Ис. Гольдберг. День разгорается. (40)
41.
Пал Палыч переживал сквернейшие минуты своей жизни. Его вызвали в канцелярию губернатора и объявили, что газета будет немедленно закрыта, а он, редактор, подвергнется серьезным репрессиям, если "Восточные вести" не займут приличную для благомыслящей части общества позицию.
-- Имейте в виду, -- заявили Пал Палычу, -- губерния объявлена на военном положении, и мы вас можем уничтожить в двадцать четыре часа!..
У Пал Палыча готовилось сорваться с уст возражение, что ведь существует манифест семнадцатого октября, что населению высочайше возвещены и дарованы свободы, в том числе свобода печати, но он поглядел на непроницаемые лица чиновников и промолчал. Зато дома у себя и в редакции он дал волю своему негодованию.
Секретарь редакции молча слушал его и прятал в глазах лукавые огоньки. Лохматый секретарь не разделял веры редактора в законность, в высочайший манифест.
-- Ну, и что ж! -- сказал секретарь, -- ну, и раздавят в двадцать четыре часа! Чего тут толковать!..
-- Но ведь это произвол! Чистейший произвол! -- схватился Пал Палыч за голову. -- Куда мы идем? Что будет?!
-- Ничего хорошего ждать нечего... Глядите, сколько каждый день арестовывают людей. Опять взяли Скудельского, а ведь человек очень спокойно себя вел! Я даже удивлен, что ни вас, ни меня не трогают!..
В типографии Пал Палыча встретили хмурым молчанием. Он оглядел рабочих и заметил отсутствие Трофимова.
-- А Трофимов где? -- спросил он.
-- Арестовал Трофимов, -- сообщил метранпаж. -- У нас пока его одного забрали, а в губернской человек четверых...
В день казни Нестерова, Гольдшмидта и других Пал Палыч ходил по редакции темный и молчаливый. Он ни с кем не заговаривал и его никто не тревожил. Молчал и секретарь. К вечеру Пал Палыча снова экстренно вызвали в канцелярию губернатора, откуда он вернулся взбешенный и пришибленный одновременно. О чем беседовали с ним в канцелярии и какие новые требования и условия пред ним поставили, он никому не сказал. Но видно было, что чем-то он встревожен, обижен, озлоблен. Только жене своей поздно ночью, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся через двойные рамы с улицы, горестно сказал Пал Палыч:
-- Подлые времена мы, мамочка, переживаем!.. Подлейшие!..
-- Не волнуйся, Павел! Ради бога, не волнуйся! -- успокоила жена. -- У тебя слабое сердце... Успокойся!..
-- Да как же не волноваться?!
Немного успокоился назавтра Пал Палыч, когда к нему пришел Чепурной. Адвокат имел озабоченный, но бодрый вид. Он принес свежую статью и настаивал на ее помещении в газете.
-- Необходимо выступить с трезвыми мыслями, Пал Палыч! Понимаете, кругом беспорядок, смятение, испуг, а мы -- с должной выдержкой, как подобает настоящим политикам! Тем более, что все-таки впереди государственная дума! Надо готовиться к выборам. И если мы поддадимся с вами настроениям момента, то ничего хорошего из этого не получится... Я, как юрист, прекрасно вижу и понимаю, что происходит, между нами говоря, прямое беззаконие... Этот приговор над четырьмя, ведь он вынесен был в обстановке полнейшего забвения всех и всяких правовых и процессуальных норм. Но, повторяю, это все временное!.. Вот тут я в своей статье, правда, осторожно, говорю о праве и законности. Кто вдумчиво и внимательно прочтет, тот поймет, в чем дело...
Пал Палыч слушал Чепурного внимательно. В глубине души он возмущался и словами адвоката и его статьей, но, в конце концов, Чепурной -- чорт бы его брал! -- прав!.. Нечего на рожон лезть. Тут только пикни, и засадят, а кому от этого какая польза? Никому...
И, говоря совсем не то, что надо, он, вздохнув, поделился с Чепурным:
-- А от Шурки своего я так ничего и не имею... Беспокоит это меня. Волнения везде происходили, а кой-где еще и не прекратились. Не попал бы он... Студенты в первую голову...
-- Будем надеяться, Пал Палыч, что все окончится благополучно.
-- Да, будем надеяться... -- неуверенно согласился Пал Палыч.
Собираясь уходить, Чепурной вспомнил:
-- Как это случилось, что эсдеки во-время спохватились и не полезли в драку? Я был все время убежден, что они поведут рабочих дальше, не сложат оружия... Есть, значит, у них головы!
-- Конечно... -- неопределенно произнес Пал Палыч.
Проводив Чепурного, Пал Палыч засел править принесенную статью. Просматривая ее с карандашом в руках, он часто отвлекался от работы и задумывался.
Он думал о неприятностях, которые еще ждут его и газету, о непрекращающихся арестах, о казни четверых, которая, повидимому, не будет последней. Он вздыхал и морщился. По совести говоря, конечно, отчасти правы те, кто решительно и смело выступают против существующего строя и нисколько не верят манифесту. Но где же силы? Силы где, чтобы бороться?!
Пал Палыч не знал этого, не верил в массы, в народ, в пролетариат. Пал Палыч знал Россию неумытую, лапотную, отсталую... Ах, как заблуждаются, как обманываются социалисты, социал-демократы, надеясь на эти массы, на этот пролетариат!
