Сентиментальная повесть. Исаак Григорьевич Гольдберг. (2)
Глава II.
1.
Высокий человек, зябко кутавшийся в ватное пальто, и засунув руки глубоко в карманы, стоял возле громадного плаката, на котором было написано:
ЛЕНИН УМЕР
Рядом с человеком толпились молчаливые люди. И у всех были бледные и омраченные лица. Все молчали. Только изредка кто-нибудь сдержанно вдыхал.
Человек поежился, оглядел толпу и пошел прочь. Но куда бы ни уходил он от плаката, везде встречал он скорбь, везде видел он опаленных горем людей.
Он ускорил шаг. Мороз крепчал. Снег под ногами скрипел и взвизгивал. На углах извозчики жгли костры. Прохожие шли заиндевелые, озябшие. Человек шел по улицам, сворачивая в переулки. Он дошел до какого-то дома, уверенно прошел ворота, поднялся по загаженной, залитой помоями лестнице и, не постучавшись, вошел в дом.
Навстречу ему вышел незнакомый мужчина.
-- А Калерия Петровна где же? -- простуженным голосом спросил вошедший.
Незнакомый мужчина оглядел посетителя и прищурил левый глаз:
-- А вам, собственно, зачем же Калерия Петровна понадобилась?
-- Как зачем? -- вспыхнул вошедший. -- Я ее муж...
-- А-а!.. -- протянул незнакомый мужчина. -- Вот в чем дело. Вы, стало быть, бывший муж Калерии Петровны?
-- To-есть, как это бывший?
-- Очень просто! Настоящий муж -- это я! Всего и делов...
-- Интересно! -- нервно засмеялся вошедший и стал расстегивать пальто. Руки его слегка дрожали. -- Интересно! Значит, место занято? Рановато! Рановато!.. А Славка где?
Незнакомый мужчина слегка смутился.
-- Вот что! -- на что-то решившись, сказал он быстро. -- Вы раздевайтесь, проходите. Надо вам, я вижу, согреться...
-- А где же, все-таки, Славка? -- повторил Синельников, раздеваясь и вешая пальто на гвоздь.
-- Проходите! -- как бы не слыша вопроса, суетился незнакомый мужчина. -- Скоро и Калерия придет! Она на базаре... Кой-что, видите ли, продавать унесла...
Они прошли из крохотной передней в комнату. Синельников оглянул комнату. Все в ней было почти так же, как он оставил около года назад. Только вместо прежней простой кровати стояла двухспальная никеллированная, видимо, купленная на толкучке. Синельников усмехнулся.
-- Пока-что, будем знакомы! -- сказал хозяин. -- Меня зовут Владимир Иннокентьевич. Фамилия -- Огурцов.
-- Мою фамилию вам называть не нужно, -- ехидно рассмеялся Синельников. -- Знаете, поди. А имя, отчество, на всякий случай, Александр Викторович...
-- Распрекрасно! Да вы присядьте!..
Когда Синельников сел к столу и положил на него локти, Огурцов, слегка кашлянув, примирительно проговорил:
-- Собственно говоря, врагами нам с вами быть не из-за чего! Ей-богу! Поймите сами: вы уехали, исчезли, как-то один раз написали в том смысле, что, мол, не жди и тому подобное. А Калерия -- женщина молодая, беззащитная, ну и...
-- А Славка?
Огурцов смущенно засопел.
-- Мальчишка испорченный!.. О нем и жалеть не надо...
-- Умер?
-- Что вы?! Нет, конечно. Просто убежал и теперь где-нибудь беспризорничает...
-- Вот оно что, -- забарабанил Синельников пальцами по столу и угрюмо засопел.
В это время в передней послышался шум.
-- Вот и Калерия! -- обрадовался Огурцов. -- Калерия! Сюрприз!
