Ис. Гольдберг. День разгорается. (36)
25.
День был тяжелый.
На рассвете стало известно, что оба карательных отряда придут почти в одно время после полудня. На рассвете из депо потянулись молчаливо рабочие. Огородников, отойдя от низких закоптелых мастерских, оглянулся и тихо сказал Самсонову:
-- Вот, значит... отвоевались...
Шея и подбородок Самсонова были закручены башлыком. Голос семинариста звучат глухо и Огородников не понял ответа.
-- Отвоевались, говорю... -- повторил Огородников. -- Что ж теперь?
Самсонов оттянул окоченевшими пальцами башлык от рта:
-- Временно... Временное это, Силыч!.. Слышал, что комитетчики говорили: надо копить силы... Может быть, опять совсем в подполье... Одним словом, на время...
Мглистое утро было неприветливо. Тишина его лежала над городом свинцовым холодным бременем. Свинцовая холодная тяжесть лежала на душе Огородникова. Все было так хорошо налажено, все сулило удачу и победу, и вдруг -- осечка!
Опять, значит, беспросветное существование, опять тяжелый и нерадостный труд на вонючем мыловаренном заводике. И снова гроши, и снова дома полуголодные ребята. Что же это такое?! Народ-то, он ведь сила, ему бы всей громадой навалиться, так никакие генералы, никакие отряды не остановили бы его. Почему же все так легко и быстро согласились сложить оружие? Ах, неправильно! Не так бы все надо...
-- Неправильно... -- пробормотал он.
-- Чего неправильно?
-- Поступлено, говорю, неправильно... Почему так отказались легко? Надо бы всем народом...
-- Всем народом!? -- Самсонов резко повернулся к Огородникову. -- Чего ты толкуешь: всем народом? А ты видал, сколько пришло? Сотни, а по-настоящему, тысячи должны бы быть!.. Ты вспомни о себе, например... Тебя сколько жизнь и люди учили, покуда ты понял и сознательным сделался?.. Если бы народ свои интересы понимал, как мы с тобой, так дело было бы по-иному... Весь народ раскачать, брат, пока что трудно...
Самсонов неловко замотал башлык, потом снова размотал его. У Самсонова от холода и от волнения дрожали пальцы.
Они шагали в одиночестве. Город еще спал. Сон его был тяжек и безотраден.
Оба несли с собой холодные, беспокойные мысли и воспоминания.
Вчера вечером Сергей Иванович неловко вскарабкался на верстак и тронул нервной рукою очки. В мастерской стало сразу тихо. И тишина эта стояла все время, пока Старик говорил. Его слова были увесисты, прочны и бесспорны. Голос его звучал ровно и были спокойствие и уверенность на лице. То, что он говорил, могло возмутить, бурно взволновать и поразить негодованием, обидой и горечью. Но кругом улеглась тишина, и тяжелое молчание, подчеркнутое сдержанным дыханием сотен людей, обманывало кажущимся спокойствием.
-- Дело борьбы, дело революции требует, чтобы мы спокойно отказались от ненужного и бесполезного при создавшихся условиях сопротивления...
Эти слова упали тяжко и непереносимо... И казалось, что вот все кругом взорвется возмущением и негодованием. Но тишина была нерушимой.
-- Дело революции требует...
Вчера вечером Самсонов, как сотни других, сжался и не мог сказать ни слова. Старик и комитетчики были правы. Что можно было возразить против решения комитета?.. Сергей Иванович, кончив говорить, неловко слез -- и десятки рук потянулись помочь ему -- с верстака и медленно прошел в толпе к широким дверям мастерской. И только когда дверь эта за ним закрылась, в мастерской стало шумно...
Огородников, тяжело дыша, шел рядом с Самсоновым. Семинарист ушел в свои думы. Что может знать этот рядом идущий с ним человек? Ведь он не был вчера вечером там, где был он, Самсонов, ведь он не видел того, что видел он, Самсонов...