Статья Чепурного правилась нелегко. Витиевато и напыщенно адвокат писал о порядке, который необходим для того, чтобы народ смог воспользоваться "высочайше дарованными" милостями. Пал Палыч с раздражением и насмешкой выправлял стиль Чепурного: статью надо было давать в завтрашний номер.
42
Галя несколько дней не видала брата.
Беспокойство не покидало ее. Утром, уходя от подруги в город, она искала возможности где-нибудь встретиться с Павлом, но нигде его не встречала. А каждый день приносил все новые вести об арестах. И Келлер-Загорянский готовил, как слышно было, новый "процесс" против группы захваченных им революционеров. Все это тревожило девушку. Она боялась, что Павел попадется, а быть арестованным в эти дни было очень опасно.
Встретилась она с братом случайно, и встреча эта поразила ее, и потом Галя много раз вспоминала, каким был и как вел себя с нею брат.
Галя пришла к дальним родственникам, к которым они изредка заходили вместе с братом. Там охали и ахали по поводу событий, по поводу казней, по поводу того, что жизнь совсем расстроилась и стала неустойчивой и опасной. Гале советовали ехать к отцу в деревню.
-- Поезжайте, Галочка. Переждите там в глуши, пока все уляжется. Зачем вам торчать в городе?
О Павле родственники тоже давно уже ничего не слыхали и беспокоились о нем. Галя собиралась уходить от родственников, когда неожиданно пришел Павел. Брат и сестра встретились необычайно горячо. Павел обнял Галю и с неожиданной лаской забормотал:
-- Ах, швестер! Маленькая моя!.. Ах, швестер!..
Галя припала ко груди брата и радостно всхлипнула. Потом обоим стало немножко стыдно своего порыва, они оглядели друг друга и спокойней и проще стали расспрашивать о делах, о самочувствии.
-- Я ничего, -- сообщила Галя, -- я у Зои обретаюсь. А вот ты как?
-- И я ничего... -- уклончиво сказал Павел. Лицо его стало непроницаемым, и он спрятал свои глаза от Гали.
Родственники напоили брата и сестру чаем. Родственники стали советовать Павлу тоже, чтобы он уехал к отцу, в деревню. Павел пил чай, крошил на скатерть калач, мгновеньями задумывался, выходил из задумчивости и становился очень возбужденным, шутил, смеялся. Галя присматривалась к нему и видела, что он неестественно возбужден, что у него есть что-то на душе, что что-то томит его и что он старается это скрыть. Когда напились чаю, брат и сестра остались в комнате вдвоем. Галя подсела к Павлу поближе.
-- Паша, скажи, что с тобой?
Павел вздрогнул.
-- Со мной? Все благополучно...
-- Ведь я вижу, что ты чем-то очень встревожен...
Павел слегка отодвинулся от сестры.
-- Тебе кажется, Галя. Не приставай... Видишь, время какое! Радоваться нечему...
-- Ах, не то!.. Я тебя знаю. У тебя какие-то неприятности. Паша, скажи, может быть, можно помочь...
-- Не глупи, швестер! -- рассердился Павел. -- Ни в чем мне не нужно помогать! Все это твои фантазии...
Галя почувствовала обиду и наклонила голову. Немного погодя она заговорила о другом. Спросила о делах в организации, о том, знает ли Павел о судьбе партийных товарищей, особенно о Старике и Варваре Прокопьевне. Павел знал об этом очень мало. О партийных делах он сказал как-то насмешливо:
-- Выпустили листовку. Два карателя, вооруженные до зубов, расправляются с нами самым свирепым образом, а они листовочки расклеивают!.. Дела!
-- А разве не нужны листовки, Павел? Что же делать?
-- Нужно бороться другими средствами!.. Нужно... -- Павел спохватился и замолчал.
После этого он вскоре собрался уходить. И снова его внезапно охватила нежность к сестре. Снова взял он ее за плечи и ласково прижал к себе и тихо несколько раз повторил:
-- Ах, швестер! миленькая швестер моя!..
И уже у самых дверей посоветовал:
-- И в самом деле, поехала бы ты поскорее к старику, швестер!.. Поезжай!..
Галя сжала его руку и взволнованно попросила:
-- Поедем, Паша, вместе!..
Но он уже снова окаменел и, тряхнув ее руку, быстро вышел.
И Галя больше уже не видела его.
43
Тюрьма была переполнена. В камерах нехватало коек и нар, и некоторые заключенные вынуждены были спать на полу. Администрация вела себя вызывающе и грубо. Помощники смотрителя и надзиратели словно старались теперь наверстать упущенное. Прогулки заключенным давались недолгие, передач с воли не принимали, о свиданиях и думать нечего было. И с утра до поздней ночи арестованных водили на допрос в находящееся рядом с тюрьмою жандармское управление.
Антонов, Лебедев и Трофимов вернулись с очередного допроса в сильной тревоге. Их допрашивал Максимов, и из допроса они поняли, что им готовят серьезное дело. Окончательно они убедились в этом в тот день, когда их по требованию жандармов рассадили по разным камерам, чтобы они не могли друг с другом общаться.
