Рай Някрошюса
фактура, наспех записанная во время и после спектакля
эпиграф
Я видел - в этой глуби сокровенной
Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей вселенной:
Суть и случайность, связь их и дела,
Все - слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя как сумерки тускла.
Песнь тридцать третья
«Лучи того, кто движет мирозданье» падают белыми веревками-снопами из прожекторов, стоящих на штативах на сцене, то ли фонари на ночной улице, то ли софиты на съемках. Этот свет небесный, и сами небеса, свернутые в два рулона по бокам сцены - вот и вся декорация.
Увертюра.
Рай начинается с песни, с народной. Ее поют по очереди Беатричи. Их две.
Рай начинается с того, что все нежно гладят друг друга по голове (все - это которые как всегда у Някрошюса изображают всех и всё)
Пантомима-танец. Движенья этого райского населения во все время спектакля можно описать словами Божественной же комедии - жаркое хлопотанье («чего хотят, о том хлопочут с жаром», Песнь семнадцатая) и «огромность ликованья» (Песнь тридцать третья). Отсюда и аналогия Степановой с детским утренником.
Единственные предметы, коими (в отличие от всегдашней вещественности и предметности Някрошюса) оперирует этот райский хоровод - мел (свет). Им, правда, в основном ставят точки, но в начале разрисовывают стол завитками. Тот стол, за которым бог будет сидеть под сценой весь спектакль, аки Любимов. Т.е. не под, конечно, а перед сценой, внизу.
Рай начинается с даров. С веселого раздаривания.
Бусы.
Беатриче тщетно пытается всучить свои разноцветные, красивые бусы, но потом раздобывает красное, драгоценное сердце и дарит его, завернутое в свет - в белую бумагу. Огромные листы белой бумаги, которой у Бога (Светодавец же! - Песнь тринадцатая) завались, толстая стопка. Массовка подхватывает эту тему и начинается беготня с песнями и плясками, все дарят всё Ему - старому, страшному, носатому, седому, чудо-какому-красивому богу, который выдает свой свет (листы белой бумаги) - и принимает завернутые в нее (в него) дары: гигантские стопки книг, бушлат, дым в кульке, полный бокал, часы, начинающие свой ход в тот момент, когда, предназначенные для дарения, торжественно выносятся на сцену и продолжающие тикать, несмотря на судорожно и весело вынимаемые внутренности, колесики-шестеренки, которые отдаются туда же - в бумагу-свет и ему же, богу, который скромно сидит под-перед сценой за столом (за тем самым, с белыми меловыми завитками). Выпотрошенные, но все еще (или уже) тикающие, завернутые часы - ему же, вниз, под сцену. Березовые палки-клюки «старого ангела» (а кто они, как не ангелы, эта массовка, одетая в черное, но в полунадетых белых рубашках - один рука одета, другой рукав крылом накинут на плечо? Девушки же - все те же, обычные някрошюсовские девушки, обворожительные певицы в простых платьях с плиссированными юбками). Одариванье бога продолжается. Целого человека, целиком - туда же, в белую обертку, правда он уворачивается и богу достается только белый комок света. Картина в раме завернута общими усилиями, и огромный постер - вид из космоса, какое же новоселье без картин . И без посуды. Еда коллективно срочно доедается. Из большой белой миски, чтобы скорее завернуть ее вместе с ложками и вилками, упаковать (все это щемяще напоминает мне подготовку к переезду, нашему теперешнему). Для посуды, правда, исключение - упаковочная бумага обычная, серо-коричневая, а не белая.
Вещество отдано. Рай - невещественен.
Весело понарошку раздеваются. Ура, товарищи, свобода. Разлетелись.
Данте, постаревший, но в той же красной майке, сидит в глубине сцены, руки сначала медленно, одними пальцами, потом все сильнее и сильнее вибрируют (о, как мне знакома эта паркинсонская дрожь. Невидимый мир знаете почему невидим? потому что вращается со страшной скоростью, как перводвигатель из Божественной комедии). Но Данте дрожит в соответствии с Песней тринадцатой, он научается творить - «как если б мастер проявлял уменье, но действовал дрожащею рукой». Все роздано, отдано, на сцене только софиты с веревочным светом и два рулона, свернутые небеса. Это, кстати, мой любимый иконографический сюжет - ангел, сворачивающий небеса. Данте сначала по привычке пытается грубо трогать все руками (веревки, чашу, вот еще, кстати, один реквизит - стоит одинокая, амфороподобная синяя такая чаша, хочется сказать чашечка, такая она там маленькая на пустой сцене). Но бог ему звонит в звоночек (руками не трогать) и выставляет табличку «museо». Данте сразу догадывается, как все тут устроено - берет эту чашу понарошку, понарошку же пьет, остатки выливает на голову - блаженство; решает забрать себе эту невидимую копию вполне себе видимой музейной вещицы - и наштамповывает их кучу, пока не понимает, что заело, и что ведь можно не только это, а вообще всё, например руками управлять освещением, включать-выключать софиты, музыку. Ах, музыка! Она вполне божественна, она восхитительно, някрошюсовски божественна.
