образно говоря
В прошлом семестре у нас был "повторительный курс" лексикологии (и лексической семантики). После довольно продолжительных обсуждений арутюновской типологии метафор, а также выполнения довольно-досадно-большого количества упражнений на эту тему, казалось, что ну уф, ну слава Богу, ну, проехали (и если в студенчестве думаешь: о, прошли, теперь знаем, то теперь только - фуф, проехали). Когда же в январе я стала перечитывать вступительные статьи к "Словарю поэтического языка М. Цветаевой", где, в частности, есть статья про цветаевские метафоры, то всякое спокойствие относительно типологии метафор покинуло меня, кажется, окончательно.Известно, что беда подавляющего большинства лингвистических концепций в том, что они идут от простого к сложному - т.е. примеры в них берутся простые и бесспорные, предполагается, что к сложным все то же самое, только посложнее. Но это почти никогда так не бывает. И вот - только попробовать задуматься, где в цветаевском языке метафора, по Арутюновой, номинативная, где когнитивная и пр. - и это сводит с ума. Ну, какая, в сущности, разница для таких до боли неясных вещей, как грозный мел или, еще хуже, столбняк глушизн - заполняет ли это нечто "номинативную лакуну" или "создает новое понятие", я уже не говорю об "образности", "генерализации" и пр. Между тем, в этой статье О.Г. первое спокойно относится к когнитивной метафоре, а второе к номинативной. Меня охватило отчаяние, естественно. Ведь мы-то чем занимаемся на семинарах? номинативная метафора - это "козырек подъезда", а когнитивная - ну, какая-нибудь "лакировка действительности" (это из серии "возьмем любое слово например стол"). Конечно, умение видеть механизм языкового образования прививается, воспитывается и развивается. Но меня мучило другое: какая разница, когнитивная это метафора или номинативная?
(Вообще я еще на втором курсе поняла, что в метафоры лучше не соваться. Благо про них уже написали всяк кому не лень (и, благо, еще продолжают писать). Реакция на это может быть только аллергическая - вспоминается гениальный сон однокурсницы: вот спрашивают ее на экзамене: - А какие бывают метафоры? А она в ответ: - А метафор не бывает!)
Сегодня-таки задумалась: откажемся от типологий и критериев. Ну, что такое столбняк глушизн? Начать с того, что второе слово - поэтический окказионализм (слово в системе языка не существующее), а первое - не только наделено валентностью, да еще и явно со значением там не все в порядке. Очевидно, что "столбняк" прочитывается по внутренней форме, что сближает его с "остолбенеть" по семантическому компоненту "недвижность, статика". Но все-таки и лексическое значение слова "столбняк" (инфекционное заболевание) не игнорируется: получается, что это такое статическое состояние, которое признается отклонением от нормы и расценивается негативно. Собственно, именно прочтение по внутренней форме объясняет, зачем слову "потребовалась" валентность: столбенеть от чего? - да вот, от "глушизн".
"Глушизн" - окказионализм, встречающийся у Цветаевой как минимум два раза и лишь в форме Gen.Pl. Это образование есть имя, в основу которого положен атрибут ("глухой"). "Глухой" можно толковать как "лишенный способности слышать". Есть ведь существительное - "глухота" - "состояние отсутствия возможности слышать". Зачем потребовалось генерировать другое имя? (кстати, суффикс ведь такой еще непродуктивный - что-то кроме "отчизны" ничего не ум не приходит так с ходу). А другой вопрос: зачем вообще потребовалось генерировать имя, почему не устраивал атрибут? Видимо, атрибут не подходил тем, что его смысл несамодостаточен, он лишь характеризует своего носителя. Видимо, для Цветаевой явление, для которого требовалось слово, характеризовалось "оконтуренностью", предметностью, референциальностью - поэтому требовалось имя. Слово "глухота" же не подходило, видимо, в силу некоторой "логической процессуальности", заложенной в его смысловой структуре: глухой - лишенный возможности слышать (а в норме такая возможность есть), глухота - состояние невозможности слышать (а возможность слышать нормативна) - то есть логически реконструируется процесс от нормы к не-норме. Иначе говоря, видимо, Цветаевой требовалось такое имя по атрибуту "глухой", которое бы не входило в смысловую оппозицию к признаку "не глухой".
И ведь смысл "отклонение от нормы" выражен как раз в слове "столбняк". Что это меняет? а ведь все: есть некоторое, условно скажем, состояние мира, которое названо "глушизны", от него-то и бывает "столбняк". То есть то состояние, при котором "отключена" способность слышанья (то же это за такое "слышанье" - вопрос отдельный и для цветаевского идиолекта очень важный) оборачивается неспособностью к движению, развитию, может быть, жизни. Иначе говоря "глушизны" - нечто объективно присутствующее в мире, и оно опасно (в категориях лирического субъекта). Теперь можно и вспомнить о контексте этой конструкции:
Существованья котловиною
Сдавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней, как каторгу избываю жизнь...