Калерия Петровна появилась в дверях с сумкой, с какими-то тючочками. Завидев Синельникова, она выронила один тючок на пол и вскрикнула:
-- Ой!..
-- Да ты ничего! Не беспокойся! -- кинулся к ней Огурцов. -- Ты ничего...
Синельников не поднялся ей навстречу. Он хмуро и неотрывно глядел на нее и зло кривил губы.
-- Ребенка-то вы могли бы уберечь, сударыня! -- угрожающе сказал он.
-- Ах, Саша!.. Ах, Александр Викторович!.. Что же я могла поделать?!
-- Действительно! -- подхватил Огурцов, беспокойно поглядывая на Синельникова. -- Что же можно было поделать? Времена такие! Если бы вы... не отлучились, так и при вас это случилось бы. Верьте слову.
Синельников в упор посмотрел на Огурцова. Тот не смутился.
-- Вот что! -- вспыхнул внезапно и весь зажегся оживлением Огурцов. -- Вот что, Александр Викторович! Давайте-ка мы чего-нибудь закусим. У тебя найдется, Калерия?
-- Есть, есть! -- обрадовалась Калерия Петровна.
Синельников сухо рассмеялся:
-- Это что же, вроде мировой? А?
-- Ну, скажите лучше: для закрепления знакомства! Повторяю, врагами нам быть нет никакой основательной причины...
-- Я с Калерией прожил без малого десять лет... -- вставая из-за стола, с горечью признался Синельников. -- Радоваться мне ее новой жизни причины нет. А кроме того и Славка... Мальчишку не уберегли... Одним словом, безобразие!..
Синельников стал нервно ходить по комнате. Огурцов следил за ним настороженным взглядом.
-- Курить у вас есть что? -- резко остановится Синельников. Огурцов быстро поднялся на ноги.
-- Представьте, какая удача! -- угодливо улыбнулся он, направляясь к комоду. -- Имеется недурной табак. Харбинский, фирмы Лопато... Вот, курите!..
Он подал Синельникову пачку табаку, разыскал спички, пододвинул пепельницу. Синельников, кроша на стол табак, скрутил толстую папиросу и жадно закурил. Закурив, он уселся на старое место. Несколько минут оба молчали. И когда Калерия Петровна появилась с тарелками и стала накрывать на стол, а Огурцов достал из какого-то потайника бутылку водки, Синельников, быстро охватив все это внимательным взглядом, уже не отказывался от приглашения пожаловать к столу.
Наливая первую рюмку, Огурцов широко улыбнулся:
-- Давайте за наше хорошее знакомство!
Синельников поднял свою рюмку и скривил зло губы.
-- Можно и за это.
Огурцов любезно ухмыльнулся.
2
Несколько раз после этого Синельников наведывался к своей бывшей жене. И каждый раз он становится все мягче и добродушней. Но чем приветливей и обходительней казался он, тем испуганней делалось лицо Калерии Петровны, и она облегченно вздыхала, когда двери закрывались за Синельниковым.
Однажды он пришел в отсутствие Огурцова. Узнав, что последнего нет дома, он явно обрадовался.
-- Это прекрасно, что ты одна! -- прямо заявил он Калерии Петровне.
-- Владимир Иннокентьевич скоро придет... -- неуверенно сообщила Калерия Петровна.
-- Ну, мне времени хватит! -- расхохотался Синельников. -- Я в каких-нибудь пять минут... Что он у тебя за тип? Спекулянт, как это нынче называется, или просто вор? А?
-- Александр Викторович!.. -- обиженно начала женщина, но Синельников остановил ее:
-- Со мной тебе нечего церемониться... Кажется, люди свои!.. А я вижу сразу птицу по полету. Цена твоему Володеньке грошовая! Да ладно! Не в нем дело... Сказки, ты с ним надолго? Прочно?
Калерия Петровна сжалась.
-- Я не понимаю этого вопроса... -- тихо уронила она.
-- Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?
-- Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... -- тверже оказала Калерия Петровна. -- Я от него уходить не собираюсь.
-- А он?
-- Мне кажется, что он тоже...
-- Та-ак, -- Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. -- Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!
Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.
-- Табак неплохой, -- удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. -- В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!
Калерия Петровна пугливо насторожилась.
-- Ты не бойся! -- усмехнулся Синельников. -- Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?
-- Мне непонятно... -- бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. -- Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..
-- Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?
Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:
-- Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..
Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:
-- Я не знаю... Как же это?..
-- Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!
Он наклонился над Калерией Петровной:
-- Поможешь? Да?
Калерия Петровна закрыла лицо руками.
-- Ты мне был когда-то дорог... -- шопотом призналась она. -- Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...
3
Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на "манчжурку" кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.
Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, -- начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.
О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.
Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:
-- Погадай о потере!..
Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:
-- Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..
Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:
-- Ни серебряная, ни золотая!
-- Ага! -- сообразила цыганка и широко улыбнулась. -- Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..
И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.
Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.
Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...
Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.
Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.
Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.
-- Дают командировку! -- заявил он. -- Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!
У Калерии Петровны оборвалось сердце. "Убежит! Бросит!" -- уколола ее мгновенная догадка.
Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:
-- Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..
Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:
-- Не скучай! Через полтора месяца буду дома.
Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что "они" сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?
Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.
А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:
-- Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...
Через месяц Калерия Петровна, зараженная возбуждением мужа, помолодевшая, главным образом, от сознания, что Владимир Иннокентьевич не бросил ее, а, наоборот, берет с собою в этакую глушь, усаживалась с узлами и чемоданами в поезд дальнего следования...
4
Два раза подбирали Славку, "Кислого", на улице, устраивали в детдом, обмывали, одевали, начинали приучать к чистой, к настоящей жизни, и два раза убегал он от этой жизни -- снова на улицу, к воле, к приятелям.
В какой-то год Славка потерял Воробья. Воробей неловко устроился под вагоном, уснул, попал под колеса и погиб. Славка ехал с тем же поездом. Славка видел изуродованные останки Воробья на окровавленных рельсах. И он тогда впервые заплакал не от физической боли, не от голода или холода, а от острой тоски. Убежав от кровавой массы, которую явил собою шустрый, лукавый и смешливый Воробей, Славка долго бродил в одиночестве. И вот в это-то время он прибрел к родным местам и его потянуло взглянуть на мать.
Матери Славка на старой квартире не нашел. И, не узнав, куда она уехала, он опять вернулся на прежнюю дорогу. Опять отправился в свою беспокойную жизнь.
Осенью двадцать восьмого года Славка, "Кислый", свалился в жестокой болезни. Его подобрали полумертвым и положили в больницу.
Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.
В больнице Славка пролежал несколько месяцев. Прошла осень, прошла зима. Заалели весенние зори. В широкие и высокие больничные окна ворвалось молодое солнце. Славка пришел в себя. Славка оглянулся. Его испугало белое сверкание больничных стен. Он поразился невероятной чистоте, которая лежала на всем вокруг него. Ему страшна стала тишина, наполнявшая просторную палату.
-- Как тебя звать? -- спросила женщина в белом, наклоняясь над ним.
Славка зажмурил глаза. Опять, значит, что-то вроде допроса. Знает он эти вопросы: "Как звать, кто родители? где? откуда?" Он открыл глаза и с ненавистью сказал:
-- Убирайся...
Грязная ругань отшатнула женщину. Она выпрямилась и молча отошла от Славкиной койки.
А он пугливо и затравленно поглядел ей вслед и стал ждать, что придет кто-нибудь и станет с ним расправляться. Но никто не пришел. Никто не стал с ним расправляться. И в назначенное время ему принесли обед, потом дали лекарство. Потом поставили ему на столик в вазочке несколько веток сирени.