Но это все была увертюра.
А вот и начало рая - по колено в воде (журчит же) Данте успевает-таки спасти от размокания стопочку книг, бережно передав ее богу, и оказывается в райском саду, напоминающем Летний - со статуями, делающими вид, что они неживые, когда он на них смотрит, или качающимися плавными (на воде же) движениями, когда он на них, например, дунет. Девы уже успели навесить на Беатриче снова бусы, кучу бус, больших, маленьких, разноцветных, которые в итоге вешаются на сушку. Это прямо под(перед) сценой рядом со столиком бога стоит сушка с такими же белыми веревками-лучами, как протянуты из софитов, ну, такая напольная сушка, ее покупают еще, когда ребенок родится, чтобы всегда под рукой сушились распашонки. На нее вешаются бусы, а Беатриче вешается на Данте. Правда потом уже он сам устраивается у нее на коленях, но не надолго, пока Беатриче сама не сядет ему - на спину. Комедия же!
Главный предмет восхищения и, естественно, насмешек - конечно же она, милая, деятельная, самая умная, а то и гневная, поучающая, предостерегающая от неверного помысла, - Беатриче.
Было непонятно - если пантомима-увертюра такая долгая, а сам спектакль короткий, даже без антракта, то куда же вмещаются все эти Дантовы круги, 35 Песен рая - 9 небес и Эмпиреи? А вот куда: Данте бегает кругом сцены, с выставленным вперед ладонями (постигает!), бегает долго, ровно (это особенно контрастирует с тем, как ангельская массовка летает хаотично туда-сюда, как птичья стая, «хлопочет с жаром». Данте нарезает круги. Ангел тем временем зачитывает в случайном? порядке некоторые строфы из Песен из 26, из 24, 21, 9, 7, 23... Мне запомнилось только, что там было что-то нелестное о Папе...
И музыка!
Музыка же тем временем становится живая! Прекрасная гитарная музыка, позитивный, бодрый такой рок-н-ролл, что-то типа «Машины времени», ангелы и девушки шикарно его хором поют. Рай (как , впрочем, часто у Някрошюса), напоминает оперу, в данный момент - рок-оперу. Беатриче же тем временем пытается внушить постигающему (бегающему кругами с выставленными вперед ладонями) Данте:
...Ты должен превозмочь
Неверный домысл; то, что непонятно,
Ты понял бы, его отбросив прочь.
Не на земле ты, как считал превратно,
Но молния, покинув свой предел,
Не мчится так, как ты к нему обратно".
Все еще в той же музыкальной среде второй половины прошлого века, сразу после того, как Беатриче вдоволь пообъясняла, как тут вообще устроена райская жизнь, торжественно выходят два ангела, у каждого по ослепительному золотому контрабасу. Их приставляют к лопаткам стоящей на четвереньках Беатриче, вдавливают, вживляют ей эти смешные контрабасные сияющие крылья, и вот - получилось. Как легко Някрошюс отменяет земное притяжение! Беатриче берется руками за свои крылья-контрабасы, парни поднимают их вместе с ней - вот и полет, победа на материей.
Мизансцену рожденья Христа («Творящий не пренебрег твореньем стать его» (Песнь тридцать третья) с мечом, вложенным сначала в книгу, а потом в ножны, лежащие на плечах у Беатриче я описать не в силах. Я ее только констатирую.
О Христе же, там же - горькая, особенно горькая тем, что актуальная, строфа:
Чего хотят, о том хлопочут с жаром
И нужного достигнут без труда
Там, где Христос вседневным стал товаром.
Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал...
Бог раздает всем бокалы, полные вина и света (налитого через красный прожекторный фильтр), один из ангелов ну совсем по-погребничковски садится, неся свой бокальчик, за фоно, оно стоит также под сценой, где божественный столик, только слева.