Огородникова на допросе стращали каторгой, на него кричали. Но он угрюмо отмалчивался и смотрел на допрашивающего исподлобья.
С Самсоновым беседу на допросе повел тоже сам ротмистр.
Максимов встретил семинариста почти с приветливой улыбкой.
-- Ну-с, пошалили? -- осведомился он. -- Можно теперь и за ум взяться?.. Давайте поговорим по душам.
Самсонов настороженно, исподлобья взглянул на жандарма: глаза ротмистра излучали мягчайшее добродушие.
-- Мы хорошо понимаем, -- продолжал ротмистр, -- что молодежь, восприимчивая ко всяким возбужденным действиям, легко поддалась увещеваниям агитаторов и впуталась в беспорядки, в бунт... Ну-с... Вас ждет очень серьезное наказание. Но мы не изверги. Вы пошли за ловкими вожаками, поддались их словам. И от вас зависит облегчить свою участь, а, может быть, и совсем избегнуть наказания... Поймите, что все эти программы партийные, все эти требования -- бессмысленны и нелепы. Правительство само идет навстречу разумным желаниям и нуждам народа. Государь император даровал манифестом величайшие милости. И теперь надо только честно работать и не делать беспорядков. И если вы за народ, то мы с вами можем легко договориться...
Речь ротмистра текла гладко, и голос продолжал быть нежным и ласковым. У Самсонова слегка кружилась голова. Он смутно начинал понимать, что ласковость и доброжелательность Максимова таят под собой какую-то гадость. Он хотел остановить, перебить ротмистра, но не мог.
-- Конечно, легко можем!.. -- продолжал ротмистр. -- Вам стоит только немного помочь нам... Надо обезвредить этих людей, которые ловко и преступно обманывают народ, толкая его на необдуманные и гибельные поступки... Вот, например, даже теперь, когда мы приступили к внедрению порядка, появляются вот такие гадости... -- Ротмистр взял со стола и показал Самсонову свежую листовку, заголовок которой кричал крупным шрифтом: "Долой палачей!" -- Вам знакома эта прокламация? Нет?.. Ну-с. Надо выявить, где и кто ее изготовляет... Не могли бы вы мне это указать?
Светлые глаза Максимова, на мгновенье утратив всю свою нежность, впились в Самсонова. Семинарист тяжело вздохнул и густо покраснел. Ротмистру показалось, что он напал на верный след.
-- Я даю вам честное слово офицера, -- понизив голос, уверил он семинариста, -- что все вами сказанное здесь не будет занесено в ваши показания, и никто, кроме меня, не будет знать... Даю слово!..
Самсонов вздрогнул и еще гуще покраснел.
-- Уверяю вас, будьте совершенно спокойны! Назовите мне местонахождение подпольной типографии... И еще... где сейчас можно найти партийного работника под кличкой Старик... Он еще у вас именуется Сергеем Ивановичем... Ну-с?!
Окончательно поняв, что от него требует ротмистр, Самсонов с трудом передохнул и, нелепо взмахнув руками, беззвучно произнес:
-- Я... не знаю... Я ничего не знаю...
-- Неверно! -- крикнул на него Максимов. -- У нас имеются точные сведения, что вы в курсе партийных, эсдековских дел... Извольте говорить правду!
У ротмистра сразу изменился тон. Он увидел пришибленность и испуг допрашиваемого и решил действовать прямо и наверняка. Но именно тон этот, резкий, властный и враждебный, придал Самсонову силы, всколыхнул его, привел в себя.
-- Я ничего не знаю... -- тверже сказал он. -- Ничего... Я больше не буду отвечать на ваши вопросы...
-- А! Так?! Хорошо. Я поведу дело по-настоящему. У меня имеются против вас улики. Каторги вам не миновать. Так и знайте!..
Ротмистру пришлось отпустить Самсонова обратно в тюрьму, не добившись желательного результата. Поглядев на закрывшуюся за семинаристом дверь, Максимов соскочил с кресла и отшвырнул от себя окурок.
"Мерзавцы!" -- прошипел он. -- "Негодный щенок, а туда же!.."
Максимову припомнилось, что в прежние времена ему два раза удалось вытянуть вот из таких же юнцов необходимые показания. А этот устоял! Что они, эти недоноски, изменились за последнее время, или это какая-то иная порода? Вздор! Надо было крепче нажать и не так сразу огорашивать его конкретными предложениями. Надо было получить от него какую-нибудь мелочь, какое-нибудь компрометирующее его в глазах товарищей показание, и тогда бы он был целиком в руках. Тогда бы он заговорил. И как только стал бы запираться и молчать, сейчас ему: "А не желаете ли вы, молодой человек, чтоб о ваших показаниях стало полностью известно вашим товарищам?.."
Да, он, Максимов, немножко поторопился. Ну, чорт с ним! Придется заняться кем-либо другим. Материалу много. Хватит!..
44
В лихорадочной, как будто бестолковой сутолоке жандармов, оживших и жадно принявшихся за свою работу, можно было все-таки уловить то главное, к чему в эти дни стремилась охранка: это найти нелегальную типографию и выловить главарей, руководителей революционного движения. И в первую очередь -- Старика, Сергея Ивановича. И не даром добивался Максимов от Самсонова сведений и о типографии и о Сергее Ивановиче. И не даром на это же дело были брошены лучшие филеры и изнемогал от усердия Гайдук: пока работала типография и пока на воле находились комитетчики, движение еще нельзя было считать подавленным и о полном разгроме революции говорить было рано.