Это волшебство поэтического преобразования языкового материала понадобилось для "материализации" совокупности уже существующих по отдельности смыслов в качественно новое единство. При желании это можно назвать арутюновской "лакуной" и номинативной функцией метафоры.
Совсем другое дело с метафорой грозный мел. Внешне тут "все в порядке" - адъективная конструкция, оба слова носителю русского языка абсолютно понятны. Именно поэтому невозможно, как в предыдущем примере, рассматривать эту конструкцию имманентно, вне контекста. Сама по себе она не позволяет понять, что означают эти слова именно в сочетании - что такое "грозный мел". А речь в стихотворении идет о седых волосах (и преждевременно седых), вот ближний контекст:
Беззакатного времени
Грозный мел.
Значит, Бог в мои двери,
Раз дом сгорел!
"Мел" - метонимическая номинация человека по цвету волос. А почему же он рано поседел? В его жизни, видимо, немало бед ("дом сгорел"). "Грозный мел" входит в генетивную конструкцию "беззакатного времени грозный мел" (мел времени), которая выражает отношение поссесивности. Иначе говоря, это время "владеет" таким вот "мелом", ему этот "мел" принадлежит. Беззакатное время есть вечность (перспектива сама по себе довольно угрожающая для человека) - вот оно-то и "грозное". Сочетание признака "грозный" с "мелом" - метонимия по отношению причинности (из-за того, что время "грозное" человек седеет). "Грозный мел" - нечто вроде перфектива: "мел - результат грозного времени".
Чтобы понять смысл этого сочетания до конца, необходимо обратиться к анализу всего стихотворения. Сейчас ясно одно: идет генерирование не материальной формы, а самого понятия, очевидно, для Цветаевой нужного.
Выходит, что это и впрямь можно назвать "когнитивной метафорой".
Имеет ли смысл привязывать этим двум конструкциям ярлыки метафорической типологии? С одной стороны, сам факт того, что требуется вдумчивый анализ, прежде чем констатировать "лакуну" и "новое понятие", обесценивает процедуру: типология призвана нечто объяснять, а выходит, что много чего объяснять нужно, прежде чем к ней подобраться. С другой стороны, качественная дифференциация цветаевских непростых поэтических единиц потенциально имеет, кажется, определенные и позитивные последствия. Говоря упрощенно, "номинативный поиск" с целью генерации материальной формы для какого-то смысла и есть сущность поэтической функции языка. "Когнитивный поиск" с целью генерации понятия, в котором лирический субъект испытывает потребность, говорит прежде всего о самом этом субъекте, а не о языке.
Иными словами, в первом случае мы имеем дело с "поэтической лабораторией", где трудится поэтический язык, а во втором случае - с тем, что, кажется, называется "категорией автора" (в виноградовском смысле). Мне кажется, что здесь есть возможность получения некоего универсального "орудия" для отделения одного от другого. А отделять полезно, например, в отношении вопросов лингвистики текста: что же такое "текст" как пространство существования как текстовых, так и внеположных ему категорий? Ведь "категория автора" шире, чем "образ автора" и, как коммунизм в том советском анекдоте, "стоит нараскоряку".
(Вообще я еще на втором курсе поняла, что в метафоры лучше не соваться. Благо про них уже написали всяк кому не лень (и, благо, еще продолжают писать). Реакция на это может быть только аллергическая - вспоминается гениальный сон однокурсницы: вот спрашивают ее на экзамене: - А какие бывают метафоры? А она в ответ: - А метафор не бывает!)
Сегодня-таки задумалась: откажемся от типологий и критериев. Ну, что такое столбняк глушизн? Начать с того, что второе слово - поэтический окказионализм (слово в системе языка не существующее), а первое - не только наделено валентностью, да еще и явно со значением там не все в порядке. Очевидно, что "столбняк" прочитывается по внутренней форме, что сближает его с "остолбенеть" по семантическому компоненту "недвижность, статика". Но все-таки и лексическое значение слова "столбняк" (инфекционное заболевание) не игнорируется: получается, что это такое статическое состояние, которое признается отклонением от нормы и расценивается негативно. Собственно, именно прочтение по внутренней форме объясняет, зачем слову "потребовалась" валентность: столбенеть от чего? - да вот, от "глушизн".