Выстроившись опять-таки по-погребничковски в два ряда райские обитатели хором пьют-поют-полощут горло - поистине райские звуки.
Данте отбирает у покорного бога стул для Беатриче, но нет, ей не сидится, она кипучая, стул возвращен.
Данте догадался! Торжественно (ну да, я не виновата, что так часто приходится употреблять это слово, но другого не подберу) наливает в ладонь Беатриче содержимое своего бокала, пьет, умывается...
огромность ликованья
Кульминация.
О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей.
Верни хоть малость виденного мною
И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!
Данте берет у бога свет (как мы помним - белый лист, их у бога сколько хочешь),
сворачивает его в трубочку - это дирижерская палочка, ее отдает, естественно, тому, кто тут всем заправляет и заведует - Беатриче, конечно.
Бог тем временем самостоятельно, что называется, без подсказки, отдает Данте свой стул, а сам (бог) бежит, наводит на Беатриче софит, прилаживает его поточнее, чтобы прямо на нее. Симфоническая музыка, чудная, стройная, спокойная, опять-таки не могу удержаться - торжественная. Беатриче дирижирует. Как это называется в цирке? Клоунская миниатюра? Стараясь изо всех сил, опережая музыку не то что на полтакта - на всю фазу, сгибаясь пополам, Беатриче дирижирует. Райская массовка старается ей помочь, размахивая жемчугами (я не шучу, разноцветные бусы превратились в жемчуга, впрочем разноцветные все еще висят там, на сушке). Музыка - ровная, Беатриче же торопится и машет невпопад. Очень смешно. И так по-женски. Мне вот тоже кажется вечно, что если я одному не скажу того, а другому не скажу другого, тому не напомню, этого на подстегну - мир рухнет, остановится. Я хохотала, над собой. А Беатриче - плачет. Но не бойтесь, от счастья. Со словами «РАЙ ЕСТЬ». И как в озеро, ныряет в эту сушку, белые веревки-лучи, прямо перед сценой, рядом с божественно-любимовским столиком, купается там меж бус.
Медитирующий, погруженный в нирвану Данте все-таки оживляется и, поскуливая, купается вместе с ней. Меж бус и лучей.
Музыка торжественная.
Комедия окончена. Божественная!
эпиграф
Я видел - в этой глуби сокровенной
Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей вселенной:
Суть и случайность, связь их и дела,
Все - слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя как сумерки тускла.
Песнь тридцать третья
«Лучи того, кто движет мирозданье» падают белыми веревками-снопами из прожекторов, стоящих на штативах на сцене, то ли фонари на ночной улице, то ли софиты на съемках. Этот свет небесный, и сами небеса, свернутые в два рулона по бокам сцены - вот и вся декорация.
Увертюра.
Рай начинается с песни, с народной. Ее поют по очереди Беатричи. Их две.
Рай начинается с того, что все нежно гладят друг друга по голове (все - это которые как всегда у Някрошюса изображают всех и всё)
Пантомима-танец. Движенья этого райского населения во все время спектакля можно описать словами Божественной же комедии - жаркое хлопотанье («чего хотят, о том хлопочут с жаром», Песнь семнадцатая) и «огромность ликованья» (Песнь тридцать третья). Отсюда и аналогия Степановой с детским утренником.
Единственные предметы, коими (в отличие от всегдашней вещественности и предметности Някрошюса) оперирует этот райский хоровод - мел (свет). Им, правда, в основном ставят точки, но в начале разрисовывают стол завитками. Тот стол, за которым бог будет сидеть под сценой весь спектакль, аки Любимов. Т.е. не под, конечно, а перед сценой, внизу.
Рай начинается с даров. С веселого раздаривания.
Бусы.