Жандармы и филеры еще не могли напасть на след типографии и не выследили убежища Сергея Ивановича и других оставшихся на воле комитетчиков. Но долго продолжаться так не могло. Круг слежки и наблюдений все суживался, и с каждым днем Сергей Иванович подвергался все большей и большей опасности. А Матвей и Елена почувствовали, что сосед их, пристав, начал подозрительно поглядывать на них и заявляться к ним под всяким предлогом в самое неурочное время.
Стало очевидным, что надо заранее предпринимать необходимые меры.
Нужно было устроить выезд Сергея Ивановича в другой город. Для этого требовался хороший паспорт. А "техника", товарищи, занимавшиеся изготовлением хороших документов, были выведены из строя. И приходилось искать где-нибудь подходящий вид на жительство, то, что называлось "железкой", "железным паспортом", то-есть надо было достать у надежного человека с подходящими приметами его паспорт и временно воспользоваться этим паспортом.
Стали искать "железку" для Сергея Ивановича.
Кинулись к некоторым благонадежным, не числящимся на виду у жандармов, но сочувствующим революции людям. Сочувствующие люди, услыхав о какой услуге идет речь, тускнели, смущались и, в конце концов, отказывались. Им делалось страшно при мысли, что опасный революционер, который воспользуется их паспортом, может попасться, попадется жандармам и паспорт, и тогда доберутся и до его настоящего владельца. Они говорили жалкие слова, они попросту не скрывали своего страха. И так повторялось несколько раз у тех, на кого можно было надеяться.
Мирные жители не хотели рисковать. Мирные жители предпочитали отойти в сторонку от опасного дела и от опасных людей.
А между тем выбираться из города Сергею Ивановичу было крайне необходимо.
Когда перебрали почти всех подходящих людей и когда в целом ряде мест ничего не вышло, Сергею Ивановичу сообщили:
-- Дела плохи. Надо отсиживаться. Может быть, дальше что-нибудь удастся добиться.
Сергей Иванович впервые вышел из себя и чуть было не потерял самообладания.
-- Вы, товарищи, с ума сошли? Как же я буду тут бездельничать, когда в другом городе я опять смогу наладить работу!.. Я поеду без паспорта!..
Когда Галя узнала о затруднительном положении Старика, она огорчилась, посочувствовала, но ничего сообразить не смогла. Ей и в голову не пришло, что она в состоянии тут что-нибудь сделать. И так она ограничилась бы бездейственным сочувствием, если бы не встретилась с Гликерией Степановной.
Гликерия Степановна обласкала Галю и прямо заявила:
-- Галочка, милая, вы скажите, чем я могла бы быть вам или кому-нибудь из ваших полезна?
Не предполагая, что из этого может выйти какой-либо толк, Галя рассказала о том, что один из видных товарищей должен уехать из города и что для этого нужен на неделю, самое большее на две, подходящий паспорт. Гликерия Степановна наморщила лоб, мгновенье подумала и решительно осведомилась:
-- А сколько лет этому товарищу?
Галя затруднилась точно назвать лета Сергея Ивановича. Гликерия Степановна спросила определенней:
-- Он на много моложе Андрея Федорыча?
Галя радостно вспыхнула:
-- Да он, кажется, одних лет с Андреем Федорычем. По крайней мере, на вид...
-- Тогда, -- удовлетворенно заявила Гликерия Степановна, -- все в порядке. Когда надо будет, скажите!..
Сообразив, в чем дело, Галя схватила пухлую руку Гликерии Степановны и прижалась к ней щекой.
-- Ладно, ладно!.. -- с грубоватой нежностью, пряча свою взволнованность, отмахнулась Гликерия Степановна. -- Ладно!..
Потом притянула к себе девушку и с горечью добавила:
-- Надо же и нам по-людски в чем-нибудь поступить...
Через некоторое время Галя с большими трудностями добилась возможности передать Сергею Ивановичу паспорт Андрея Федорыча.
Настоящий владелец паспорта, Андрей Федорыч, не высказал никакого протеста и опасения, когда Гликерия Степановна решительно и немногословно объяснила ему, зачем нужен его документ. Он только с тревогой осведомился:
-- А он ему, действительно, поможет... паспорт?
-- Разумеется! -- подтвердила Гликерия Степановна.
И было на лице Гликерии Степановны выражение тихой и восторженной задумчивости.
-- Разумеется... -- повторила она мягким тоном. -- Вот, Андрей Федорыч, и мы чем-нибудь смогли посодействовать...
Андрей Федорыч поглядел на жену растроганно и нежно: так она редко с ним говорила. Он почувствовал, что она раскрывается душой пред ним, что она взволнована и что, не скрывая, хочет поделиться с ним этой своей взволнованностью.
-- А что творится, что творится кругом! Ужас!.. -- горячо сказал он. -- Эти аресты... Эта казнь...
-- Да, да!.. -- кивала головой Гликерия Степановна и вздыхала. И неожиданно вспомнила: -- Надо Бронислава Семеновича беречь! Он, как дитя!..
