных сына и дочери?!... Вот случай, достойный пера писателя - показать какой недолжно быть матери, тем более у нас, в Советском Союзе, где чужие, не знакомые люди в нужде помогают друг другу... Бог с ней! ...Без родителей вырос, а помощью комсомола и партии стал человеком, да как будто-бы не последним, и уж "как- нибудь", без родительницы доживу свой век" (запись от 25 сентября 1944 г.).
Прошлый опыт, однако, встроен в тело. Этот опыт - жизнь поколений крестьян, т.е. людей, которые всегда находились на нижних ступенях социальной иерархии. Наш герой - это человек, для которого подчиненное положение привычно. А потому даже тогда, когда он карабкается по социальной лестнице вверх, подчинение, пожалуй, даже не тяготит его. Находясь в подчинении, служа Партии, он вполне ощущает себя на своем месте. Человеческие (они же социальные) черты оказались востребованными для производства новых институтов. Внушение, вроде бы только исходящее от власти, и запросы взаимно соотносились, что еще раз подтверждет мысль о связи между существованием системы и свойствами ее агентов.
В новом кругу жизненная ставка нашего героя - послушание. Он явно сам формировал свой опыт посредством доступных ему ресурсов. "Необладание" какими-то ресурсами - принцип расшифровки того, что происходит с человеком. Новый опыт "закрепляет" более ранний, тот, что был "до того"...
Словом, ситуация нашего героя диктует не просто жесткость, но двойную жесткость идентичности. Во-первых, он "свежий" человек во власти. У него нет никакой опоры, кроме самого аппарата. Он получил от партии "все", ибо у него нет помимо его теперешнего положения ни экономического, ни социального, ни культурного капитала. Во-вторых, он в ситуации прямой угрозы существованию. И не только потому, что идет война. Ему как партийному функционеру приход немцев грозил погибелью самым прямым и непосредственным образом.
Известно, что люди тем более истово воспроизводят ритуалы, в том числе словесные, чем в большей степени под вопросом продолжение жизни. Новую советскую идентичность наиболее истово культивировали те, кто попал наверх из крестьян, т.е. из социального слоя, само существование которого было под угрозой. Желая стать социальными удач- никами, они культивировали техники как телесного, так и вербального самоконтроля. Эти техники - часть механизма - защиты границ тела, которые должны быть защищены от вторжения. Для этих людей вопрос "веры" в связность повседневной жизни, а также символические интерпретации экзистенциальных вопросов времени, пространства, континуальности и идентичности были не просто актуальными. Это была проблема продолжения жизни.
Каждый индивид должен был заново создавать защитный кокон, который мог бы помочь преодолеть превратности повседневной жизни. Надо было заново конструировать свою идентичность. Отсюда - огромная роль "готовых" ответов, предлагаемых властью. В случае нашего героя не решается проблема реконструирования нового, "качественного" образа личной идентичности, поиска "я". Об этом в дневнике ничего нет. Речь идет лишь о проявлении скрытых игр власти, обусловленных двусмысленностью социальных границ. Так или иначе, наш герой начинал как человек без капитала, закончил членом группы делегатов массы, номенклатуры. Он - освобожденный работник. Конструирование собственной идентичности - элемент производства группы. Но что именно он защищает, конструируя свою советскость, вопрос открытый. "Слова" ли, мировоззрение, даже веру? Привилегии? Вспоминая мирную жизнь, он грезит об "общечеловеческом"...
"Когда проходил мимо Витебского вокзала, вспомнил как бывало приедеш из пушкинского санатория, завернет в один из гастрономов не далеко от вокзала, купит колбаски батончик, яблок, груш, сладостей и спешит домой угостить свою семью. Вот он памятный гастроном, так и стоит перед глазами с обилием фруктов и сладостей" (Запись от 6 февраля 1942 г.).
В блокадном Ленинграде продолжали выпекаться ромовые бабы.
В тексте дневника никакого фольклорно-мифологического начала явно не прослеживается. Но в сновидческих описаниях прошлого, будущего и даже настоящего просвечивает сказочно-мифологический образ "страны обилия". (Это, кстати, позволяет под новым углом зрения прочитать и запись об отдыхе в Мельничном ручье).