"Глушизн" - окказионализм, встречающийся у Цветаевой как минимум два раза и лишь в форме Gen.Pl. Это образование есть имя, в основу которого положен атрибут ("глухой"). "Глухой" можно толковать как "лишенный способности слышать". Есть ведь существительное - "глухота" - "состояние отсутствия возможности слышать". Зачем потребовалось генерировать другое имя? (кстати, суффикс ведь такой еще непродуктивный - что-то кроме "отчизны" ничего не ум не приходит так с ходу). А другой вопрос: зачем вообще потребовалось генерировать имя, почему не устраивал атрибут? Видимо, атрибут не подходил тем, что его смысл несамодостаточен, он лишь характеризует своего носителя. Видимо, для Цветаевой явление, для которого требовалось слово, характеризовалось "оконтуренностью", предметностью, референциальностью - поэтому требовалось имя. Слово "глухота" же не подходило, видимо, в силу некоторой "логической процессуальности", заложенной в его смысловой структуре: глухой - лишенный возможности слышать (а в норме такая возможность есть), глухота - состояние невозможности слышать (а возможность слышать нормативна) - то есть логически реконструируется процесс от нормы к не-норме. Иначе говоря, видимо, Цветаевой требовалось такое имя по атрибуту "глухой", которое бы не входило в смысловую оппозицию к признаку "не глухой".
И ведь смысл "отклонение от нормы" выражен как раз в слове "столбняк". Что это меняет? а ведь все: есть некоторое, условно скажем, состояние мира, которое названо "глушизны", от него-то и бывает "столбняк". То есть то состояние, при котором "отключена" способность слышанья (то же это за такое "слышанье" - вопрос отдельный и для цветаевского идиолекта очень важный) оборачивается неспособностью к движению, развитию, может быть, жизни. Иначе говоря "глушизны" - нечто объективно присутствующее в мире, и оно опасно (в категориях лирического субъекта). Теперь можно и вспомнить о контексте этой конструкции:
Существованья котловиною
Сдавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней, как каторгу избываю жизнь...
Это волшебство поэтического преобразования языкового материала понадобилось для "материализации" совокупности уже существующих по отдельности смыслов в качественно новое единство. При желании это можно назвать арутюновской "лакуной" и номинативной функцией метафоры.
Совсем другое дело с метафорой грозный мел. Внешне тут "все в порядке" - адъективная конструкция, оба слова носителю русского языка абсолютно понятны. Именно поэтому невозможно, как в предыдущем примере, рассматривать эту конструкцию имманентно, вне контекста. Сама по себе она не позволяет понять, что означают эти слова именно в сочетании - что такое "грозный мел". А речь в стихотворении идет о седых волосах (и преждевременно седых), вот ближний контекст:
Беззакатного времени
Грозный мел.
Значит, Бог в мои двери,
Раз дом сгорел!
"Мел" - метонимическая номинация человека по цвету волос. А почему же он рано поседел? В его жизни, видимо, немало бед ("дом сгорел"). "Грозный мел" входит в генетивную конструкцию "беззакатного времени грозный мел" (мел времени), которая выражает отношение поссесивности. Иначе говоря, это время "владеет" таким вот "мелом", ему этот "мел" принадлежит. Беззакатное время есть вечность (перспектива сама по себе довольно угрожающая для человека) - вот оно-то и "грозное". Сочетание признака "грозный" с "мелом" - метонимия по отношению причинности (из-за того, что время "грозное" человек седеет). "Грозный мел" - нечто вроде перфектива: "мел - результат грозного времени".
Чтобы понять смысл этого сочетания до конца, необходимо обратиться к анализу всего стихотворения. Сейчас ясно одно: идет генерирование не материальной формы, а самого понятия, очевидно, для Цветаевой нужного.
Выходит, что это и впрямь можно назвать "когнитивной метафорой".
Имеет ли смысл привязывать этим двум конструкциям ярлыки метафорической типологии? С одной стороны, сам факт того, что требуется вдумчивый анализ, прежде чем констатировать "лакуну" и "новое понятие", обесценивает процедуру: типология призвана нечто объяснять, а выходит, что много чего объяснять нужно, прежде чем к ней подобраться. С другой стороны, качественная дифференциация цветаевских непростых поэтических единиц потенциально имеет, кажется, определенные и позитивные последствия. Говоря упрощенно, "номинативный поиск" с целью генерации материальной формы для какого-то смысла и есть сущность поэтической функции языка. "Когнитивный поиск" с целью генерации понятия, в котором лирический субъект испытывает потребность, говорит прежде всего о самом этом субъекте, а не о языке.
Иными словами, в первом случае мы имеем дело с "поэтической лабораторией", где трудится поэтический язык, а во втором случае - с тем, что, кажется, называется "категорией автора" (в виноградовском смысле). Мне кажется, что здесь есть возможность получения некоего универсального "орудия" для отделения одного от другого. А отделять полезно, например, в отношении вопросов лингвистики текста: что же такое "текст" как пространство существования как текстовых, так и внеположных ему категорий? Ведь "категория автора" шире, чем "образ автора" и, как коммунизм в том советском анекдоте, "стоит нараскоряку".