Случайно завернул семинарист вчера вечером, после собрания в пристрой, где обычно помещался штаб. Там почти никого не было. Дощатая перегородка разделяла пристрой на две части. Не найдя никого в первой половине, Самсонов заглянул через открытую дверь во вторую. Там сидел за столом человек. Самсонов не узнал его. Человек сидел в тяжелой задумчивости, подперев голову рукою. Согнутая спина человека тревожно говорила о каком-то большом горе. Самсонов остановился, вытянул шею, пригляделся. Самсонов узнал Сергея Ивановича. И то, что Старик сидел здесь в одиночестве, глубоко задумавшись, в этой позе отчаянья и обреченности, потрясло семинариста. Он с трудом перевел дыхание и попятился назад, чтобы уйти, не побеспокоив Старика. Но тот внезапно поднял голову, заметил Самсонова, встрепенулся. Отгоняя от себя гнетущие мысли, он потрогал очки, улыбнулся и почти спокойно сказал:
-- Ничего, товарищ! Будущее за нами!.. Идите домой и будьте, на всякий случай, конспиративны...
Что может знать обо всем этом человек, тяжело шагающий рядом?
Самсонов высвобождает шею из башлыка.
-- Ничего! -- говорит он чужие слова. -- Ничего!.. Будущее за нами!..
26
Утром город не узнал станцию, вокзал и прилегающие к нему улицы.
Небольшая площадь пред вокзалом превратилась в военный лагерь. Здесь сновали солдаты в длинных шинелях, выставлены были какие-то военные возки, горели костры. На вокзал, на станцию никого не пропускали. Никого не пропускали и в железнодорожное депо.
Утром в городе возникло смятение. Оно было сложным и необычным. Тут были и страх, и радость, и ожидание, и настороженность.
Пал Палыч был разбужен раньше обыкновенного. Солдат с пакетом вломился бесцеремонно в его спальню. На пакете были печати с орлами. Руки Пал Палыча тряслись, когда он расписывался в получении пакета.
Пришлось быстро одеться, не позавтракать и бежать в типографию: в пакете были приказы, которые требовалось поместить непременно в очередном номере. Приказы грозили, предупреждали, требовали. Под приказами стояла подпись генерала Сидорова.
Пал Палыч прибежал в типографию запыхавшийся. Секретарь был уже там. Он вопросительно поглядел на редактора. Пал Палыч, оглянувшись по сторонам, возмущенно сказал:
-- Смотрите, какая гадость!
Секретарь почитал приказы, повертел их в руках, сбоку взглянул на Пал Палыча:
-- Ну?
-- Что "ну"? -- вышел из себя Пал Палыч. -- Разумеется, придется помещать!.. Ничего не поделаешь... Но, скажите на милость, почему генерал Сидоров? Ведь командирован Петербургом сюда Келлер-Загорянский! Ничего не пойму!..
Не один Пал Палыч ничего не мог понять. Действительно, должен был, усмирив забастовщиков и революционеров и наведя порядок в городе, взять в свои руки высшую власть именно Келлер-Загорянский. Но неожиданно подвернулся с востока генерал Сидоров и опередил графа.
Сидоров высадился на станции на несколько часов раньше Келлера-Загорянского. Высадился, выставил на пригорке, господствующем над городом, над вокзалом, над депо и железнодорожным поселком, артиллерию, и послал навстречу графу своего адъютанта. Граф гневно выслушал заявление посланца, побагровел, выругался и пригрозил:
-- Буду жаловаться в Петербург!..
Адъютант почтительно звякнул, щелкнул шпорами и доложил, что генерал уже принял меры к тому, чтобы незамедлительно поставить о случившемся в известность военного министра.
Отряд Келлера-Загорянского подошел к городу без всякого шума. Графский эшелон занял западные пути. На восточных расположился властно, как хозяин, генерал Сидоров.
Мастерские железнодорожного депо стояли безлюдные, и вокруг них было тихо. Но и у Келлера-Загорянского, и у генерала были сведения, что в мастерских засели революционеры и что оттуда можно ждать вооруженных вылазок. Генерал приказал направить жерла своей батареи на мастерские.
-- Разнесу по кирпичу, если будет сделана хоть малейшая попытка оказать мне сопротивление! -- заявил он во всеуслышанье и расклеил всюду приказ с этой же угрозой.
Келлер-Загорянский, не отставая от него, пригрозил населению, что если на него или на лиц, его сопровождающих, будет произведено покушение, то будут повешены каждый десятый из тех, кто захвачен им на попутных станциях и содержится в поезде, в красных вагонах...
Созонтов нарядился в праздничную, тонкого сукна поддевку, велел заложить лучшую тройку своей конюшни -- серых орловцев -- и покатил на станцию, как только в городе известно стало, что, слава богу, появилась твердая рука, которая наведет долгожданный порядок.