-- Надо!.. -- радостно согласился с ней муж.
Пал Палыч переживал сквернейшие минуты своей жизни. Его вызвали в канцелярию губернатора и объявили, что газета будет немедленно закрыта, а он, редактор, подвергнется серьезным репрессиям, если "Восточные вести" не займут приличную для благомыслящей части общества позицию.
-- Имейте в виду, -- заявили Пал Палычу, -- губерния объявлена на военном положении, и мы вас можем уничтожить в двадцать четыре часа!..
У Пал Палыча готовилось сорваться с уст возражение, что ведь существует манифест семнадцатого октября, что населению высочайше возвещены и дарованы свободы, в том числе свобода печати, но он поглядел на непроницаемые лица чиновников и промолчал. Зато дома у себя и в редакции он дал волю своему негодованию.
Секретарь редакции молча слушал его и прятал в глазах лукавые огоньки. Лохматый секретарь не разделял веры редактора в законность, в высочайший манифест.
-- Ну, и что ж! -- сказал секретарь, -- ну, и раздавят в двадцать четыре часа! Чего тут толковать!..
-- Но ведь это произвол! Чистейший произвол! -- схватился Пал Палыч за голову. -- Куда мы идем? Что будет?!
-- Ничего хорошего ждать нечего... Глядите, сколько каждый день арестовывают людей. Опять взяли Скудельского, а ведь человек очень спокойно себя вел! Я даже удивлен, что ни вас, ни меня не трогают!..
В типографии Пал Палыча встретили хмурым молчанием. Он оглядел рабочих и заметил отсутствие Трофимова.
-- А Трофимов где? -- спросил он.
-- Арестовал Трофимов, -- сообщил метранпаж. -- У нас пока его одного забрали, а в губернской человек четверых...
В день казни Нестерова, Гольдшмидта и других Пал Палыч ходил по редакции темный и молчаливый. Он ни с кем не заговаривал и его никто не тревожил. Молчал и секретарь. К вечеру Пал Палыча снова экстренно вызвали в канцелярию губернатора, откуда он вернулся взбешенный и пришибленный одновременно. О чем беседовали с ним в канцелярии и какие новые требования и условия пред ним поставили, он никому не сказал. Но видно было, что чем-то он встревожен, обижен, озлоблен. Только жене своей поздно ночью, прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся через двойные рамы с улицы, горестно сказал Пал Палыч:
-- Подлые времена мы, мамочка, переживаем!.. Подлейшие!..
-- Не волнуйся, Павел! Ради бога, не волнуйся! -- успокоила жена. -- У тебя слабое сердце... Успокойся!..
-- Да как же не волноваться?!
Немного успокоился назавтра Пал Палыч, когда к нему пришел Чепурной. Адвокат имел озабоченный, но бодрый вид. Он принес свежую статью и настаивал на ее помещении в газете.
-- Необходимо выступить с трезвыми мыслями, Пал Палыч! Понимаете, кругом беспорядок, смятение, испуг, а мы -- с должной выдержкой, как подобает настоящим политикам! Тем более, что все-таки впереди государственная дума! Надо готовиться к выборам. И если мы поддадимся с вами настроениям момента, то ничего хорошего из этого не получится... Я, как юрист, прекрасно вижу и понимаю, что происходит, между нами говоря, прямое беззаконие... Этот приговор над четырьмя, ведь он вынесен был в обстановке полнейшего забвения всех и всяких правовых и процессуальных норм. Но, повторяю, это все временное!.. Вот тут я в своей статье, правда, осторожно, говорю о праве и законности. Кто вдумчиво и внимательно прочтет, тот поймет, в чем дело...
Пал Палыч слушал Чепурного внимательно. В глубине души он возмущался и словами адвоката и его статьей, но, в конце концов, Чепурной -- чорт бы его брал! -- прав!.. Нечего на рожон лезть. Тут только пикни, и засадят, а кому от этого какая польза? Никому...
И, говоря совсем не то, что надо, он, вздохнув, поделился с Чепурным:
-- А от Шурки своего я так ничего и не имею... Беспокоит это меня. Волнения везде происходили, а кой-где еще и не прекратились. Не попал бы он... Студенты в первую голову...
-- Будем надеяться, Пал Палыч, что все окончится благополучно.
-- Да, будем надеяться... -- неуверенно согласился Пал Палыч.
Собираясь уходить, Чепурной вспомнил:
-- Как это случилось, что эсдеки во-время спохватились и не полезли в драку? Я был все время убежден, что они поведут рабочих дальше, не сложат оружия... Есть, значит, у них головы!
-- Конечно... -- неопределенно произнес Пал Палыч.
Проводив Чепурного, Пал Палыч засел править принесенную статью. Просматривая ее с карандашом в руках, он часто отвлекался от работы и задумывался.
Он думал о неприятностях, которые еще ждут его и газету, о непрекращающихся арестах, о казни четверых, которая, повидимому, не будет последней. Он вздыхал и морщился. По совести говоря, конечно, отчасти правы те, кто решительно и смело выступают против существующего строя и нисколько не верят манифесту. Но где же силы? Силы где, чтобы бороться?!
Пал Палыч не знал этого, не верил в массы, в народ, в пролетариат. Пал Палыч знал Россию неумытую, лапотную, отсталую... Ах, как заблуждаются, как обманываются социалисты, социал-демократы, надеясь на эти массы, на этот пролетариат!