Цветы поразили Славку. Он не подал виду, что они растрогали его. Но, выждав минуту, когда никого не было поблизости, он высвободил руки из-под одеяла и дотронулся до нежных и упругих лепестков. И заодно заметил он свою руку: иссохшую, полупрозрачную, но чистую...
Люди, которые окружали Славку в больнице, относились к нему просто и совсем так, как они обращались к другим, к каждому человеку. Но женщина в белом, та самая, которую Славка матерно изругал, вела себя с ним как-то очень, по его мнению, странно. Она была с ним сурова и вместе с тем он чувствовал на каждом шагу ее нежность.
Однажды во время ее ночного дежурства Славка, проснувшись в полночь, увидел ее сидящей возле его койки. Она тихо и ласково гладила его плечо и приговаривала:
-- Маленький ты мой!.. Бедненький!..
Славка, считавший себя в свои пятнадцать лет совсем взрослым мужчиной, вдруг ослаб от этих нежных и непривычных слов. Он глубоко вздохнул и круто повернулся к женщине. Та убрала руку и почти виновато прошептала:
-- Тебе что-то плохое снилось, мальчик... Ты стонал во сне...
Небольшая электрическая лампочка рассеивала приятный слабый свет. Славка разглядел на лице женщины морщины, седую прядь, выбившуюся из-под белой косынки. Он успел разглядеть белую морщинистую руку. Он еще раз беспричинно вздохнул.
-- Тебе снятся плохие сны... -- повторила женщина. -- Ты тяжело жил... Вот поправишься, отдохнешь...
В эту ночь Славка, неожиданно для самого себя, рассказал женщине в белом о многом, что пало на его слабые плечи. Он рассказывал, а мгновеньями пугался, пытался замолчать, замкнуться. Но женщина смотрела на него грустными глазами и тихонько притрагивалась к его плечу:
-- Говори, говори, голубчик!..
И он говорил...
Утром в широкие и высокие окна ворвались ликующие лучи весеннего солнца. Утром Славке стало стыдно ночного. Он отвернулся к стене, хотел изругаться, но не смог...
1.
Высокий человек, зябко кутавшийся в ватное пальто, и засунув руки глубоко в карманы, стоял возле громадного плаката, на котором было написано:
ЛЕНИН УМЕР
Рядом с человеком толпились молчаливые люди. И у всех были бледные и омраченные лица. Все молчали. Только изредка кто-нибудь сдержанно вдыхал.
Человек поежился, оглядел толпу и пошел прочь. Но куда бы ни уходил он от плаката, везде встречал он скорбь, везде видел он опаленных горем людей.
Он ускорил шаг. Мороз крепчал. Снег под ногами скрипел и взвизгивал. На углах извозчики жгли костры. Прохожие шли заиндевелые, озябшие. Человек шел по улицам, сворачивая в переулки. Он дошел до какого-то дома, уверенно прошел ворота, поднялся по загаженной, залитой помоями лестнице и, не постучавшись, вошел в дом.
Навстречу ему вышел незнакомый мужчина.
-- А Калерия Петровна где же? -- простуженным голосом спросил вошедший.
Незнакомый мужчина оглядел посетителя и прищурил левый глаз:
-- А вам, собственно, зачем же Калерия Петровна понадобилась?
-- Как зачем? -- вспыхнул вошедший. -- Я ее муж...
-- А-а!.. -- протянул незнакомый мужчина. -- Вот в чем дело. Вы, стало быть, бывший муж Калерии Петровны?
-- To-есть, как это бывший?
-- Очень просто! Настоящий муж -- это я! Всего и делов...
-- Интересно! -- нервно засмеялся вошедший и стал расстегивать пальто. Руки его слегка дрожали. -- Интересно! Значит, место занято? Рановато! Рановато!.. А Славка где?
Незнакомый мужчина слегка смутился.
-- Вот что! -- на что-то решившись, сказал он быстро. -- Вы раздевайтесь, проходите. Надо вам, я вижу, согреться...
