Сентиментальная повесть. Исаак Григорьевич Гольдберг. (4)
Глава IV.
1.
Осенние ночи стали студеными и холодными.
В эти ночи в дозоре бывало тревожней обычного. Пора была самая подходящая и удобная для всяких неожиданностей. И приходилось напрягать все внимание, быть начеку и не плоховать.
За последние дни на границе заметно было что-то подозрительное.
По командам отдан был приказ быть исключительно бдительными и осторожными.
Владислав в такие ночи выходил в дозор спокойный и сосредоточенный. Он был уверен в своей силе, в своей зоркости и осторожности. Он был уверен в своих товарищах, в пограничниках, которые стояли здесь, рядом с ним -- вооруженные и готовые грудью защищать рубежи своей родины.
Возвращаясь на рассвете из дозора, Владислав чувствовал усталость, он ложился на свою койку, перекрывался одеялом и быстро засыпал. А когда просыпался и начинал обычный день с обычной, размеренной работой, то перебирал в памяти все, что было с ним ночью. Вспоминал внезапно раздавшийся треск в березовой рощице, треск, заставивший взять винтовку наизготовку и до боли в глазах вглядываться в ночную осеннюю мглу с ее неуловимыми обманчивыми тенями и смутными звуками. Вспоминал шорох осыпавшейся из-под ног земли. Далекий неясный вскрик какой-то птицы. Трусливую и осторожную перебежку невидимого зверька вот тут, совсем близко...
Потом трудовой день выветривал все эти воспоминания. Владислав был весел и бодр. И ждал спокойно нового ночного дежурства.
В выходной день Владислав побывал в колхозе, повидался с Татьяной и провел очень хорошо вечер. Он вернулся на заставу наполненный тихой радостью: ему показалось, что Таня была с ним ласковей и приветливей, чем когда-либо раньше и с кем-либо другим. Ему удалось сказать ей, что она очень хорошая и что он никогда ни с одной девушкой не чувствовал себя так тепло и душевно, как с ней. Татьяна ничего не ответила, но под опущенными ресницами ее он угадал ласковый взор и украдкой погладил ее руку, которую она не отняла от него...
Ночью Владислав спал плохо. Все ему виделась девушка, к которой он потянулся всем сердцем. Виделись ему ее глаза, ее улыбка. Он слышал ее смех, следил за ловкими и красивыми движениями ее сильного тела... Он долго грезил. Затем спохватился, что завтра ему выходить в наряд, что, значит, надо быть утром свежим и бодрым, и заставил себя уснуть.
На завтра вечером, заступая на дежурство, Владислав беспечно сказал товарищу, шедшему вместе с ним в наряд:
-- Эх, хорошие девушки в нашей стране! Наверное, нигде заграницей нет таких!..
-- Это тебе все твоя Таня мерещится! -- ухмыльнулись товарищи. -- Кроме нее, никого у тебя на свете, поди нет!..
Ночь была, как и предыдущие, мглистая, сырая и холодная. И, как в прошлые ночи, ничего нельзя было разглядеть в двух-трех шагах от себя. Дул восточный ветер. Он свистел в обнаженных ветвях, он посвистывал разбойничьим посвистом. Он заглушал другие посторонние звуки.
Владислав медленно продвигался вперед. Ему нужно было обойти свой участок, доглядеть, все ли в порядке, потом вернуться, а затем пройти снова. Вместе с ним шел еще один пограничник. Порою этот второй отставал, приглядывался, прислушивался и шел дальше. Они расходились и сходились снова. Изредка они перебрасывались парою слов. Но больше молчали.
Так ходили они, чуткие и осторожные, уже часа полтора. Кругом была все та же осенняя, мглистая и неуютная ночь. И ветер посвистывал, обманывая невнятными, посторонними звуками.
Разойдясь в разные стороны со своим товарищем, Владислав сквозь шум ветра почувствовал какой-то подозрительный звук. Он прислушался, подождал, дождался возвращения товарища и шопотом поделился с ним своими подозрениями. Стали слушать оба. Но все было попрежнему. Попрежнему шумел только ветер да расплывались неуловимые, расплывчатые тени.
-- Пригрезилось... -- шопотом определил товарищ.
Владислав не возражал.
Прошло несколько минут. И вот опять Владиславу послышались звуки, точно кто-то осторожно полз, шурша сожженной пожухлой травою. Владислав притаился. Он не сдвинулся с места, укрытый глубокой тенью. Он замер и весь напрягся, насторожился. Еще несколько минут прошло. Звуки пропали. Но едва только Владислав хотел тронуться с места, как очень близко от него он услыхал, на этот раз уже явственно и отчетливо, осторожный шорох. И впереди, там, где было немного светлее, на склоне пригорка задвигалось что-то темное. Владислав оглянулся, выискивая своего товарища, но того где-то не было. Тогда Владислав неслышно двинулся вперед, наперерез тому черному пятну, в котором он угадал ползущего человека.
Но, повидимому, двинувшись вперед, Владислав попал тоже на более светлое место, и ползущий человек его заметил. Внезапно с земли поднялась, показавшаяся во мгле гигантской, фигура человека. Человек стремительно кинулся в сторону. Владислав, размахивая винтовкою, прыгнул следом за ним.
Он выбежал на пригорок и там уже совсем хорошо разглядел убегающего человека.
-- Стой! -- крикнул Владислав. -- Стой! Стрелять буду!..
Бегущий приостановился, взмахнул рукою. Хлопнул выстрел. Владислав приложился и тоже выстрелил. На выстрел подоспел товарищ. Они вдвоем бросились в погоню за беглецом. На вершине пригорка тот споткнулся обо что-то и упал. Тут настиг его Владислав, бросился на него, прижал к земле, услышал прерывистое дыхание, яростный возглас: "А, гадина!", почувствовал нестерпимый ожог в левое плечо и потерял сознание.
2
Владислав пришел в себя на заставе. Тусклое утро просачивалось сквозь оконные стекла лениво и скупо. В комнате еще горел свет.
-- Ну, вот! Давно бы так! -- сказал знакомый голос.
Владислав оглянулся и узнал командира. Владислав сделал попытку встать.
-- Лежите, лежите! Куда вы? -- остановил его командир.
-- Задержали? -- неуверенно спросил Владислав.
