Это был небесный роман
Взяв командировку в журнале, она прилетала на его выступления в любой край света. Хотя он и подозревал, что она не всегда пользуется услугами самолетов. Когда в сентябре из-за грозы аэропорт был закрыт, она как-то ухитрилась прилететь и полдня сушилась.
Ее черная беспечная стрижка была удобна для аэродромов, раскосый взгляд вечно щурился от непостижимого света, скулы лукаво напоминали, что гумны действительно доходили до Европы.
Ее тонкий нос и нервные, как безумные раздутые ноздри, говорили о таланте капризном и безрассудном, а чуть припухлые губы придавали лицу озадаченное выражение.
Она носила шикарно скроенные одежды из дешевых тканей. Ей шел оранжевый. Он звал ее подпольной кличкой «Апельсин». Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной.
Кроме того, в апельсинном горьком запахе ему чудилась какая то катастрофа, срыв в ее жизни, о котором она не говорила и от которого забывалась с ним. Он не давал ей расплачиваться, комплексуя со своей валютой.
Не зная языка, что она понимала в его славянских песнях. Но она чуяла за исступленности исполнения прорывы судьбы, за его романтическими эскаладами, провинциальной неотесанностью и развязностью поп звезды ей чудилась птица иного полета.
В тот день он получил свой первый аванс за пластинку.
«Прибарахлюсь,- подумал он, возвращаясь в отель, - куплю тачку, домой гостинцев привезу».
В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночью тчк Апельсин».
У него бешено заколотилось сердце. Он лег на диван, задремал. Потом пошел во фруктовую лавку, которых много вокруг. Там при вас выжимали соки моркови, репы, апельсин, манго - новая блажь большого города. Буйвологлазый бармен прессовал апельсины.
- Мне надо с собой.
- Сколько? -презрительно промычал буйвол.
- Четыре тысячи.
На западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашел еще в две.
Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжелые ящики к лифту, поднимали их на 10 этаж. Постояльцы отеля, вздохнув, невозмутимо смекнули, что совершается выгодная фруктовая сделка. Он отключил телефон и заперся.
Она приехала в 10 вечера. С мокрой от дождя головой, в черном проливном плаще. Она жмурилась.
Он открыл ей дверь со спутанной прической, в расстегнутой полу заправленной рубахе. По его растерянному виду она поняла, что не вовремя. Ее лицо осунулось. Сразу стала видна паутинка усталость после полета. У него кто-то есть! Она сейчас же развернется и уйдет!
Его сердце колотилось. Сдерживаясь изо всех сил, он глухо и безразлично сказал:
- Проходи в комнату. Я сейчас. Не зажигай свет. Замыкание.
И замешкался с ее вещами в полутемном предбаннике. Ах так! Она еще не знала, что сейчас сделает, но чувствовала, что это будет что-то страшное. Она сейчас сразу все обнаружит. Она с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела.
Пол пылал. Темная пустынная комната была снизу озарена сплошным раскаленным булыжником пола. Пол горел у нее под ногами. Она решила, что рехнулась. Она поплыла. Четыре тысячи апельсин были плотно уложены один к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались языки пламени. В центре подпрыгивал одинокий стул, будто ему поджаривали зад и жгли ноги. Потолок плыл алыми кругами.
С перехваченным дыханием он глядел из-за ее плеча. Он и сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, как 4 часа на карачках укладывал эти чертовы скользкие апельсины, как через каждые 20 укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, как на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, чтобы не раздавить их, зажигал свечи. Пламя озаряло пупырчатые верхушки, будто они и вправду раскалились. А может, это уже горели апельсины, и все они оранжево орали о тебе.
Они плясали в твоем обалденном черном проливном плаще, пощечинами горели на щеках, отражались в слезах ужаса и раскаяния, в твоей пошатнувшейся жизни.