-- А где же, все-таки, Славка? -- повторил Синельников, раздеваясь и вешая пальто на гвоздь.
-- Проходите! -- как бы не слыша вопроса, суетился незнакомый мужчина. -- Скоро и Калерия придет! Она на базаре... Кой-что, видите ли, продавать унесла...
Они прошли из крохотной передней в комнату. Синельников оглянул комнату. Все в ней было почти так же, как он оставил около года назад. Только вместо прежней простой кровати стояла двухспальная никеллированная, видимо, купленная на толкучке. Синельников усмехнулся.
-- Пока-что, будем знакомы! -- сказал хозяин. -- Меня зовут Владимир Иннокентьевич. Фамилия -- Огурцов.
-- Мою фамилию вам называть не нужно, -- ехидно рассмеялся Синельников. -- Знаете, поди. А имя, отчество, на всякий случай, Александр Викторович...
-- Распрекрасно! Да вы присядьте!..
Когда Синельников сел к столу и положил на него локти, Огурцов, слегка кашлянув, примирительно проговорил:
-- Собственно говоря, врагами нам с вами быть не из-за чего! Ей-богу! Поймите сами: вы уехали, исчезли, как-то один раз написали в том смысле, что, мол, не жди и тому подобное. А Калерия -- женщина молодая, беззащитная, ну и...
-- А Славка?
Огурцов смущенно засопел.
-- Мальчишка испорченный!.. О нем и жалеть не надо...
-- Умер?
-- Что вы?! Нет, конечно. Просто убежал и теперь где-нибудь беспризорничает...
-- Вот оно что, -- забарабанил Синельников пальцами по столу и угрюмо засопел.
В это время в передней послышался шум.
-- Вот и Калерия! -- обрадовался Огурцов. -- Калерия! Сюрприз!
Калерия Петровна появилась в дверях с сумкой, с какими-то тючочками. Завидев Синельникова, она выронила один тючок на пол и вскрикнула:
-- Ой!..
-- Да ты ничего! Не беспокойся! -- кинулся к ней Огурцов. -- Ты ничего...
Синельников не поднялся ей навстречу. Он хмуро и неотрывно глядел на нее и зло кривил губы.
-- Ребенка-то вы могли бы уберечь, сударыня! -- угрожающе сказал он.
-- Ах, Саша!.. Ах, Александр Викторович!.. Что же я могла поделать?!
-- Действительно! -- подхватил Огурцов, беспокойно поглядывая на Синельникова. -- Что же можно было поделать? Времена такие! Если бы вы... не отлучились, так и при вас это случилось бы. Верьте слову.
Синельников в упор посмотрел на Огурцова. Тот не смутился.
-- Вот что! -- вспыхнул внезапно и весь зажегся оживлением Огурцов. -- Вот что, Александр Викторович! Давайте-ка мы чего-нибудь закусим. У тебя найдется, Калерия?
-- Есть, есть! -- обрадовалась Калерия Петровна.
Синельников сухо рассмеялся:
-- Это что же, вроде мировой? А?
-- Ну, скажите лучше: для закрепления знакомства! Повторяю, врагами нам быть нет никакой основательной причины...
-- Я с Калерией прожил без малого десять лет... -- вставая из-за стола, с горечью признался Синельников. -- Радоваться мне ее новой жизни причины нет. А кроме того и Славка... Мальчишку не уберегли... Одним словом, безобразие!..
Синельников стал нервно ходить по комнате. Огурцов следил за ним настороженным взглядом.
-- Курить у вас есть что? -- резко остановится Синельников. Огурцов быстро поднялся на ноги.
-- Представьте, какая удача! -- угодливо улыбнулся он, направляясь к комоду. -- Имеется недурной табак. Харбинский, фирмы Лопато... Вот, курите!..