Другие записи также о том свидетельствуют:
"От посещения театра оперы и балета им. Кирова (б. Мариинки) у меня осталось хорошее впечатление. Театр выглядит новеньким, красивым, величественным. Чистота образцовая, много света и блеску. Торжественно и уютно. ...Удивился изобилию всего в буфетах театра. И фрукты и разные сладости (шоколад, конфеты, пирожные), и пиво, и прохладительные напитки, как до войны. Но очень все дорого. Не по моему доходу. Яблочко 15 р. Шоколаду плитка 100 граммов 127-175 р. Пирожное 50 руб., бутерброд с колбасой 25 рублей. Одна конфета 13-20 рублей. Если пойти в театр с дамой, да в антрактах посидеть за столиком... то вряд-ли хватит моей месячной зарплаты, с вычетами и удержанием. Но все таки хорошо. Хотя и дорого, но есть. Культурно, красиво и приятно даже поглядеть... Но будет хорошо и еще лучше!.. Ценить станем выше, чем это было до войны, хорошую жизнь, в мирном созидательном, хотя и упорном труде" (7 октября 1944 г.).
Но ведь в сказке в городе всеобщего благоденствия попадают не все, но лишь те, кто прошел многочисленные испытания. Вот и наш герой таков. И видится, как, подобно сказочному Иванушке, он всех врагов обхитрил, испытания выдержал, и дуется себе "в козелок", да слушает патефон или сидит в ложе Мариинского Кировского театра.
Неизвестно, какова судьба нашего героя. Да и дневник его кончается по-иному. Но хочется расстаться с ним в точке счастья. Такие люди, как он, исчезли с поверхности истории, они уже ушли как антропологический тип. Но многие их помнят...
Декабрь 1941 года, 2-я кондитерская фабрика, Ленинград. Начальник цеха А.Н.Павлов, мастер-кондитер С.А.Краснобаев и подручная Е.Ф.Захарова за осмотром готовых батонов.
Козлова Наталия Никитична, доктор философских наук, профессор философского факультета Российского государственного гуманитарного университета. Статья опубликована в журнале «Социологические исследования» за февраль 1998.
И опять возвращаясь к фильму "Фатерлянд". Главный герой говорит своему сыну, которого заморочили фашистской пропагандой: "Послушай сынок, ты ведь уже взрослый, ты должен научиться думать сам!" По-моему, больше добавить здесь нечего!
К слову сказать сейчас очень много горкомовцев болеет. Отчего бы, кажись, такое "поветрие"? Если в городе, среди населения, много желудочных заболеваний так можно объяснить истощением и тем, что водой пользуются прямо из Невы, подчас употребляют не прокипяченную как следует быть из-за недостатка топлива, в уборную ходят прямо в квартирах потом где попало выливают и руки перед едой не моют. Некоторые моются редко, чумазыми, с наростом грязи на руках ходят... Встретиш такого человека, а встречаются такие часто, не приятно делается. Ни водопровод, ни канализация не работают вот уже три месяца...
А у нас в Смольном, отчего? Питание можно сказать удовлетворительное. Канализация и водопровод работают. Кипяченая вода не выводится. Возможности мыться и мыть руки перед едой имеются. В самом Смольном чисто, тепло, светло. И все-таки люди болеют расстройством желудка. Почти половина работников горкома и обкома сидит на диэте. Некоторые в больнице. В нашем отделе кадров почти все переболели расстройством желудка и сейчас из двух десятков работников отдела кадров больны восемь человек... Присмотрится и видит как много делается в Смольном, незаметного, большого, кропотливого, чтобы всячески облегчить переживание ленинградцами трудности и лишения вызванные блокадой! Привлекаются все и всё к этому. Идет борьба, настойчивая, упорная за сохранение жизни людей".
Он находится в той точке социального пространства, откуда "планируют" например, идеологическую работу среди подростков: "Большая и сложная задача сформировать из подростка волевого гражданина, подлинного советского патриота". Надмирная точка зрения заставляет вытеснять реальность: подростки 14-16 лет работают по 10-11 часов, работают в ночную смену.
Автор дневника даже массовое выживательное движение (как, впрочем, и любое другое) интерпретирует как инициативу партии. "Бывает так. Поднимут на какое-либо полезное дело народ, зажгут и успокоятся. Воспламенившаяся масса - угасает. Как в топке уголь. Если его не шуровать, будет тлеть пока совершенно не погаснет" (11 февраля 1942 г.). Метафора угля и топки симптоматична. Он хочет не "быть с массой", а работать с ней: "Непосредственная работа с массами, что может быть интереснее, живее и захватывающе" (16 июня 1943 г.).