Ты горишь с головы до ног! Тебя надо тушить из шланга! Мы горим, милая, мы горим! У тебя в жизни не было и не будет такого! Через 5, 10, 15 лет ты также зажмуришь глаза и под тобой поплывет пылающий, твой единственный, неугасимый пол. И когда ты побежишь в другую ванную, он будет жечь тебе босые ступни…
Ее черная беспечная стрижка была удобна для аэродромов, раскосый взгляд вечно щурился от непостижимого света, скулы лукаво напоминали, что гумны действительно доходили до Европы.
Ее тонкий нос и нервные, как безумные раздутые ноздри, говорили о таланте капризном и безрассудном, а чуть припухлые губы придавали лицу озадаченное выражение.
Она носила шикарно скроенные одежды из дешевых тканей. Ей шел оранжевый. Он звал ее подпольной кличкой «Апельсин». Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной.
Кроме того, в апельсинном горьком запахе ему чудилась какая то катастрофа, срыв в ее жизни, о котором она не говорила и от которого забывалась с ним. Он не давал ей расплачиваться, комплексуя со своей валютой.
Не зная языка, что она понимала в его славянских песнях. Но она чуяла за исступленности исполнения прорывы судьбы, за его романтическими эскаладами, провинциальной неотесанностью и развязностью поп звезды ей чудилась птица иного полета.
В тот день он получил свой первый аванс за пластинку.
«Прибарахлюсь,- подумал он, возвращаясь в отель, - куплю тачку, домой гостинцев привезу».
В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночью тчк Апельсин».
У него бешено заколотилось сердце. Он лег на диван, задремал. Потом пошел во фруктовую лавку, которых много вокруг. Там при вас выжимали соки моркови, репы, апельсин, манго - новая блажь большого города. Буйвологлазый бармен прессовал апельсины.
- Мне надо с собой.
- Сколько? -презрительно промычал буйвол.
- Четыре тысячи.
На западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашел еще в две.
Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжелые ящики к лифту, поднимали их на 10 этаж. Постояльцы отеля, вздохнув, невозмутимо смекнули, что совершается выгодная фруктовая сделка. Он отключил телефон и заперся.
Она приехала в 10 вечера. С мокрой от дождя головой, в черном проливном плаще. Она жмурилась.
Он открыл ей дверь со спутанной прической, в расстегнутой полу заправленной рубахе. По его растерянному виду она поняла, что не вовремя. Ее лицо осунулось. Сразу стала видна паутинка усталость после полета. У него кто-то есть! Она сейчас же развернется и уйдет!
Его сердце колотилось. Сдерживаясь изо всех сил, он глухо и безразлично сказал:
- Проходи в комнату. Я сейчас. Не зажигай свет. Замыкание.
И замешкался с ее вещами в полутемном предбаннике. Ах так! Она еще не знала, что сейчас сделает, но чувствовала, что это будет что-то страшное. Она сейчас сразу все обнаружит. Она с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела.
Пол пылал. Темная пустынная комната была снизу озарена сплошным раскаленным булыжником пола. Пол горел у нее под ногами. Она решила, что рехнулась. Она поплыла. Четыре тысячи апельсин были плотно уложены один к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались языки пламени. В центре подпрыгивал одинокий стул, будто ему поджаривали зад и жгли ноги. Потолок плыл алыми кругами.
С перехваченным дыханием он глядел из-за ее плеча. Он и сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, как 4 часа на карачках укладывал эти чертовы скользкие апельсины, как через каждые 20 укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, как на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, чтобы не раздавить их, зажигал свечи. Пламя озаряло пупырчатые верхушки, будто они и вправду раскалились. А может, это уже горели апельсины, и все они оранжево орали о тебе.
Они плясали в твоем обалденном черном проливном плаще, пощечинами горели на щеках, отражались в слезах ужаса и раскаяния, в твоей пошатнувшейся жизни.
Ты горишь с головы до ног! Тебя надо тушить из шланга! Мы горим, милая, мы горим! У тебя в жизни не было и не будет такого! Через 5, 10, 15 лет ты также зажмуришь глаза и под тобой поплывет пылающий, твой единственный, неугасимый пол. И когда ты побежишь в другую ванную, он будет жечь тебе босые ступни…