Беатриче тщетно пытается всучить свои разноцветные, красивые бусы, но потом раздобывает красное, драгоценное сердце и дарит его, завернутое в свет - в белую бумагу. Огромные листы белой бумаги, которой у Бога (Светодавец же! - Песнь тринадцатая) завались, толстая стопка. Массовка подхватывает эту тему и начинается беготня с песнями и плясками, все дарят всё Ему - старому, страшному, носатому, седому, чудо-какому-красивому богу, который выдает свой свет (листы белой бумаги) - и принимает завернутые в нее (в него) дары: гигантские стопки книг, бушлат, дым в кульке, полный бокал, часы, начинающие свой ход в тот момент, когда, предназначенные для дарения, торжественно выносятся на сцену и продолжающие тикать, несмотря на судорожно и весело вынимаемые внутренности, колесики-шестеренки, которые отдаются туда же - в бумагу-свет и ему же, богу, который скромно сидит под-перед сценой за столом (за тем самым, с белыми меловыми завитками). Выпотрошенные, но все еще (или уже) тикающие, завернутые часы - ему же, вниз, под сцену. Березовые палки-клюки «старого ангела» (а кто они, как не ангелы, эта массовка, одетая в черное, но в полунадетых белых рубашках - один рука одета, другой рукав крылом накинут на плечо? Девушки же - все те же, обычные някрошюсовские девушки, обворожительные певицы в простых платьях с плиссированными юбками). Одариванье бога продолжается. Целого человека, целиком - туда же, в белую обертку, правда он уворачивается и богу достается только белый комок света. Картина в раме завернута общими усилиями, и огромный постер - вид из космоса, какое же новоселье без картин . И без посуды. Еда коллективно срочно доедается. Из большой белой миски, чтобы скорее завернуть ее вместе с ложками и вилками, упаковать (все это щемяще напоминает мне подготовку к переезду, нашему теперешнему). Для посуды, правда, исключение - упаковочная бумага обычная, серо-коричневая, а не белая.
Вещество отдано. Рай - невещественен.
Весело понарошку раздеваются. Ура, товарищи, свобода. Разлетелись.
Данте, постаревший, но в той же красной майке, сидит в глубине сцены, руки сначала медленно, одними пальцами, потом все сильнее и сильнее вибрируют (о, как мне знакома эта паркинсонская дрожь. Невидимый мир знаете почему невидим? потому что вращается со страшной скоростью, как перводвигатель из Божественной комедии). Но Данте дрожит в соответствии с Песней тринадцатой, он научается творить - «как если б мастер проявлял уменье, но действовал дрожащею рукой». Все роздано, отдано, на сцене только софиты с веревочным светом и два рулона, свернутые небеса. Это, кстати, мой любимый иконографический сюжет - ангел, сворачивающий небеса. Данте сначала по привычке пытается грубо трогать все руками (веревки, чашу, вот еще, кстати, один реквизит - стоит одинокая, амфороподобная синяя такая чаша, хочется сказать чашечка, такая она там маленькая на пустой сцене). Но бог ему звонит в звоночек (руками не трогать) и выставляет табличку «museо». Данте сразу догадывается, как все тут устроено - берет эту чашу понарошку, понарошку же пьет, остатки выливает на голову - блаженство; решает забрать себе эту невидимую копию вполне себе видимой музейной вещицы - и наштамповывает их кучу, пока не понимает, что заело, и что ведь можно не только это, а вообще всё, например руками управлять освещением, включать-выключать софиты, музыку. Ах, музыка! Она вполне божественна, она восхитительно, някрошюсовски божественна.
Но это все была увертюра.
А вот и начало рая - по колено в воде (журчит же) Данте успевает-таки спасти от размокания стопочку книг, бережно передав ее богу, и оказывается в райском саду, напоминающем Летний - со статуями, делающими вид, что они неживые, когда он на них смотрит, или качающимися плавными (на воде же) движениями, когда он на них, например, дунет. Девы уже успели навесить на Беатриче снова бусы, кучу бус, больших, маленьких, разноцветных, которые в итоге вешаются на сушку. Это прямо под(перед) сценой рядом со столиком бога стоит сушка с такими же белыми веревками-лучами, как протянуты из софитов, ну, такая напольная сушка, ее покупают еще, когда ребенок родится, чтобы всегда под рукой сушились распашонки. На нее вешаются бусы, а Беатриче вешается на Данте. Правда потом уже он сам устраивается у нее на коленях, но не надолго, пока Беатриче сама не сядет ему - на спину. Комедия же!
Главный предмет восхищения и, естественно, насмешек - конечно же она, милая, деятельная, самая умная, а то и гневная, поучающая, предостерегающая от неверного помысла, - Беатриче.
Было непонятно - если пантомима-увертюра такая долгая, а сам спектакль короткий, даже без антракта, то куда же вмещаются все эти Дантовы круги, 35 Песен рая - 9 небес и Эмпиреи? А вот куда: Данте бегает кругом сцены, с выставленным вперед ладонями (постигает!), бегает долго, ровно (это особенно контрастирует с тем, как ангельская массовка летает хаотично туда-сюда, как птичья стая, «хлопочет с жаром». Данте нарезает круги. Ангел тем временем зачитывает в случайном? порядке некоторые строфы из Песен из 26, из 24, 21, 9, 7, 23... Мне запомнилось только, что там было что-то нелестное о Папе...