-- Разумеется, -- улыбнулся командир. -- Вы его не выпускали, пока не подоспела помощь.
Владислав удовлетворенно вздохнул.
-- Рана у вас не опасная, -- продолжал командир. -- Но придется полежать спокойненько недельку-другую. И надо слушаться товарища доктора...
Но через день Владислав не утерпел и встал с постели. Ему показалось, что забинтованное плечо нисколько не мешает ему ходить, и он, никого не спросясь, пошел бродить. И тут ему захотелось посмотреть на того, кого он задержал. Ему захотелось взглянуть в лицо врагу, увидеть его глаза, почувствовать его смятение и злобу. Одним словом, его потянуло увидеть живого врага.
Он пошел в корпус, где помещалась канцелярия. По дороге он встретил пограничников, которые радостно окружили его и которые сказали ему, что задержанного только-что провели зачем-то в канцелярию. Владислав вырвался от обступивших его товарищей и быстро направился туда.
В коридоре он на мгновенье нерешительно остановился, но поправил на себе одетую на один рукав шинель и смело раскрыл дверь в кабинет начальника.
В кабинете были четверо. Начальник сидел за столом. Возле него стоял кто-то из младших командиров. Перед столом, вытянувшись по-военному, застыл человек в штатском. Немного сбоку его находился часовой.
Владислав понял, что человек в штатском -- это тот, кого он два дня тому назад задержал, и рванулся к нему. Начальник изумленно взглянул на Владислава, нахмурился и недовольно сказал:
-- Синельников! Вы зачем сюда?
Человек в штатском быстро оглянулся и дико посмотрел на Владислава. Потом повернулся к начальнику. Затем опять впился странным взглядом во Владислава.
-- Виноват, товарищ командир! -- вытянулся Владислав и густо покраснел.
-- Во-первых, -- продолжал строго начальник, -- вам приказано было лежать и не тревожить свою рану. Во-вторых, с каких это пор вы стали нарушать дисциплину? Кто вам разрешил сюда зайти?!
-- Виноват! -- повторил Владислав и румянец его сменился бледностью.
Человек в штатском поднес руку к шее и расстегнул воротник рубашки. Казалось, ему внезапно стало трудно дышать. Он открыто разглядывал Владислава и губы его вздрагивали. И когда он увидел, что Владислав собирается повернуться, чтобы выйти из кабинета, он вдруг протянул обе руки и коротко сказал:
-- Постой!
Конвоир шагнул к нему и насторожился. Начальник приподнялся из-за стола.
-- В чем дело? -- спросил он.
Владислав налился непонятной тревогой. Человек в штатском, тот, которого он задержал и который его ранил, враг, этот человек чем-то тревожил юношу. И Владислав угрюмо и тоскливо вгляделся в его лицо. В этом лице ему показались какие-то знакомые черты.
-- Что вам нужно? -- вторично спросил начальник. Тогда человек в штатском нервно застегнул воротник рубашки. Застегнул и снова расстегнул.
-- Этого красноармейца зовут Владислав? Это, действительно, его фамилия -- Синельников? Да? Его вы так назвали?
-- Вас это не касается! -- сухо отрезал начальник.
-- Нет, касается! -- крикнул задержанный. -- Очень даже касается!..
И он резко повернулся к Владиславу и злобно процедил сквозь зубы:
-- Значит, отца родного, Славка, поймал? Да?
У Владислава зазвенело в ушах. Раненое плечо налилось внезапной мучительной болью. Губы пересохли. Облизнув пересохшие губы, Владислав повернулся к начальнику и твердо, только на мгновенье голос его дрогнул, сказал:
-- Товарищ командир! Этого человека я не знаю... и знать не хочу!..
Человек в штатском, Синельников Александр Викторович, деланно расхохотался.
-- Змееныш! -- процедил он сквозь зубы.
-- Увести! -- кинул начальник конвоиру.
3
Владиславу не прошло безнаказанно то, что он встал с постели раньше показанного времени. У него жестоко разболелось плечо, рана загноилась, поднялась температура. Его уложили в постель. Через день у него открылась горячка.
И как когда-то давно, в те давние и забытые годы, когда его подобрали на улице грязного и оборванного, он, сжигаемый болезнью, стал громко и дико бредить.
Бред его был необычен для окружающих.
Он поминал в бреду Воробья и других товарищей давних лет. Он звал порою мать. Иногда он нежно шептал: "Таня! Танечка!" Порою он начинал петь, и хриплый, слабый голос его звучал неуверенно и вызывал жалость. Один раз он сбросил с себя одеяло и порывался куда-то бежать. При этом он злобно и тоскливо кричал:
-- Сам ты змея!.. Гад!..
Он много и жадно пил и когда его охватывал озноб, он, стуча зубами, кого-то молил:
-- Пустите поближе к огоньку!.. к огоньку, ребята, поближе!
Однажды он окрепшим голосом запел песню беспризорников.
В палате было тихо. Шелестели по углам какие-то мягкие невнятные звуки. От хорошо протопленной печки шло нежное и приятное тепло. Пахло лекарствами. И вот тихо и жалостливо раздалось:
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротиночка,
Счастья-доли мне нет...
Песня прозвучала здесь неожиданно и дико. На звуки ее потихоньку, на цыпочках подошли и столпились у дверей палаты больные, которым можно было ходить, сиделки, врач. Люди остановились и замерли. Люди почувствовали, что вот к изголовью больного Владислава прильнуло и остановилось на мгновенье его тяжелое прошлое. Люди боялись перевести дыхание.
Владислав присел на кровати. Глаза его были куда-то устремлены. Глаза его видели что-то за белыми стенами палаты. По бледным щекам ползли слезинки. Они ползли одна за другой и стекали на напряженную от пения шею.
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет...
Врач тихо прошел через палату, остановился возле Владислава и положил ему руку на лоб. Владислав вздрогнул и затих.
После этого дня Владислав стал медленно поправляться. Он начал реже впадать в забытье. И бред его стал менее тягостным и мучительным. И если он пел в бреду песни, то это были уже иные песни, веселые и задорные.