Он подал Синельникову пачку табаку, разыскал спички, пододвинул пепельницу. Синельников, кроша на стол табак, скрутил толстую папиросу и жадно закурил. Закурив, он уселся на старое место. Несколько минут оба молчали. И когда Калерия Петровна появилась с тарелками и стала накрывать на стол, а Огурцов достал из какого-то потайника бутылку водки, Синельников, быстро охватив все это внимательным взглядом, уже не отказывался от приглашения пожаловать к столу.
Наливая первую рюмку, Огурцов широко улыбнулся:
-- Давайте за наше хорошее знакомство!
Синельников поднял свою рюмку и скривил зло губы.
-- Можно и за это.
Огурцов любезно ухмыльнулся.
2
Несколько раз после этого Синельников наведывался к своей бывшей жене. И каждый раз он становится все мягче и добродушней. Но чем приветливей и обходительней казался он, тем испуганней делалось лицо Калерии Петровны, и она облегченно вздыхала, когда двери закрывались за Синельниковым.
Однажды он пришел в отсутствие Огурцова. Узнав, что последнего нет дома, он явно обрадовался.
-- Это прекрасно, что ты одна! -- прямо заявил он Калерии Петровне.
-- Владимир Иннокентьевич скоро придет... -- неуверенно сообщила Калерия Петровна.
-- Ну, мне времени хватит! -- расхохотался Синельников. -- Я в каких-нибудь пять минут... Что он у тебя за тип? Спекулянт, как это нынче называется, или просто вор? А?
-- Александр Викторович!.. -- обиженно начала женщина, но Синельников остановил ее:
-- Со мной тебе нечего церемониться... Кажется, люди свои!.. А я вижу сразу птицу по полету. Цена твоему Володеньке грошовая! Да ладно! Не в нем дело... Сказки, ты с ним надолго? Прочно?
Калерия Петровна сжалась.
-- Я не понимаю этого вопроса... -- тихо уронила она.
-- Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?
-- Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... -- тверже оказала Калерия Петровна. -- Я от него уходить не собираюсь.
-- А он?
-- Мне кажется, что он тоже...
-- Та-ак, -- Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. -- Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!
Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.
-- Табак неплохой, -- удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. -- В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!
Калерия Петровна пугливо насторожилась.
-- Ты не бойся! -- усмехнулся Синельников. -- Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?
-- Мне непонятно... -- бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. -- Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..
-- Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?
Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:
-- Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..
Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:
-- Я не знаю... Как же это?..
-- Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!
Он наклонился над Калерией Петровной:
-- Поможешь? Да?
Калерия Петровна закрыла лицо руками.
-- Ты мне был когда-то дорог... -- шопотом призналась она. -- Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...
3
Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на "манчжурку" кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.
Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, -- начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.
О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.
Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:
-- Погадай о потере!..
Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:
-- Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..
Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:
-- Ни серебряная, ни золотая!
-- Ага! -- сообразила цыганка и широко улыбнулась. -- Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..
И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.
Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.
Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...
Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.
Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.
Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.
-- Дают командировку! -- заявил он. -- Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!
У Калерии Петровны оборвалось сердце. "Убежит! Бросит!" -- уколола ее мгновенная догадка.
Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:
-- Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..
Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:
-- Не скучай! Через полтора месяца буду дома.
Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что "они" сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?
Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.
А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:
-- Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...
Через месяц Калерия Петровна, зараженная возбуждением мужа, помолодевшая, главным образом, от сознания, что Владимир Иннокентьевич не бросил ее, а, наоборот, берет с собою в этакую глушь, усаживалась с узлами и чемоданами в поезд дальнего следования...
4
Два раза подбирали Славку, "Кислого", на улице, устраивали в детдом, обмывали, одевали, начинали приучать к чистой, к настоящей жизни, и два раза убегал он от этой жизни -- снова на улицу, к воле, к приятелям.