И музыка!
Музыка же тем временем становится живая! Прекрасная гитарная музыка, позитивный, бодрый такой рок-н-ролл, что-то типа «Машины времени», ангелы и девушки шикарно его хором поют. Рай (как , впрочем, часто у Някрошюса), напоминает оперу, в данный момент - рок-оперу. Беатриче же тем временем пытается внушить постигающему (бегающему кругами с выставленными вперед ладонями) Данте:
...Ты должен превозмочь
Неверный домысл; то, что непонятно,
Ты понял бы, его отбросив прочь.
Не на земле ты, как считал превратно,
Но молния, покинув свой предел,
Не мчится так, как ты к нему обратно".
Все еще в той же музыкальной среде второй половины прошлого века, сразу после того, как Беатриче вдоволь пообъясняла, как тут вообще устроена райская жизнь, торжественно выходят два ангела, у каждого по ослепительному золотому контрабасу. Их приставляют к лопаткам стоящей на четвереньках Беатриче, вдавливают, вживляют ей эти смешные контрабасные сияющие крылья, и вот - получилось. Как легко Някрошюс отменяет земное притяжение! Беатриче берется руками за свои крылья-контрабасы, парни поднимают их вместе с ней - вот и полет, победа на материей.
Мизансцену рожденья Христа («Творящий не пренебрег твореньем стать его» (Песнь тридцать третья) с мечом, вложенным сначала в книгу, а потом в ножны, лежащие на плечах у Беатриче я описать не в силах. Я ее только констатирую.
О Христе же, там же - горькая, особенно горькая тем, что актуальная, строфа:
Чего хотят, о том хлопочут с жаром
И нужного достигнут без труда
Там, где Христос вседневным стал товаром.
Вину молва возложит, как всегда,
На тех, кто пострадал...
Бог раздает всем бокалы, полные вина и света (налитого через красный прожекторный фильтр), один из ангелов ну совсем по-погребничковски садится, неся свой бокальчик, за фоно, оно стоит также под сценой, где божественный столик, только слева.
Выстроившись опять-таки по-погребничковски в два ряда райские обитатели хором пьют-поют-полощут горло - поистине райские звуки.
Данте отбирает у покорного бога стул для Беатриче, но нет, ей не сидится, она кипучая, стул возвращен.
Данте догадался! Торжественно (ну да, я не виновата, что так часто приходится употреблять это слово, но другого не подберу) наливает в ладонь Беатриче содержимое своего бокала, пьет, умывается...
огромность ликованья
Кульминация.
О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей.
Верни хоть малость виденного мною
И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!
Данте берет у бога свет (как мы помним - белый лист, их у бога сколько хочешь),
сворачивает его в трубочку - это дирижерская палочка, ее отдает, естественно, тому, кто тут всем заправляет и заведует - Беатриче, конечно.
Бог тем временем самостоятельно, что называется, без подсказки, отдает Данте свой стул, а сам (бог) бежит, наводит на Беатриче софит, прилаживает его поточнее, чтобы прямо на нее. Симфоническая музыка, чудная, стройная, спокойная, опять-таки не могу удержаться - торжественная. Беатриче дирижирует. Как это называется в цирке? Клоунская миниатюра? Стараясь изо всех сил, опережая музыку не то что на полтакта - на всю фазу, сгибаясь пополам, Беатриче дирижирует. Райская массовка старается ей помочь, размахивая жемчугами (я не шучу, разноцветные бусы превратились в жемчуга, впрочем разноцветные все еще висят там, на сушке). Музыка - ровная, Беатриче же торопится и машет невпопад. Очень смешно. И так по-женски. Мне вот тоже кажется вечно, что если я одному не скажу того, а другому не скажу другого, тому не напомню, этого на подстегну - мир рухнет, остановится. Я хохотала, над собой. А Беатриче - плачет. Но не бойтесь, от счастья. Со словами «РАЙ ЕСТЬ». И как в озеро, ныряет в эту сушку, белые веревки-лучи, прямо перед сценой, рядом с божественно-любимовским столиком, купается там меж бус.
Медитирующий, погруженный в нирвану Данте все-таки оживляется и, поскуливая, купается вместе с ней. Меж бус и лучей.
Музыка торжественная.
Комедия окончена. Божественная!