Статья Чепурного правилась нелегко. Витиевато и напыщенно адвокат писал о порядке, который необходим для того, чтобы народ смог воспользоваться "высочайше дарованными" милостями. Пал Палыч с раздражением и насмешкой выправлял стиль Чепурного: статью надо было давать в завтрашний номер.
42
Галя несколько дней не видала брата.
Беспокойство не покидало ее. Утром, уходя от подруги в город, она искала возможности где-нибудь встретиться с Павлом, но нигде его не встречала. А каждый день приносил все новые вести об арестах. И Келлер-Загорянский готовил, как слышно было, новый "процесс" против группы захваченных им революционеров. Все это тревожило девушку. Она боялась, что Павел попадется, а быть арестованным в эти дни было очень опасно.
Встретилась она с братом случайно, и встреча эта поразила ее, и потом Галя много раз вспоминала, каким был и как вел себя с нею брат.
Галя пришла к дальним родственникам, к которым они изредка заходили вместе с братом. Там охали и ахали по поводу событий, по поводу казней, по поводу того, что жизнь совсем расстроилась и стала неустойчивой и опасной. Гале советовали ехать к отцу в деревню.
-- Поезжайте, Галочка. Переждите там в глуши, пока все уляжется. Зачем вам торчать в городе?
О Павле родственники тоже давно уже ничего не слыхали и беспокоились о нем. Галя собиралась уходить от родственников, когда неожиданно пришел Павел. Брат и сестра встретились необычайно горячо. Павел обнял Галю и с неожиданной лаской забормотал:
-- Ах, швестер! Маленькая моя!.. Ах, швестер!..
Галя припала ко груди брата и радостно всхлипнула. Потом обоим стало немножко стыдно своего порыва, они оглядели друг друга и спокойней и проще стали расспрашивать о делах, о самочувствии.
-- Я ничего, -- сообщила Галя, -- я у Зои обретаюсь. А вот ты как?
-- И я ничего... -- уклончиво сказал Павел. Лицо его стало непроницаемым, и он спрятал свои глаза от Гали.
Родственники напоили брата и сестру чаем. Родственники стали советовать Павлу тоже, чтобы он уехал к отцу, в деревню. Павел пил чай, крошил на скатерть калач, мгновеньями задумывался, выходил из задумчивости и становился очень возбужденным, шутил, смеялся. Галя присматривалась к нему и видела, что он неестественно возбужден, что у него есть что-то на душе, что что-то томит его и что он старается это скрыть. Когда напились чаю, брат и сестра остались в комнате вдвоем. Галя подсела к Павлу поближе.
-- Паша, скажи, что с тобой?
Павел вздрогнул.
-- Со мной? Все благополучно...
-- Ведь я вижу, что ты чем-то очень встревожен...
Павел слегка отодвинулся от сестры.
-- Тебе кажется, Галя. Не приставай... Видишь, время какое! Радоваться нечему...
-- Ах, не то!.. Я тебя знаю. У тебя какие-то неприятности. Паша, скажи, может быть, можно помочь...
-- Не глупи, швестер! -- рассердился Павел. -- Ни в чем мне не нужно помогать! Все это твои фантазии...
Галя почувствовала обиду и наклонила голову. Немного погодя она заговорила о другом. Спросила о делах в организации, о том, знает ли Павел о судьбе партийных товарищей, особенно о Старике и Варваре Прокопьевне. Павел знал об этом очень мало. О партийных делах он сказал как-то насмешливо:
-- Выпустили листовку. Два карателя, вооруженные до зубов, расправляются с нами самым свирепым образом, а они листовочки расклеивают!.. Дела!
-- А разве не нужны листовки, Павел? Что же делать?
-- Нужно бороться другими средствами!.. Нужно... -- Павел спохватился и замолчал.
После этого он вскоре собрался уходить. И снова его внезапно охватила нежность к сестре. Снова взял он ее за плечи и ласково прижал к себе и тихо несколько раз повторил:
-- Ах, швестер! миленькая швестер моя!..
И уже у самых дверей посоветовал:
-- И в самом деле, поехала бы ты поскорее к старику, швестер!.. Поезжай!..
Галя сжала его руку и взволнованно попросила:
-- Поедем, Паша, вместе!..
Но он уже снова окаменел и, тряхнув ее руку, быстро вышел.
И Галя больше уже не видела его.
43
Тюрьма была переполнена. В камерах нехватало коек и нар, и некоторые заключенные вынуждены были спать на полу. Администрация вела себя вызывающе и грубо. Помощники смотрителя и надзиратели словно старались теперь наверстать упущенное. Прогулки заключенным давались недолгие, передач с воли не принимали, о свиданиях и думать нечего было. И с утра до поздней ночи арестованных водили на допрос в находящееся рядом с тюрьмою жандармское управление.
Антонов, Лебедев и Трофимов вернулись с очередного допроса в сильной тревоге. Их допрашивал Максимов, и из допроса они поняли, что им готовят серьезное дело. Окончательно они убедились в этом в тот день, когда их по требованию жандармов рассадили по разным камерам, чтобы они не могли друг с другом общаться.