Установить баланс власти в свою пользу - получить право решать вопросы жизни и смерти, причем отнюдь не в переносном смысле: дать обед или лишить обеда, одеть или раздеть. Он ощущает право принуждать - в силу того, что действует от имени партии. В понятие воспитательной работы входили как идеологические практики, так и практики дисциплинарные: "Когда мы приехали на комбинат, в полном разгаре был воскресник по уборке территории комбината. Сделано много. Собраны огромные кучи щепы, обломков, мусора. Кто хорошо, по ударному работал на воскресники сделан обед из трех блюд как поощ- рение. Бездельники получили лишь первое блюдо. Правда густой, с жиром, суп, но ни второго (каша со шпиком), ни третьего (брусничное варенье...) им не дали. - "Иначе не заставишь работать"... - заявил директор комбината Веречитин. Для ИТР и стахановцев обед приготовили отдельно".
Чем более баланс власти складывается в пользу пишущего, тем в большей степени он склонен представлять свою точку зрения как "объективную". (Здесь, замечу в скобках, прекрасно ощущаешь сродство позиции теоретика и позиции человека во власти.) Итак, опять остановимся, отметив двойственность позиции пишущего. Он режиссирует других, но и его самого режиссируют. По отношению к "массам" он доминирующий, во властном поле он занимает доминируемое положение. Это не такое уж устойчивое равновесие колеблется. Недаром он столь старательно следует официальному канону советской идентичности.
Если продолжить тему многоликости нашего героя, то из дневника встает еще один образ, образ человека, который только натянул на себя маску идеального рычага партии - идеологически выдержанного и "культурного" - и играет "как в театре".
Читатель, вероятно, заметил, что для героя нашего письма - это труд. Причем пишет он отнюдь не с легкостью необыкновенной: зачеркивания, стирание, переписывание, орфографические ошибки. Бумага, на которой записки написаны, несет на себе следы рефлексивных усилий, свидетельствует об отсутствии спонтанности. Понятно, что рефлексивная "подотчетность" не абсолютна. Всегда остаются внесознательные логики практики, неотъемлемые от непрерывности повседневных активностей. Тем не менее, активная (но не обязательно субъектная) роль пишущего дневник обращает на себя внимание.
Письмо в принципе является образцом опосредованного опыта. Именно поэтому по письму можно отслеживать процесс конструирования идентичности. Знаменитый британский социолог Э. Гидденс полагает, что люди, у которых "Я" представляет собой рефлексивный проект, в массовом порядке появляются именно в условиях цивилизации Модерна. Этот рефлексивный проект состоит в поддержании связных, но постоянно подвергающихся ревизии биографических нарративов. Осуществление этого проекта происходит в контексте множественного выбора, профильтрованного через абстрактные системы6. В нашем случае речь идет, конечно же, о сталинском Модерне. Абстрактные системы представлены, прежде всего, идеологическим легитимирующим метанарративом, который, кстати, задавал и канон "правильного" жизненного пути.
Опосредованность нарратива дискурсивными (метанарративными) единицами гомоло- гична представлению о возможности выбора из спектра возможных способов жизни, или жизненных стилей, пусть даже этот спектр очень неширок. Рефлексивность прямо соотносится с трансверсальностью (надситуационностью) идентичности. Идентичность нашего героя надситуационна: он советский человек как публично, так и наедине с самим собой. Она отличается жесткостью. По тексту дневника мы можем проследить историю ее складывания. Повторим еще раз. что поиск идентичности применительно к этой группе можно представить как процесс, аналогичный процессу овладения иностранным языком (в отличие от языка родного). Это сравнение имеет в виду намек на рефлексивный контроль и дистанцирование в процессе идентификации. Участие в новых риторических играх, как элементе новых практик при- водит к смене габитуса.