Но однажды он снова слегка напугал окружающих. Неожиданно для них он ясно и размеренно стал декламировать:
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Из присутствующих только врач узнал Пушкина. Узнал и удовлетворенно усмехнулся:
-- "Евгений Онегин". Классика... Это лучше разных там бредовых явлений... "Мечтам и годам нет возврата"... Побольше льду на голову. Спокойствие. Никаких волнений... Ах! "Я вас люблю любовью брата"... И бром. По чайной ложке...
Алый огонь разгорался на щеках Владислава. Ледяные компрессы на лоб и бром помогали медленно. Владислав бредил и горел. Таню он в бреду поминал все чаще. Догадливый врач, услыхав это имя, сообразил: "Как, однако, запечатлелся в памяти этого красноармейца "Евгений Онегин"!
В конце концов, Владислав справился с болезнью. И когда он стал выздоравливать и начал наливаться силою, к нему пустили товарищей, которые очень беспокоились о его здоровье. Посетил его и командир. Владислав смущенно поблагодарил за участие и внимание и к концу посещения, когда командир собрался уходить, тихо спросил:
-- А как тот ?
Командир просто и коротко ответил:
-- Увезли в край...
Из больницы Владислав вышел в морозный день. Снег похрустывал под ногами Владислава и бодрящий холод ласкал его лицо. Владислав шел медленно и радостно впитывал в себя этот морозный день, и ощущение здоровья, и предстоящие встречи с товарищами. Он шел и взволнованно думал о том, как поедет в колхоз, увидит Таню и скажет ей много-много хороших слов.
4
Газету принесли поздно, когда Огурцов уже ушел на работу. Калерия Петровна повозилась по хозяйству, вскипятила чай и присела к столу вольготно и безмятежно почаевничать. Газету она стала читать с последней страницы, с объявлений кинотеатров. Вычитав, что снова идет "Чапаев" и повторяется "Петер", она лениво перевернула страницу и стала пробегать заголовки заметок и статей... Не найдя ничего для себя интересного, она хотела отложить газету в сторону, но случайно натолкнулась на заметку о поимке на границе диверсанта. И когда она стала читать эту заметку, газета в ее руках вдруг затрепетала и буквы запрыгали перед глазами. Калерия Петровна прочитала: "Раненый боец погранотряда Владислав Синельников поправляется"...
Владислав Синельников! -- так ведь это же Славка! Что же это такое? Жив? Красноармеец? И находится где-то совсем близко, вот тут, рядом!..
Калерия Петровна жадно и испуганно всматривалась в сочетание букв, из которых слагалось имя сына, мальчика, того, кто был потерян, о ком думалось, как о мертвом.
Значит, жив?! Надо ехать, искать, увидеть! Тут что-то напечатано о болезни: "поправляется"... Его ранили, он подвергался опасности... Надо ехать! Скорее, скорее!
Неловко отодвинутый стул падает на пол. Калерия Петровна срывает с вешалки шубу, хватает шляпу, начинает торопливо одеваться. Кое-как одевшись, она спохватывается: куда же она поедет? Ведь место-то точно не указано в газете, место, где поправляется живой, найденный Славка!
Нужно с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Вот тут рядом соседки, знакомые. Калерия Петровна выскакивает в коридор, стучится в соседнюю квартиру.
-- Вы знаете... -- возбужденно говорит она отворившей дверь соседке, -- вы знаете, у меня сын, Славка мой нашелся!.. Он ранен... Он жив!.. Ах, какая радость! Вы подумайте!..
Не входя в квартиру, тут, у порога, Калерия Петровна наспех делится своей радостью и бежит дальше. И, пробегая ряд закрытых дверей, вспоминает о муже, об Огурцове, о Владимире Иннокентьевиче. Вспоминает -- и тускнеет. Ах, ведь, по совести говоря, из-за Владимира Иннокентьевича Славка тогда убежал из дому. Из-за него. Будет ли рад Владимир Иннокентьевич, что Славка сыскался?
Калерия Петровна сжимается и медленно возвращается к себе в квартиру. Возбуждение сразу улеглось. Стало больно и чего-то страшно. Не раздеваясь, Калерия Петровна садится в передней на ящик и начинает плакать.
Ах! Она была очень плохой матерью. Разве Славка может отнестись теперь к ней с теплом, как сын? Конечно, нет! Разве не она вместе с Владимиром Иннокентьевичем оттолкнула от себя ребенка?! Она очень плохая мать...
Плечи Калерии Петровны сотрясаются от рыданий. Она не может справиться со слезами и лицо ее сразу стареет и искажается горем...
Огурцов застал Калерию Петровну плачущей. Он осведомился -- в чем дело? Калерия Петровна проглотила слезы и жалобно пролепетала:
-- Славка... Знаешь, Славка отыскался!
-- Отыскался? -- У Огурцова округлились глаза. -- Как? Он был здесь? Ты его видела?
Калерия Петровна, как она ни была взволнована и выбита известием о появлении Славки, сразу почуяла в голосе Владимира Иннокентьевича испуг.
-- На, вот, посмотри в газете! -- плаксиво сказала она.
Огурцов рванул к себе газету и прочитал указанную Калерией Петровной заметку. Он читал ее долго. Потом сделал над собой усилие и уже спокойнее проговорил:
-- Что ж, поздравляю, Калерия!.. Сердечно поздравляю... Если, действительно, это он самый, то прямо, как с того света является...
Это замечание произвело на Калерию Петровну странное впечатление. На короткое мгновенье она испытала одновременно и испуг, и радость. Мгновенная радость смутила ее: она поймала себя на мысли, что, пожалуй, лучше было бы, если б Славка не появлялся... Она закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты.
Вернулась она уже почти успокоенная и стала накрывать на стол. А Огурцов все время, пока она отсутствовала, вертел перед собою газету, хмурился, соскакивая со стула, принимался бегать по комнате, снова садился на стул и что-то бормотал про себя.
-- Садись, Володя, к столу! -- позвала Калерия Петровна.
Огурцов молча занял свое обычное место за столом.
Обед начался в подавленном молчании. Огурцов почти ничего не ел. Выпил две рюмки водки, закусил корочкой хлеба и отодвинул от себя тарелку.
-- Аппетиту нет...