Огородникова на допросе стращали каторгой, на него кричали. Но он угрюмо отмалчивался и смотрел на допрашивающего исподлобья.
С Самсоновым беседу на допросе повел тоже сам ротмистр.
Максимов встретил семинариста почти с приветливой улыбкой.
-- Ну-с, пошалили? -- осведомился он. -- Можно теперь и за ум взяться?.. Давайте поговорим по душам.
Самсонов настороженно, исподлобья взглянул на жандарма: глаза ротмистра излучали мягчайшее добродушие.
-- Мы хорошо понимаем, -- продолжал ротмистр, -- что молодежь, восприимчивая ко всяким возбужденным действиям, легко поддалась увещеваниям агитаторов и впуталась в беспорядки, в бунт... Ну-с... Вас ждет очень серьезное наказание. Но мы не изверги. Вы пошли за ловкими вожаками, поддались их словам. И от вас зависит облегчить свою участь, а, может быть, и совсем избегнуть наказания... Поймите, что все эти программы партийные, все эти требования -- бессмысленны и нелепы. Правительство само идет навстречу разумным желаниям и нуждам народа. Государь император даровал манифестом величайшие милости. И теперь надо только честно работать и не делать беспорядков. И если вы за народ, то мы с вами можем легко договориться...
Речь ротмистра текла гладко, и голос продолжал быть нежным и ласковым. У Самсонова слегка кружилась голова. Он смутно начинал понимать, что ласковость и доброжелательность Максимова таят под собой какую-то гадость. Он хотел остановить, перебить ротмистра, но не мог.
-- Конечно, легко можем!.. -- продолжал ротмистр. -- Вам стоит только немного помочь нам... Надо обезвредить этих людей, которые ловко и преступно обманывают народ, толкая его на необдуманные и гибельные поступки... Вот, например, даже теперь, когда мы приступили к внедрению порядка, появляются вот такие гадости... -- Ротмистр взял со стола и показал Самсонову свежую листовку, заголовок которой кричал крупным шрифтом: "Долой палачей!" -- Вам знакома эта прокламация? Нет?.. Ну-с. Надо выявить, где и кто ее изготовляет... Не могли бы вы мне это указать?
Светлые глаза Максимова, на мгновенье утратив всю свою нежность, впились в Самсонова. Семинарист тяжело вздохнул и густо покраснел. Ротмистру показалось, что он напал на верный след.
-- Я даю вам честное слово офицера, -- понизив голос, уверил он семинариста, -- что все вами сказанное здесь не будет занесено в ваши показания, и никто, кроме меня, не будет знать... Даю слово!..
Самсонов вздрогнул и еще гуще покраснел.
-- Уверяю вас, будьте совершенно спокойны! Назовите мне местонахождение подпольной типографии... И еще... где сейчас можно найти партийного работника под кличкой Старик... Он еще у вас именуется Сергеем Ивановичем... Ну-с?!
Окончательно поняв, что от него требует ротмистр, Самсонов с трудом передохнул и, нелепо взмахнув руками, беззвучно произнес:
-- Я... не знаю... Я ничего не знаю...
-- Неверно! -- крикнул на него Максимов. -- У нас имеются точные сведения, что вы в курсе партийных, эсдековских дел... Извольте говорить правду!
У ротмистра сразу изменился тон. Он увидел пришибленность и испуг допрашиваемого и решил действовать прямо и наверняка. Но именно тон этот, резкий, властный и враждебный, придал Самсонову силы, всколыхнул его, привел в себя.
-- Я ничего не знаю... -- тверже сказал он. -- Ничего... Я больше не буду отвечать на ваши вопросы...
-- А! Так?! Хорошо. Я поведу дело по-настоящему. У меня имеются против вас улики. Каторги вам не миновать. Так и знайте!..
Ротмистру пришлось отпустить Самсонова обратно в тюрьму, не добившись желательного результата. Поглядев на закрывшуюся за семинаристом дверь, Максимов соскочил с кресла и отшвырнул от себя окурок.
"Мерзавцы!" -- прошипел он. -- "Негодный щенок, а туда же!.."
Максимову припомнилось, что в прежние времена ему два раза удалось вытянуть вот из таких же юнцов необходимые показания. А этот устоял! Что они, эти недоноски, изменились за последнее время, или это какая-то иная порода? Вздор! Надо было крепче нажать и не так сразу огорашивать его конкретными предложениями. Надо было получить от него какую-нибудь мелочь, какое-нибудь компрометирующее его в глазах товарищей показание, и тогда бы он был целиком в руках. Тогда бы он заговорил. И как только стал бы запираться и молчать, сейчас ему: "А не желаете ли вы, молодой человек, чтоб о ваших показаниях стало полностью известно вашим товарищам?.."
Да, он, Максимов, немножко поторопился. Ну, чорт с ним! Придется заняться кем-либо другим. Материалу много. Хватит!..
44
В лихорадочной, как будто бестолковой сутолоке жандармов, оживших и жадно принявшихся за свою работу, можно было все-таки уловить то главное, к чему в эти дни стремилась охранка: это найти нелегальную типографию и выловить главарей, руководителей революционного движения. И в первую очередь -- Старика, Сергея Ивановича. И не даром добивался Максимов от Самсонова сведений и о типографии и о Сергее Ивановиче. И не даром на это же дело были брошены лучшие филеры и изнемогал от усердия Гайдук: пока работала типография и пока на воле находились комитетчики, движение еще нельзя было считать подавленным и о полном разгроме революции говорить было рано.