Тройку серых пропустили на площадь, там остановили ее, а Созонтова провели к генералу.
-- Ваше сиятельство! -- прижал руки ко груди Созонтов, принимая Сидорова за Келлера-Загорянского. -- Ваше сиятельство, позвольте предложить вам в пользование для поездок по нашему городу троечку. Настоящая русская тройка, ну, между прочим, на сибирский манер, кошева, значит...
Сидоров оглядел Созонтова сверху вниз и обратно, остановил на нем тяжелый взгляд и жестко сказал:
-- Во-первых, я не ваше сиятельство... И нечего финьтить! Во-вторых, тройку передать вестовым... А, в третьих, зря здесь не путаться!..
Как обожженный, выскочил Созонтов из генеральского вагона. На морозе пришел в себя, передохнул и покрутил головой.
Через полчаса, рассказывая Суконникову о встрече с генералом, Созонтов сиял:
-- Вот это, видать, сила! Настоящая власть, не как-нибудь!.. Раз, два и обрезал!.. Люблю таких!.. Орлом налетел! Даже приятно, что графа этого самого обставил!
-- Власть! -- сурово поднял толстый палец, украшенный тяжелым с печаткой перстнем, Суконников-старший. -- Власть она завсегда должна быстроту и строгость иметь!.. И ежели генерал этакую быстроту и строгость в себе имеет, то, слава тебе, господи!.. Сожмет он безобразников!..
-- Сожмет! -- восторженно подхватил Созонтов, и глаза его зажглись радостной злобой.
-- Слава тебе, господи! -- повторила, прислушиваясь к разговору мужчин, Аксинья Анисимовна.
И сквозь заиндивевшие стекла просочился густой, торжественный звук: снова в неурочное время зазвенел большой праздничный соборный колокол.
27
В половине второго у губернатора назначен был прием. В час ротмистр Максимов впервые за полторы недели показался у себя в охранном. С утра там хлопотал уже Гайдук. Вахмистр щеголевато вытянулся и обласкал преданным взглядом своего начальника, когда тот появился на пороге.
-- Ну-с, все в порядке? -- осведомился Максимов.
-- Так точно! -- отрубил Гайдук.
Максимов прошел в свой служебный кабинет, оглядел привычную обстановку, присел к большому письменному столу, протянул ноги, осторожно погладил нафиксатуаренные усы и усмехнулся. Ну, вот, кажется, действительно, все в порядке!..
У губернатора съехались все высшие чины. Позже других прибыл архиерей. А еще позже Келлер-Загорянский и Сидоров. Генерал подкатил к губернаторскому подъезду на созонтовской тройке, гремя наборной сбруей и бубенцами.
Собравшиеся побыли у его превосходительства недолго. Все, кроме графа и Сидорова, чувствовали себя неловко. Губернатор мямлил и с кислой улыбкой благодарил приезжих за своевременную и быструю помощь. Келлер-Загорянский смотрел косо, и холеное лицо его не улыбалось. Не улыбался и Сидоров. Его хитрые глаза ощупывали собравшихся, и от его взгляда многим было не по себе.
Поймав этот взгляд, ротмистр почтительно и многозначительно усмехнулся и стал пробираться ближе к генералу.
-- Ваше превосходительство! -- почтительно, но так, словно они одни двое по-настоящему только могли тут друг друга понять, произнес он, -- я попрошу у вас сегодня же полчаса частной беседы!
-- Хорошо! -- согласился генерал, почти не глядя на собеседника, -- в четыре часа...
Разъезжались от губернатора суетливо и с нескрываемым облегчением: словно в высокой двухсветной губернаторской гостиной зазябли и затомились от скуки и неловкости.
Сидоров промчался по главной улице, гремя сияющим набором сбруи и бубенцами. Созонтовские лошади неслись, как звери. Прохожие оглядывались, рассматривали чужого генерала и торопились свернуть в сторону.
Келлер-Загорянский поехал следом за генералом. Везли Келлера-Загорянского губернаторские лошади. Адъютант графа посмотрел на лихую тройку, увозившую генерала, ухмыльнулся и фамильярно поделился с графом:
-- А генерал-то, ваше сиятельство, видно, с местным купечеством в сердечный контакт вступил!