Калерия Петровна взглянула на него с опаской. Раз Владимир Иннокентьевич не ест, значит, он очень взволнован. А взволнован он, конечно, только вестью о Славке. Что же делать? И что будет дальше? А ну, если Славка появится? Материнское сердце так и рвется, чтобы это случилось поскорее. А вот тут... совсем иное. Так хорошо наладилась жизнь, так все спокойно и благополучно протекает, но стоит появиться сыну и все может нарушиться, исчезнуть... Сын... Какой он теперь? Ведь ушел он совсем ребенком, а появится взрослым. Вот он уже красноармеец, воин, самостоятельный человек...
Перебивая лихорадочные и противоречивые мысли Калерии Петровны, Огурцов с едва сдерживаемым раздражением говорит:
-- Конечно, ты мать... Я понимаю... Но вот изволь, если он на самом деле объявится живым, целехоньким, выкручиваться... Что я скажу окружающим? Ты скажи мне, что я скажу?!. Начнутся косые взгляды: мол, довели когда-то ребенка и тому подобное... Да и он сам, Славка... Думаешь, с нежными чувствами появится он у нас?! Навряд ли!..
Огурцов огорченно кривится и машет рукой:
-- А, впрочем, что тут говорить!.. Неладно!..
Глаза у Калерии Петровны наполняются слезами. Она схватывается за виски. Голос ее плаксив:
-- Что же делать, Володя?.. Разве я виновата?..
-- Я и сам не знаю, что делать... Решительно и бесповоротно -- не знаю!..
Калерия Петровна с еще большей силой чувствует, что в ее жизнь вползает нечто неотвратимое, тревожное, что вот-вот положит конец ее благополучию...
5
Но Владислав, понравившись и жадно возвращаясь к жизни, вовсе и не вспоминал о матери и совсем не помышлял разыскивать ее. Владислав после ранения и перенесенной болезни как бы начинал жить снова. На каждом шагу он встречался с фактами и событиями, которые наполняли его радостью. И люди, с которыми он сталкивался, были по-новому близки и приятны ему. Товарищи встретили его в погранотряде радушно и радостно. Он почувствовал, что эта радость непритворна и непосредственна. Его охватило сознание, что он среди подлинно родных и близких. А тут еще пришло письмо от женщины в белом, от той, которая первая толкнула его на верную дорогу.
Письмо было короткое, немногословное:
"Славушка! -- писала женщина, -- с волнением прочитала я в газете про тебя. Что же ты мне не сообщаешь о своем здоровье? Зажила ли твоя рана? Напиши обо всем -- ничего не скрывай...".
Владислав вспомнил, что, действительно, давно не писал этой женщине, а, главное, не сообщил ей, кого он задержал при переходе через границу и не поделился своими переживаниями.
Он засел писать письмо.
И по мере того, как он писал, беспокойство и тоска начинали овладевать им. Ему приходилось снова переживать ту предрассветную мглу, около границы, тревожные шорохи, реяние неуловимых, бесформенных теней, появление постороннего, подозрительного звука. И метнувшаяся на пригорке темная фигура, и прыжок, и выстрел. И боль...
И боль...
Все-таки, это был отец. Когда-то ласкавший, когда-то любимый. На чьих руках бывало так сладко засыпать. Который умел рассмешить, который приносил порою сласти и игрушки... Все-таки, это был отец...
"...Дорогая Вера Михайловна. Я узнал его не сразу... И он меня тоже. А потом он озлился. Он поглядел на меня страшными, злыми глазами... И мне его не было жалко. Честное слово, Вера Михайловна, не жалко... Кто он мне? Какой он мне отец!.. Вот ведь и я ему чужой, совсем чужой. И если бы ему бежать надо было, а я бы его караулил, так непременно угробил бы он меня... Непременно!..".
Да, конечно, это было бы так: не пожалел бы отец, не остановился бы перед кровью... Владислав это остро и непреклонно понимал. Потому что они враги. Смертельные враги. Если бы пришлось Владиславу снова задерживать, то не поколебался бы и опять задержал.
"...Вспомнил я про мать. Ну, нисколько сердце мое не тоскует о ней... Она меня, Вера Михайловна, не пожалела тогда, лишила материнской ласки. Она свою жизнь стала устраивать. А я как щенок... Хорошо, что вот вы теплом своим меня отогрели. И все другие. И родина моя меня воспитала... Погиб бы я где-нибудь... Как собака... Вот помню я больницу. И, как вы, Вера Михайловна, словно мать, подошли ко мне. И как я, вроде свиньи, обругал вас... А потом вижу: цветочки... А меня никто до этого цветочками не баловал. И вкуса я в них до того не понимал. Я тогда, Вера Михайловна, плакать принялся. А почему плакал -- сам не понимал... Теперь понимаю...".
Сердце Владислава вздрагивало от нежности. О, он никогда, никогда не забудет того часа, когда, прикасаясь к маленьким упругим лепесткам, он пережил небывалое сладкое волнение!.. И Владислав замирает с пером в руке. Застывает над письмом и отдается прошлому. Но длится это с ним недолго. Он встряхивает коротко остриженной головой и наклоняется над письмом.
"...Какие они мне родители?! Ерунда!.. Есть у меня настоящие родные. Вас я, Вера Михайловна, почитаю самой родной, покойного Прохора Ильича, товарищей. И вот еще тут, признаюсь, девушка одна... Ну, да это еще неизвестно... И если кто меня сиротой назовет, то насмеюсь я тому в глаза! Мне родня -- вся наша страна, Сталин любимый!.. Эх!..".
Письмо подходит к концу. И так Владислав уже написал много, как никогда. Но вот еще, последнее:
"...Посылают меня на отдых из-за раны... Приеду, повидаюсь с вами, Вера Михайловна... Тогда про все сам расскажу. А теперь кончаю... Да, еще одно: только не смейтесь надо мной! Стал я песни сочинять. Недавно стих одни написал про свою жизнь и даже про вас... А хочу написать стих про счастливую жизнь, про товарищей и про товарища Сталина... Никому я об этом не рассказываю, вам первой... Вы не смейтесь надо мной...".
Письмо окончено. Надо подписаться. Владислав мгновенно задумывается и пишет:
"Остаюсь уважающий и любящий вас ваш советский сын Владислав".
И, перечитывая эту подпись, Владислав в волнении трет пальцами лоб и счастливо смеется.
Иркутск.
Декабрь 1936 г.
---------------------------------------------------------
Источник текста: Журнал "Сибирские огни", No1, 1937 г.: Новосибирск; 1937.