В какой-то год Славка потерял Воробья. Воробей неловко устроился под вагоном, уснул, попал под колеса и погиб. Славка ехал с тем же поездом. Славка видел изуродованные останки Воробья на окровавленных рельсах. И он тогда впервые заплакал не от физической боли, не от голода или холода, а от острой тоски. Убежав от кровавой массы, которую явил собою шустрый, лукавый и смешливый Воробей, Славка долго бродил в одиночестве. И вот в это-то время он прибрел к родным местам и его потянуло взглянуть на мать.
Матери Славка на старой квартире не нашел. И, не узнав, куда она уехала, он опять вернулся на прежнюю дорогу. Опять отправился в свою беспокойную жизнь.
Осенью двадцать восьмого года Славка, "Кислый", свалился в жестокой болезни. Его подобрали полумертвым и положили в больницу.
Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.
В больнице Славка пролежал несколько месяцев. Прошла осень, прошла зима. Заалели весенние зори. В широкие и высокие больничные окна ворвалось молодое солнце. Славка пришел в себя. Славка оглянулся. Его испугало белое сверкание больничных стен. Он поразился невероятной чистоте, которая лежала на всем вокруг него. Ему страшна стала тишина, наполнявшая просторную палату.
-- Как тебя звать? -- спросила женщина в белом, наклоняясь над ним.
Славка зажмурил глаза. Опять, значит, что-то вроде допроса. Знает он эти вопросы: "Как звать, кто родители? где? откуда?" Он открыл глаза и с ненавистью сказал:
-- Убирайся...
Грязная ругань отшатнула женщину. Она выпрямилась и молча отошла от Славкиной койки.
А он пугливо и затравленно поглядел ей вслед и стал ждать, что придет кто-нибудь и станет с ним расправляться. Но никто не пришел. Никто не стал с ним расправляться. И в назначенное время ему принесли обед, потом дали лекарство. Потом поставили ему на столик в вазочке несколько веток сирени.
Цветы поразили Славку. Он не подал виду, что они растрогали его. Но, выждав минуту, когда никого не было поблизости, он высвободил руки из-под одеяла и дотронулся до нежных и упругих лепестков. И заодно заметил он свою руку: иссохшую, полупрозрачную, но чистую...
Люди, которые окружали Славку в больнице, относились к нему просто и совсем так, как они обращались к другим, к каждому человеку. Но женщина в белом, та самая, которую Славка матерно изругал, вела себя с ним как-то очень, по его мнению, странно. Она была с ним сурова и вместе с тем он чувствовал на каждом шагу ее нежность.
Однажды во время ее ночного дежурства Славка, проснувшись в полночь, увидел ее сидящей возле его койки. Она тихо и ласково гладила его плечо и приговаривала:
-- Маленький ты мой!.. Бедненький!..
Славка, считавший себя в свои пятнадцать лет совсем взрослым мужчиной, вдруг ослаб от этих нежных и непривычных слов. Он глубоко вздохнул и круто повернулся к женщине. Та убрала руку и почти виновато прошептала:
-- Тебе что-то плохое снилось, мальчик... Ты стонал во сне...
Небольшая электрическая лампочка рассеивала приятный слабый свет. Славка разглядел на лице женщины морщины, седую прядь, выбившуюся из-под белой косынки. Он успел разглядеть белую морщинистую руку. Он еще раз беспричинно вздохнул.
-- Тебе снятся плохие сны... -- повторила женщина. -- Ты тяжело жил... Вот поправишься, отдохнешь...
В эту ночь Славка, неожиданно для самого себя, рассказал женщине в белом о многом, что пало на его слабые плечи. Он рассказывал, а мгновеньями пугался, пытался замолчать, замкнуться. Но женщина смотрела на него грустными глазами и тихонько притрагивалась к его плечу:
-- Говори, говори, голубчик!..
И он говорил...
Утром в широкие и высокие окна ворвались ликующие лучи весеннего солнца. Утром Славке стало стыдно ночного. Он отвернулся к стене, хотел изругаться, но не смог...