Жандармы и филеры еще не могли напасть на след типографии и не выследили убежища Сергея Ивановича и других оставшихся на воле комитетчиков. Но долго продолжаться так не могло. Круг слежки и наблюдений все суживался, и с каждым днем Сергей Иванович подвергался все большей и большей опасности. А Матвей и Елена почувствовали, что сосед их, пристав, начал подозрительно поглядывать на них и заявляться к ним под всяким предлогом в самое неурочное время.
Стало очевидным, что надо заранее предпринимать необходимые меры.
Нужно было устроить выезд Сергея Ивановича в другой город. Для этого требовался хороший паспорт. А "техника", товарищи, занимавшиеся изготовлением хороших документов, были выведены из строя. И приходилось искать где-нибудь подходящий вид на жительство, то, что называлось "железкой", "железным паспортом", то-есть надо было достать у надежного человека с подходящими приметами его паспорт и временно воспользоваться этим паспортом.
Стали искать "железку" для Сергея Ивановича.
Кинулись к некоторым благонадежным, не числящимся на виду у жандармов, но сочувствующим революции людям. Сочувствующие люди, услыхав о какой услуге идет речь, тускнели, смущались и, в конце концов, отказывались. Им делалось страшно при мысли, что опасный революционер, который воспользуется их паспортом, может попасться, попадется жандармам и паспорт, и тогда доберутся и до его настоящего владельца. Они говорили жалкие слова, они попросту не скрывали своего страха. И так повторялось несколько раз у тех, на кого можно было надеяться.
Мирные жители не хотели рисковать. Мирные жители предпочитали отойти в сторонку от опасного дела и от опасных людей.
А между тем выбираться из города Сергею Ивановичу было крайне необходимо.
Когда перебрали почти всех подходящих людей и когда в целом ряде мест ничего не вышло, Сергею Ивановичу сообщили:
-- Дела плохи. Надо отсиживаться. Может быть, дальше что-нибудь удастся добиться.
Сергей Иванович впервые вышел из себя и чуть было не потерял самообладания.
-- Вы, товарищи, с ума сошли? Как же я буду тут бездельничать, когда в другом городе я опять смогу наладить работу!.. Я поеду без паспорта!..
Когда Галя узнала о затруднительном положении Старика, она огорчилась, посочувствовала, но ничего сообразить не смогла. Ей и в голову не пришло, что она в состоянии тут что-нибудь сделать. И так она ограничилась бы бездейственным сочувствием, если бы не встретилась с Гликерией Степановной.
Гликерия Степановна обласкала Галю и прямо заявила:
-- Галочка, милая, вы скажите, чем я могла бы быть вам или кому-нибудь из ваших полезна?
Не предполагая, что из этого может выйти какой-либо толк, Галя рассказала о том, что один из видных товарищей должен уехать из города и что для этого нужен на неделю, самое большее на две, подходящий паспорт. Гликерия Степановна наморщила лоб, мгновенье подумала и решительно осведомилась:
-- А сколько лет этому товарищу?
Галя затруднилась точно назвать лета Сергея Ивановича. Гликерия Степановна спросила определенней:
-- Он на много моложе Андрея Федорыча?
Галя радостно вспыхнула:
-- Да он, кажется, одних лет с Андреем Федорычем. По крайней мере, на вид...
-- Тогда, -- удовлетворенно заявила Гликерия Степановна, -- все в порядке. Когда надо будет, скажите!..
Сообразив, в чем дело, Галя схватила пухлую руку Гликерии Степановны и прижалась к ней щекой.
-- Ладно, ладно!.. -- с грубоватой нежностью, пряча свою взволнованность, отмахнулась Гликерия Степановна. -- Ладно!..
Потом притянула к себе девушку и с горечью добавила:
-- Надо же и нам по-людски в чем-нибудь поступить...
Через некоторое время Галя с большими трудностями добилась возможности передать Сергею Ивановичу паспорт Андрея Федорыча.
Настоящий владелец паспорта, Андрей Федорыч, не высказал никакого протеста и опасения, когда Гликерия Степановна решительно и немногословно объяснила ему, зачем нужен его документ. Он только с тревогой осведомился:
-- А он ему, действительно, поможет... паспорт?
-- Разумеется! -- подтвердила Гликерия Степановна.
И было на лице Гликерии Степановны выражение тихой и восторженной задумчивости.
-- Разумеется... -- повторила она мягким тоном. -- Вот, Андрей Федорыч, и мы чем-нибудь смогли посодействовать...
Андрей Федорыч поглядел на жену растроганно и нежно: так она редко с ним говорила. Он почувствовал, что она раскрывается душой пред ним, что она взволнована и что, не скрывая, хочет поделиться с ним этой своей взволнованностью.
-- А что творится, что творится кругом! Ужас!.. -- горячо сказал он. -- Эти аресты... Эта казнь...
-- Да, да!.. -- кивала головой Гликерия Степановна и вздыхала. И неожиданно вспомнила: -- Надо Бронислава Семеновича беречь! Он, как дитя!..
-- Надо!.. -- радостно согласился с ней муж.