1.
Осенние ночи стали студеными и холодными.
В эти ночи в дозоре бывало тревожней обычного. Пора была самая подходящая и удобная для всяких неожиданностей. И приходилось напрягать все внимание, быть начеку и не плоховать.
За последние дни на границе заметно было что-то подозрительное.
По командам отдан был приказ быть исключительно бдительными и осторожными.
Владислав в такие ночи выходил в дозор спокойный и сосредоточенный. Он был уверен в своей силе, в своей зоркости и осторожности. Он был уверен в своих товарищах, в пограничниках, которые стояли здесь, рядом с ним -- вооруженные и готовые грудью защищать рубежи своей родины.
Возвращаясь на рассвете из дозора, Владислав чувствовал усталость, он ложился на свою койку, перекрывался одеялом и быстро засыпал. А когда просыпался и начинал обычный день с обычной, размеренной работой, то перебирал в памяти все, что было с ним ночью. Вспоминал внезапно раздавшийся треск в березовой рощице, треск, заставивший взять винтовку наизготовку и до боли в глазах вглядываться в ночную осеннюю мглу с ее неуловимыми обманчивыми тенями и смутными звуками. Вспоминал шорох осыпавшейся из-под ног земли. Далекий неясный вскрик какой-то птицы. Трусливую и осторожную перебежку невидимого зверька вот тут, совсем близко...
Потом трудовой день выветривал все эти воспоминания. Владислав был весел и бодр. И ждал спокойно нового ночного дежурства.
В выходной день Владислав побывал в колхозе, повидался с Татьяной и провел очень хорошо вечер. Он вернулся на заставу наполненный тихой радостью: ему показалось, что Таня была с ним ласковей и приветливей, чем когда-либо раньше и с кем-либо другим. Ему удалось сказать ей, что она очень хорошая и что он никогда ни с одной девушкой не чувствовал себя так тепло и душевно, как с ней. Татьяна ничего не ответила, но под опущенными ресницами ее он угадал ласковый взор и украдкой погладил ее руку, которую она не отняла от него...
Ночью Владислав спал плохо. Все ему виделась девушка, к которой он потянулся всем сердцем. Виделись ему ее глаза, ее улыбка. Он слышал ее смех, следил за ловкими и красивыми движениями ее сильного тела... Он долго грезил. Затем спохватился, что завтра ему выходить в наряд, что, значит, надо быть утром свежим и бодрым, и заставил себя уснуть.
На завтра вечером, заступая на дежурство, Владислав беспечно сказал товарищу, шедшему вместе с ним в наряд:
-- Эх, хорошие девушки в нашей стране! Наверное, нигде заграницей нет таких!..
-- Это тебе все твоя Таня мерещится! -- ухмыльнулись товарищи. -- Кроме нее, никого у тебя на свете, поди нет!..
Ночь была, как и предыдущие, мглистая, сырая и холодная. И, как в прошлые ночи, ничего нельзя было разглядеть в двух-трех шагах от себя. Дул восточный ветер. Он свистел в обнаженных ветвях, он посвистывал разбойничьим посвистом. Он заглушал другие посторонние звуки.
Владислав медленно продвигался вперед. Ему нужно было обойти свой участок, доглядеть, все ли в порядке, потом вернуться, а затем пройти снова. Вместе с ним шел еще один пограничник. Порою этот второй отставал, приглядывался, прислушивался и шел дальше. Они расходились и сходились снова. Изредка они перебрасывались парою слов. Но больше молчали.
Так ходили они, чуткие и осторожные, уже часа полтора. Кругом была все та же осенняя, мглистая и неуютная ночь. И ветер посвистывал, обманывая невнятными, посторонними звуками.
Разойдясь в разные стороны со своим товарищем, Владислав сквозь шум ветра почувствовал какой-то подозрительный звук. Он прислушался, подождал, дождался возвращения товарища и шопотом поделился с ним своими подозрениями. Стали слушать оба. Но все было попрежнему. Попрежнему шумел только ветер да расплывались неуловимые, расплывчатые тени.
-- Пригрезилось... -- шопотом определил товарищ.
Владислав не возражал.
Прошло несколько минут. И вот опять Владиславу послышались звуки, точно кто-то осторожно полз, шурша сожженной пожухлой травою. Владислав притаился. Он не сдвинулся с места, укрытый глубокой тенью. Он замер и весь напрягся, насторожился. Еще несколько минут прошло. Звуки пропали. Но едва только Владислав хотел тронуться с места, как очень близко от него он услыхал, на этот раз уже явственно и отчетливо, осторожный шорох. И впереди, там, где было немного светлее, на склоне пригорка задвигалось что-то темное. Владислав оглянулся, выискивая своего товарища, но того где-то не было. Тогда Владислав неслышно двинулся вперед, наперерез тому черному пятну, в котором он угадал ползущего человека.
Но, повидимому, двинувшись вперед, Владислав попал тоже на более светлое место, и ползущий человек его заметил. Внезапно с земли поднялась, показавшаяся во мгле гигантской, фигура человека. Человек стремительно кинулся в сторону. Владислав, размахивая винтовкою, прыгнул следом за ним.
Он выбежал на пригорок и там уже совсем хорошо разглядел убегающего человека.
-- Стой! -- крикнул Владислав. -- Стой! Стрелять буду!..
Бегущий приостановился, взмахнул рукою. Хлопнул выстрел. Владислав приложился и тоже выстрелил. На выстрел подоспел товарищ. Они вдвоем бросились в погоню за беглецом. На вершине пригорка тот споткнулся обо что-то и упал. Тут настиг его Владислав, бросился на него, прижал к земле, услышал прерывистое дыхание, яростный возглас: "А, гадина!", почувствовал нестерпимый ожог в левое плечо и потерял сознание.
2
Владислав пришел в себя на заставе. Тусклое утро просачивалось сквозь оконные стекла лениво и скупо. В комнате еще горел свет.
-- Ну, вот! Давно бы так! -- сказал знакомый голос.
Владислав оглянулся и узнал командира. Владислав сделал попытку встать.
-- Лежите, лежите! Куда вы? -- остановил его командир.
-- Задержали? -- неуверенно спросил Владислав.
-- Разумеется, -- улыбнулся командир. -- Вы его не выпускали, пока не подоспела помощь.