Пишущий правильно - хозяин, пишущий неправильно - раб. Наш герой стремится быть хозяином. Он принимает предлагаемую языковую игру. Он работает на ее воспроизводство. Язык Краткого курса истории ВКП(б) - то же, что в статусных обществах язык высших классов. Или то же, что литературный язык для того, кто раньше говорил на диалекте. Новый язык равнозначен хождению в театр. Это - род театральной маски. И то и другое - знак нового стиля жизни, с таким трудом вырабатываемого и обретаемого стиля жизни тех, кто принадлежал к советской элите в первом поколении. А языковые особенности текста - метки пути, который он проделал.
О чем свидетельствует текст дневника? Иногда пишущий употребляет родительный падеж вместо дательного: "в Америки", не поддались паники; "не угодил мамы"". Он пишет "бонбандировка", "для супруге", "в связи с болезней", "иждевенец", "кстате", "тертка" (терка), "дом с мизонином" и пр. Он употребляет независимый причастный оборот: "я еще не успев понять в чем дело - раздался оглушительный взрыв" (24 августа 1940 г.). Он не ставит мягкий знак после шипящих. Но главное - языковой репертуар, который неоднороден и явно определяется социальной биографией пишущего. Он старательно копирует тогдашний газетный стиль, но из-под него вылезает "с форсом", "барышня", "зало", "супруга" - из словаря городского мещанства. Ошибки и лексика - стигматы "рабского происхождения". Он не только свежий человек в элите, но и свежий городской житель.
Здесь следы его ранней семейной социализации. Как бы ни порывал наш герой со своим прошлым, как и другие бывшие крестьяне, удачно социализировавшиеся в советское общество, оно "вылезает".
Среда, из которой он вышел - во-первых, в нем самом, во-вторых, рядом с ним. В течение жизни (она же социальная биография) человек последовательно социализируется через различные языковые репертуары. Этот процесс происходит как последовательно, так и одновременно. Институт (властная инстанция) может санкционировать такую работу (налагать официальные санкции - одобрять / не одобрять). Наш герой явно проявлял способность к овладению новыми кодами. Он охотно работал над собой. Работу над языком следует рассматривать наряду и в контексте "имитаций" невербальных моделей поведения. Любимое нашим героем хождение в театр - симптоматика жизненного стиля советской элиты, нового и манящего.
Для того чтобы идентификационный канон жил и не канул в лету, он должен социально воспроизводиться, т.е. вырабатываться людьми в процессе совместной деятельности, быть общим продуктом. Бытование его возможно, только если он социально воспроизводится в жизненных практиках тех, кто его принимает, имеет жизненный смысл для тех, кто жил в тогдашнем обществе. Должна была иметь место риторическая работа общества с этим каноном. В каноне советской идентичности заданы первичные классификации мира и задан сам этот мир. Практики воспроизводства советской идентичности "регулярны", но не вследствие сознательного подчинения правилам, "сознательного" утилитаризма. Практики коллективно оркеструются, не будучи продуктом организационного действия некоего дирижера. Чем сложнее игра, тем менее она видится прямо подчиненной правилам. Мы видим, как свободно производятся действия (мысли, восприятия, представления, желания), коренящиеся в определенных условиях воспроизводства8. Точно также обусловлены так- тики избегания каких-то действий.
Способы демонстрации отдельной, личной идентичности являются выражениями символической идиомы, которая может быть распознана в любом обществе. Эта идиома использует тело и производство для материализации семиотического конструкта, который называется "я". Исследовать идентичность как процесс значит показать, каким образом он развивается во временной протяженности, работает через язык и развитие социальных ролей, равно как тесную связь между частным опытом самоидентичности и ее публичным выражением.
Умение играть в новые словесные игры, следовать правилам знаково-символического обмена, овладение техниками писания и чтения, достижение нормативной телесности составляли процесс обретения идентичности. Люди пользовались соответствующим набором культурных правил и языковых идиом, которые регулировали отбор, сочетание и осмысление элементов нового опыта.
Наш герой получил через образовательные институции соответствующие таксономии и схемы интерпретации социальной реальности (категории социальной причинности, исторического времени и пространства). В соответствии с этими схемами он реальность конструирует, т.е. следует типичным мотивационным связям и отношениям, поведенческим рецептам и разделяет соответствующие ценностные иерархии. Языковой репертуар определяется соответствующим кодом - с одной стороны, групповым (советская элита), с другой, претендующим на универсальность в советском обществе в первую половину его истории. Человек пишущий говорит, прежде всего, о себе - или прямо или опосредованно: о том, что он делает, чувствует, думает. Высказывания, которые человек делает о себе самом, - можно рассматривать как прямое и специфическое представление личной идентичности. Очевидно, концепции "я", языки, в которых формулируются эти концепции, равно как коммуникативные жанры, позволяющие, облегчающие и ограничивающие такие формулировки, варьируются в зависимости от эпохи и типа общества".