Владислав удовлетворенно вздохнул.
-- Рана у вас не опасная, -- продолжал командир. -- Но придется полежать спокойненько недельку-другую. И надо слушаться товарища доктора...
Но через день Владислав не утерпел и встал с постели. Ему показалось, что забинтованное плечо нисколько не мешает ему ходить, и он, никого не спросясь, пошел бродить. И тут ему захотелось посмотреть на того, кого он задержал. Ему захотелось взглянуть в лицо врагу, увидеть его глаза, почувствовать его смятение и злобу. Одним словом, его потянуло увидеть живого врага.
Он пошел в корпус, где помещалась канцелярия. По дороге он встретил пограничников, которые радостно окружили его и которые сказали ему, что задержанного только-что провели зачем-то в канцелярию. Владислав вырвался от обступивших его товарищей и быстро направился туда.
В коридоре он на мгновенье нерешительно остановился, но поправил на себе одетую на один рукав шинель и смело раскрыл дверь в кабинет начальника.
В кабинете были четверо. Начальник сидел за столом. Возле него стоял кто-то из младших командиров. Перед столом, вытянувшись по-военному, застыл человек в штатском. Немного сбоку его находился часовой.
Владислав понял, что человек в штатском -- это тот, кого он два дня тому назад задержал, и рванулся к нему. Начальник изумленно взглянул на Владислава, нахмурился и недовольно сказал:
-- Синельников! Вы зачем сюда?
Человек в штатском быстро оглянулся и дико посмотрел на Владислава. Потом повернулся к начальнику. Затем опять впился странным взглядом во Владислава.
-- Виноват, товарищ командир! -- вытянулся Владислав и густо покраснел.
-- Во-первых, -- продолжал строго начальник, -- вам приказано было лежать и не тревожить свою рану. Во-вторых, с каких это пор вы стали нарушать дисциплину? Кто вам разрешил сюда зайти?!
-- Виноват! -- повторил Владислав и румянец его сменился бледностью.
Человек в штатском поднес руку к шее и расстегнул воротник рубашки. Казалось, ему внезапно стало трудно дышать. Он открыто разглядывал Владислава и губы его вздрагивали. И когда он увидел, что Владислав собирается повернуться, чтобы выйти из кабинета, он вдруг протянул обе руки и коротко сказал:
-- Постой!
Конвоир шагнул к нему и насторожился. Начальник приподнялся из-за стола.
-- В чем дело? -- спросил он.
Владислав налился непонятной тревогой. Человек в штатском, тот, которого он задержал и который его ранил, враг, этот человек чем-то тревожил юношу. И Владислав угрюмо и тоскливо вгляделся в его лицо. В этом лице ему показались какие-то знакомые черты.
-- Что вам нужно? -- вторично спросил начальник. Тогда человек в штатском нервно застегнул воротник рубашки. Застегнул и снова расстегнул.
-- Этого красноармейца зовут Владислав? Это, действительно, его фамилия -- Синельников? Да? Его вы так назвали?
-- Вас это не касается! -- сухо отрезал начальник.
-- Нет, касается! -- крикнул задержанный. -- Очень даже касается!..
И он резко повернулся к Владиславу и злобно процедил сквозь зубы:
-- Значит, отца родного, Славка, поймал? Да?
У Владислава зазвенело в ушах. Раненое плечо налилось внезапной мучительной болью. Губы пересохли. Облизнув пересохшие губы, Владислав повернулся к начальнику и твердо, только на мгновенье голос его дрогнул, сказал:
-- Товарищ командир! Этого человека я не знаю... и знать не хочу!..
Человек в штатском, Синельников Александр Викторович, деланно расхохотался.
-- Змееныш! -- процедил он сквозь зубы.
-- Увести! -- кинул начальник конвоиру.
3
Владиславу не прошло безнаказанно то, что он встал с постели раньше показанного времени. У него жестоко разболелось плечо, рана загноилась, поднялась температура. Его уложили в постель. Через день у него открылась горячка.
И как когда-то давно, в те давние и забытые годы, когда его подобрали на улице грязного и оборванного, он, сжигаемый болезнью, стал громко и дико бредить.
Бред его был необычен для окружающих.
Он поминал в бреду Воробья и других товарищей давних лет. Он звал порою мать. Иногда он нежно шептал: "Таня! Танечка!" Порою он начинал петь, и хриплый, слабый голос его звучал неуверенно и вызывал жалость. Один раз он сбросил с себя одеяло и порывался куда-то бежать. При этом он злобно и тоскливо кричал:
-- Сам ты змея!.. Гад!..
Он много и жадно пил и когда его охватывал озноб, он, стуча зубами, кого-то молил:
-- Пустите поближе к огоньку!.. к огоньку, ребята, поближе!
Однажды он окрепшим голосом запел песню беспризорников.
В палате было тихо. Шелестели по углам какие-то мягкие невнятные звуки. От хорошо протопленной печки шло нежное и приятное тепло. Пахло лекарствами. И вот тихо и жалостливо раздалось:
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротиночка,
Счастья-доли мне нет...
Песня прозвучала здесь неожиданно и дико. На звуки ее потихоньку, на цыпочках подошли и столпились у дверей палаты больные, которым можно было ходить, сиделки, врач. Люди остановились и замерли. Люди почувствовали, что вот к изголовью больного Владислава прильнуло и остановилось на мгновенье его тяжелое прошлое. Люди боялись перевести дыхание.
Владислав присел на кровати. Глаза его были куда-то устремлены. Глаза его видели что-то за белыми стенами палаты. По бледным щекам ползли слезинки. Они ползли одна за другой и стекали на напряженную от пения шею.
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет...
Врач тихо прошел через палату, остановился возле Владислава и положил ему руку на лоб. Владислав вздрогнул и затих.
После этого дня Владислав стал медленно поправляться. Он начал реже впадать в забытье. И бред его стал менее тягостным и мучительным. И если он пел в бреду песни, то это были уже иные песни, веселые и задорные.
Но однажды он снова слегка напугал окружающих. Неожиданно для них он ясно и размеренно стал декламировать:
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Из присутствующих только врач узнал Пушкина. Узнал и удовлетворенно усмехнулся:
-- "Евгений Онегин". Классика... Это лучше разных там бредовых явлений... "Мечтам и годам нет возврата"... Побольше льду на голову. Спокойствие. Никаких волнений... Ах! "Я вас люблю любовью брата"... И бром. По чайной ложке...
Алый огонь разгорался на щеках Владислава. Ледяные компрессы на лоб и бром помогали медленно. Владислав бредил и горел. Таню он в бреду поминал все чаще. Догадливый врач, услыхав это имя, сообразил: "Как, однако, запечатлелся в памяти этого красноармейца "Евгений Онегин"!
В конце концов, Владислав справился с болезнью. И когда он стал выздоравливать и начал наливаться силою, к нему пустили товарищей, которые очень беспокоились о его здоровье. Посетил его и командир. Владислав смущенно поблагодарил за участие и внимание и к концу посещения, когда командир собрался уходить, тихо спросил:
-- А как тот ?
Командир просто и коротко ответил:
-- Увезли в край...
Из больницы Владислав вышел в морозный день. Снег похрустывал под ногами Владислава и бодрящий холод ласкал его лицо. Владислав шел медленно и радостно впитывал в себя этот морозный день, и ощущение здоровья, и предстоящие встречи с товарищами. Он шел и взволнованно думал о том, как поедет в колхоз, увидит Таню и скажет ей много-много хороших слов.
4
Газету принесли поздно, когда Огурцов уже ушел на работу. Калерия Петровна повозилась по хозяйству, вскипятила чай и присела к столу вольготно и безмятежно почаевничать. Газету она стала читать с последней страницы, с объявлений кинотеатров. Вычитав, что снова идет "Чапаев" и повторяется "Петер", она лениво перевернула страницу и стала пробегать заголовки заметок и статей... Не найдя ничего для себя интересного, она хотела отложить газету в сторону, но случайно натолкнулась на заметку о поимке на границе диверсанта. И когда она стала читать эту заметку, газета в ее руках вдруг затрепетала и буквы запрыгали перед глазами. Калерия Петровна прочитала: "Раненый боец погранотряда Владислав Синельников поправляется"...
Владислав Синельников! -- так ведь это же Славка! Что же это такое? Жив? Красноармеец? И находится где-то совсем близко, вот тут, рядом!..
Калерия Петровна жадно и испуганно всматривалась в сочетание букв, из которых слагалось имя сына, мальчика, того, кто был потерян, о ком думалось, как о мертвом.
Значит, жив?! Надо ехать, искать, увидеть! Тут что-то напечатано о болезни: "поправляется"... Его ранили, он подвергался опасности... Надо ехать! Скорее, скорее!
Неловко отодвинутый стул падает на пол. Калерия Петровна срывает с вешалки шубу, хватает шляпу, начинает торопливо одеваться. Кое-как одевшись, она спохватывается: куда же она поедет? Ведь место-то точно не указано в газете, место, где поправляется живой, найденный Славка!
Нужно с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Вот тут рядом соседки, знакомые. Калерия Петровна выскакивает в коридор, стучится в соседнюю квартиру.
-- Вы знаете... -- возбужденно говорит она отворившей дверь соседке, -- вы знаете, у меня сын, Славка мой нашелся!.. Он ранен... Он жив!.. Ах, какая радость! Вы подумайте!..
Не входя в квартиру, тут, у порога, Калерия Петровна наспех делится своей радостью и бежит дальше. И, пробегая ряд закрытых дверей, вспоминает о муже, об Огурцове, о Владимире Иннокентьевиче. Вспоминает -- и тускнеет. Ах, ведь, по совести говоря, из-за Владимира Иннокентьевича Славка тогда убежал из дому. Из-за него. Будет ли рад Владимир Иннокентьевич, что Славка сыскался?
Калерия Петровна сжимается и медленно возвращается к себе в квартиру. Возбуждение сразу улеглось. Стало больно и чего-то страшно. Не раздеваясь, Калерия Петровна садится в передней на ящик и начинает плакать.
Ах! Она была очень плохой матерью. Разве Славка может отнестись теперь к ней с теплом, как сын? Конечно, нет! Разве не она вместе с Владимиром Иннокентьевичем оттолкнула от себя ребенка?! Она очень плохая мать...
Плечи Калерии Петровны сотрясаются от рыданий. Она не может справиться со слезами и лицо ее сразу стареет и искажается горем...
Огурцов застал Калерию Петровну плачущей. Он осведомился -- в чем дело? Калерия Петровна проглотила слезы и жалобно пролепетала:
-- Славка... Знаешь, Славка отыскался!
-- Отыскался? -- У Огурцова округлились глаза. -- Как? Он был здесь? Ты его видела?
Калерия Петровна, как она ни была взволнована и выбита известием о появлении Славки, сразу почуяла в голосе Владимира Иннокентьевича испуг.
-- На, вот, посмотри в газете! -- плаксиво сказала она.
Огурцов рванул к себе газету и прочитал указанную Калерией Петровной заметку. Он читал ее долго. Потом сделал над собой усилие и уже спокойнее проговорил:
-- Что ж, поздравляю, Калерия!.. Сердечно поздравляю... Если, действительно, это он самый, то прямо, как с того света является...
Это замечание произвело на Калерию Петровну странное впечатление. На короткое мгновенье она испытала одновременно и испуг, и радость. Мгновенная радость смутила ее: она поймала себя на мысли, что, пожалуй, лучше было бы, если б Славка не появлялся... Она закрыла лицо ладонями и вышла из комнаты.
Вернулась она уже почти успокоенная и стала накрывать на стол. А Огурцов все время, пока она отсутствовала, вертел перед собою газету, хмурился, соскакивая со стула, принимался бегать по комнате, снова садился на стул и что-то бормотал про себя.
-- Садись, Володя, к столу! -- позвала Калерия Петровна.
Огурцов молча занял свое обычное место за столом.
Обед начался в подавленном молчании. Огурцов почти ничего не ел. Выпил две рюмки водки, закусил корочкой хлеба и отодвинул от себя тарелку.
-- Аппетиту нет...