Институции "объективно" требуют замены прежнего человека на нового с помощью процедур, подобных гимнастике. Слово "гимнастика" не случайно, ибо речь идет не только о "правильных" риториках, но и о соответствующем внешнем виде. Идеология, как "классифицирующая" машина, систематически маркирует человека. Кроме того, человек сам себя обозначает: как идеологическим словом, так и способами времяпрепровождения и телесными практиками, которые позволяют достигнуть соответствующего внешнего вида. Все вместе составляет специфический жизненный стиль, канон которого задавался соцреалистическим искусством.
Тот язык, которым так старается овладеть наш герой, выступает для него формой обозначения новой социальной позиции. Он отмечает границу, отделяющую его от "непривилегированных", пусть даже непривилегированные - его собственная сестра и родители.
Узнав о смерти родителей во время оккупации, он пишет, что много лет он не имел о них сведений. Разрыв с родителями, вообще с деревенскими родственниками - тогдашний механизм исключения. Разрыв принимает форму обиды: "Получил большое... письмо от сестры Тони... Мамаша буквально бросила ее тяжело больную и в большом горе. Именно в день, когда было получено извещение о гибели мужа сестры Михаила, ...Выходит у нашей родительнице такое безразличное отношение не только ко мне, но и к другим детям. Ведь мою маму совершенно не волновала моя судьба. Она проявляла равнодушие ко мне даже тогда, когда я был при смерти в 1938 году... Разве после таких случаев вспомниш хорошим словом своих родителей: отца, который жил только собой, как бы выжить; мать, - которая ради своего благополучия пренебрегает несчастьем родных сына и дочери?!... Вот случай, достойный пера писателя - показать какой недолжно быть матери, тем более у нас, в Советском Союзе, где чужие, не знакомые люди в нужде помогают друг другу... Бог с ней! ...Без родителей вырос, а помощью комсомола и партии стал человеком, да как будто-бы не последним, и уж "как- нибудь", без родительницы доживу свой век" (запись от 25 сентября 1944 г.).
Прошлый опыт, однако, встроен в тело. Этот опыт - жизнь поколений крестьян, т.е. людей, которые всегда находились на нижних ступенях социальной иерархии. Наш герой - это человек, для которого подчиненное положение привычно. А потому даже тогда, когда он карабкается по социальной лестнице вверх, подчинение, пожалуй, даже не тяготит его. Находясь в подчинении, служа Партии, он вполне ощущает себя на своем месте. Человеческие (они же социальные) черты оказались востребованными для производства новых институтов. Внушение, вроде бы только исходящее от власти, и запросы взаимно соотносились, что еще раз подтверждет мысль о связи между существованием системы и свойствами ее агентов.
В новом кругу жизненная ставка нашего героя - послушание. Он явно сам формировал свой опыт посредством доступных ему ресурсов. "Необладание" какими-то ресурсами - принцип расшифровки того, что происходит с человеком. Новый опыт "закрепляет" более ранний, тот, что был "до того"...
Словом, ситуация нашего героя диктует не просто жесткость, но двойную жесткость идентичности. Во-первых, он "свежий" человек во власти. У него нет никакой опоры, кроме самого аппарата. Он получил от партии "все", ибо у него нет помимо его теперешнего положения ни экономического, ни социального, ни культурного капитала. Во-вторых, он в ситуации прямой угрозы существованию. И не только потому, что идет война. Ему как партийному функционеру приход немцев грозил погибелью самым прямым и непосредственным образом.
Известно, что люди тем более истово воспроизводят ритуалы, в том числе словесные, чем в большей степени под вопросом продолжение жизни. Новую советскую идентичность наиболее истово культивировали те, кто попал наверх из крестьян, т.е. из социального слоя, само существование которого было под угрозой. Желая стать социальными удач- никами, они культивировали техники как телесного, так и вербального самоконтроля. Эти техники - часть механизма - защиты границ тела, которые должны быть защищены от вторжения. Для этих людей вопрос "веры" в связность повседневной жизни, а также символические интерпретации экзистенциальных вопросов времени, пространства, континуальности и идентичности были не просто актуальными. Это была проблема продолжения жизни.