Калерия Петровна взглянула на него с опаской. Раз Владимир Иннокентьевич не ест, значит, он очень взволнован. А взволнован он, конечно, только вестью о Славке. Что же делать? И что будет дальше? А ну, если Славка появится? Материнское сердце так и рвется, чтобы это случилось поскорее. А вот тут... совсем иное. Так хорошо наладилась жизнь, так все спокойно и благополучно протекает, но стоит появиться сыну и все может нарушиться, исчезнуть... Сын... Какой он теперь? Ведь ушел он совсем ребенком, а появится взрослым. Вот он уже красноармеец, воин, самостоятельный человек...
Перебивая лихорадочные и противоречивые мысли Калерии Петровны, Огурцов с едва сдерживаемым раздражением говорит:
-- Конечно, ты мать... Я понимаю... Но вот изволь, если он на самом деле объявится живым, целехоньким, выкручиваться... Что я скажу окружающим? Ты скажи мне, что я скажу?!. Начнутся косые взгляды: мол, довели когда-то ребенка и тому подобное... Да и он сам, Славка... Думаешь, с нежными чувствами появится он у нас?! Навряд ли!..
Огурцов огорченно кривится и машет рукой:
-- А, впрочем, что тут говорить!.. Неладно!..
Глаза у Калерии Петровны наполняются слезами. Она схватывается за виски. Голос ее плаксив:
-- Что же делать, Володя?.. Разве я виновата?..
-- Я и сам не знаю, что делать... Решительно и бесповоротно -- не знаю!..
Калерия Петровна с еще большей силой чувствует, что в ее жизнь вползает нечто неотвратимое, тревожное, что вот-вот положит конец ее благополучию...
5
Но Владислав, понравившись и жадно возвращаясь к жизни, вовсе и не вспоминал о матери и совсем не помышлял разыскивать ее. Владислав после ранения и перенесенной болезни как бы начинал жить снова. На каждом шагу он встречался с фактами и событиями, которые наполняли его радостью. И люди, с которыми он сталкивался, были по-новому близки и приятны ему. Товарищи встретили его в погранотряде радушно и радостно. Он почувствовал, что эта радость непритворна и непосредственна. Его охватило сознание, что он среди подлинно родных и близких. А тут еще пришло письмо от женщины в белом, от той, которая первая толкнула его на верную дорогу.
Письмо было короткое, немногословное:
"Славушка! -- писала женщина, -- с волнением прочитала я в газете про тебя. Что же ты мне не сообщаешь о своем здоровье? Зажила ли твоя рана? Напиши обо всем -- ничего не скрывай...".
Владислав вспомнил, что, действительно, давно не писал этой женщине, а, главное, не сообщил ей, кого он задержал при переходе через границу и не поделился своими переживаниями.
Он засел писать письмо.
И по мере того, как он писал, беспокойство и тоска начинали овладевать им. Ему приходилось снова переживать ту предрассветную мглу, около границы, тревожные шорохи, реяние неуловимых, бесформенных теней, появление постороннего, подозрительного звука. И метнувшаяся на пригорке темная фигура, и прыжок, и выстрел. И боль...
И боль...
Все-таки, это был отец. Когда-то ласкавший, когда-то любимый. На чьих руках бывало так сладко засыпать. Который умел рассмешить, который приносил порою сласти и игрушки... Все-таки, это был отец...
"...Дорогая Вера Михайловна. Я узнал его не сразу... И он меня тоже. А потом он озлился. Он поглядел на меня страшными, злыми глазами... И мне его не было жалко. Честное слово, Вера Михайловна, не жалко... Кто он мне? Какой он мне отец!.. Вот ведь и я ему чужой, совсем чужой. И если бы ему бежать надо было, а я бы его караулил, так непременно угробил бы он меня... Непременно!..".
Да, конечно, это было бы так: не пожалел бы отец, не остановился бы перед кровью... Владислав это остро и непреклонно понимал. Потому что они враги. Смертельные враги. Если бы пришлось Владиславу снова задерживать, то не поколебался бы и опять задержал.
"...Вспомнил я про мать. Ну, нисколько сердце мое не тоскует о ней... Она меня, Вера Михайловна, не пожалела тогда, лишила материнской ласки. Она свою жизнь стала устраивать. А я как щенок... Хорошо, что вот вы теплом своим меня отогрели. И все другие. И родина моя меня воспитала... Погиб бы я где-нибудь... Как собака... Вот помню я больницу. И, как вы, Вера Михайловна, словно мать, подошли ко мне. И как я, вроде свиньи, обругал вас... А потом вижу: цветочки... А меня никто до этого цветочками не баловал. И вкуса я в них до того не понимал. Я тогда, Вера Михайловна, плакать принялся. А почему плакал -- сам не понимал... Теперь понимаю...".
Сердце Владислава вздрагивало от нежности. О, он никогда, никогда не забудет того часа, когда, прикасаясь к маленьким упругим лепесткам, он пережил небывалое сладкое волнение!.. И Владислав замирает с пером в руке. Застывает над письмом и отдается прошлому. Но длится это с ним недолго. Он встряхивает коротко остриженной головой и наклоняется над письмом.
"...Какие они мне родители?! Ерунда!.. Есть у меня настоящие родные. Вас я, Вера Михайловна, почитаю самой родной, покойного Прохора Ильича, товарищей. И вот еще тут, признаюсь, девушка одна... Ну, да это еще неизвестно... И если кто меня сиротой назовет, то насмеюсь я тому в глаза! Мне родня -- вся наша страна, Сталин любимый!.. Эх!..".
Письмо подходит к концу. И так Владислав уже написал много, как никогда. Но вот еще, последнее:
"...Посылают меня на отдых из-за раны... Приеду, повидаюсь с вами, Вера Михайловна... Тогда про все сам расскажу. А теперь кончаю... Да, еще одно: только не смейтесь надо мной! Стал я песни сочинять. Недавно стих одни написал про свою жизнь и даже про вас... А хочу написать стих про счастливую жизнь, про товарищей и про товарища Сталина... Никому я об этом не рассказываю, вам первой... Вы не смейтесь надо мной...".
Письмо окончено. Надо подписаться. Владислав мгновенно задумывается и пишет:
"Остаюсь уважающий и любящий вас ваш советский сын Владислав".
И, перечитывая эту подпись, Владислав в волнении трет пальцами лоб и счастливо смеется.
Иркутск.
Декабрь 1936 г.
---------------------------------------------------------
Источник текста: Журнал "Сибирские огни", No1, 1937 г.: Новосибирск; 1937.