Каждый индивид должен был заново создавать защитный кокон, который мог бы помочь преодолеть превратности повседневной жизни. Надо было заново конструировать свою идентичность. Отсюда - огромная роль "готовых" ответов, предлагаемых властью. В случае нашего героя не решается проблема реконструирования нового, "качественного" образа личной идентичности, поиска "я". Об этом в дневнике ничего нет. Речь идет лишь о проявлении скрытых игр власти, обусловленных двусмысленностью социальных границ. Так или иначе, наш герой начинал как человек без капитала, закончил членом группы делегатов массы, номенклатуры. Он - освобожденный работник. Конструирование собственной идентичности - элемент производства группы. Но что именно он защищает, конструируя свою советскость, вопрос открытый. "Слова" ли, мировоззрение, даже веру? Привилегии? Вспоминая мирную жизнь, он грезит об "общечеловеческом"...
"Когда проходил мимо Витебского вокзала, вспомнил как бывало приедеш из пушкинского санатория, завернет в один из гастрономов не далеко от вокзала, купит колбаски батончик, яблок, груш, сладостей и спешит домой угостить свою семью. Вот он памятный гастроном, так и стоит перед глазами с обилием фруктов и сладостей" (Запись от 6 февраля 1942 г.).
В блокадном Ленинграде продолжали выпекаться ромовые бабы.
В тексте дневника никакого фольклорно-мифологического начала явно не прослеживается. Но в сновидческих описаниях прошлого, будущего и даже настоящего просвечивает сказочно-мифологический образ "страны обилия". (Это, кстати, позволяет под новым углом зрения прочитать и запись об отдыхе в Мельничном ручье).
Другие записи также о том свидетельствуют:
"От посещения театра оперы и балета им. Кирова (б. Мариинки) у меня осталось хорошее впечатление. Театр выглядит новеньким, красивым, величественным. Чистота образцовая, много света и блеску. Торжественно и уютно. ...Удивился изобилию всего в буфетах театра. И фрукты и разные сладости (шоколад, конфеты, пирожные), и пиво, и прохладительные напитки, как до войны. Но очень все дорого. Не по моему доходу. Яблочко 15 р. Шоколаду плитка 100 граммов 127-175 р. Пирожное 50 руб., бутерброд с колбасой 25 рублей. Одна конфета 13-20 рублей. Если пойти в театр с дамой, да в антрактах посидеть за столиком... то вряд-ли хватит моей месячной зарплаты, с вычетами и удержанием. Но все таки хорошо. Хотя и дорого, но есть. Культурно, красиво и приятно даже поглядеть... Но будет хорошо и еще лучше!.. Ценить станем выше, чем это было до войны, хорошую жизнь, в мирном созидательном, хотя и упорном труде" (7 октября 1944 г.).
Но ведь в сказке в городе всеобщего благоденствия попадают не все, но лишь те, кто прошел многочисленные испытания. Вот и наш герой таков. И видится, как, подобно сказочному Иванушке, он всех врагов обхитрил, испытания выдержал, и дуется себе "в козелок", да слушает патефон или сидит в ложе Мариинского Кировского театра.
Неизвестно, какова судьба нашего героя. Да и дневник его кончается по-иному. Но хочется расстаться с ним в точке счастья. Такие люди, как он, исчезли с поверхности истории, они уже ушли как антропологический тип. Но многие их помнят...
Декабрь 1941 года, 2-я кондитерская фабрика, Ленинград. Начальник цеха А.Н.Павлов, мастер-кондитер С.А.Краснобаев и подручная Е.Ф.Захарова за осмотром готовых батонов.
Козлова Наталия Никитична, доктор философских наук, профессор философского факультета Российского государственного гуманитарного университета. Статья опубликована в журнале «Социологические исследования» за февраль 1998.
И опять возвращаясь к фильму "Фатерлянд". Главный герой говорит своему сыну, которого заморочили фашистской пропагандой: "Послушай сынок, ты ведь уже взрослый, ты должен научиться думать сам!" По-моему, больше добавить здесь нечего!