-- Мужик... -- брезгливо отозвался Келлер-Загорянский. -- Вкусы грубые...
-- Ваше сиятельство, -- продолжал адъютант, -- а ведь местные власти невероятно перетрусили! Заметили вы, как его превосходительство жался? Задали им забастовщики страху!
Граф промолчал. Потом насупился и, дотронувшись до кучерского кушака, властно приказал:
-- Обгоняй!
Губернаторские лошади рванулись, поровнялись с созонтовской тройкой и стали ее обходить. Сидоров насмешливо посмотрел на Келлера-Загорянского и ткнул кулаком в спину своего кучера. Тот гикнул, из-под копыт созонтовских лошадей взметнулась снежная пыль, тройка легко и словно с озорством выскочила вперед и оставила сзади Келлера-Загорянского. Граф пожевал губами и досадливо закутался в меховую николаевскую шинель.
И совсем как бы некстати, адъютант, не глядя на графа, произнес:
-- Можно еще сегодня, ваше сиятельство, разобраться в материалах части задержанных... Там есть кое-что интересное.
-- Да, да! -- ожил граф. -- Сколько, кстати, у нас их там?
-- Сто шестьдесят восемь человек, ваше сиятельство. Из них четыре женщины.
-- Терпеть не могу, когда бабы эти стриженые путаются!
-- Они все, ваше сиятельство, -- снисходительно улыбнулся адъютант, -- не стриженые... Две даже с прическами и миловидные.
Тройка скрылась за утлом. Граф удобнее откинулся на спинку саней и приказал ехать тише.
28
У карательных отрядов была большая осведомленность о приготовлениях, которые делались рабочими дружинами. Оба генерала в первые минуты с опаской отнеслись к железнодорожному депо. Сидоров выкатил небольшое полевое орудие и поставил его на горку так, что жерло его направлено было на главный корпус. А потом солдаты оцепили мастерские и стали выжидать. Но в мастерских было пусто. Никто не оказывал сопротивления, никто не показывался из широких дверей депо. Тогда солдаты ворвались внутрь, обшарили все уголки, обыскали все мастерские, никого не обнаружили и пошли по рабочим квартирам.
Солдат вели и показывали дома, где надо искать, станционные жандармы, которые в последнее время где-то прятались. Солдаты искали по квартирам оружие. Они не находили его и свирепели. У них были сведения, что рабочие хорошо вооружены, а никаких следов этого оружия нигде не было. Рабочие встречали солдат хмуро и молчаливо. Отвечали на вопросы кратко и нехотя. Жандармы вглядывались в хмурые и встревоженные лица рабочих, находили знакомых и шептали что-то солдатам. Те, ругаясь и свирепея, толкали указанных рабочих в грудь и заставляли идти за собой.
Число задержанных и арестованных росло.
Сидоров и Келлер-Загорянский соревновались: кто захватит больше арестованных. И в первый день и у того и у другого их числилось несколько сот человек. У Келлера-Загорянского они находились в теплушках, в духоте, сырости, смраде. Сидоров устроил тюрьму в станционном помещении.
К арестованным никого не подпускали, им не позволяли приносить передачи, их плохо кормили. Никто не мог добиться каких-либо сведений о их судьбе. Людей хватали, уводили в теплушки или на станцию -- и они исчезали.
В первый день ни Сидоров, ни Келлер-Загорянский не распространяли своего влияния на город. В городе была тревога, но никого еще не арестовывали, ни за кем не охотились. Город, не поддаваясь этой тревоге, праздновал "святки". Кой-где появлялись на улицах пьяные. Во многих домах было по-праздничному прибрано и по-праздничному же слонялись без дела люди. Беспечные жители собирались встречать новый год. Даже в затихшем было на некоторое время общественном собрании шла суетня, готовили закуски и вина, расставляли в большом зале буфета теснее столики, украшали их цветами. В "Метрополе" тоже кипела предпраздничная работа. У метрдотеля Ивана Ильича снова было полно радостных и привычных забот. Он знал своих клиентов, знал, что вечером в зале не хватит столиков для гостей. Встреча нового года и для него была ответственным делом: нельзя было ударить лицом в грязь.
Гликерия Степановна, не дождавшись знакомых и особенно Бронислава Семеновича, в сочельник несколько раз забегала к нему на квартиру и оставила ему записку с наказом непременно быть вечером тридцать первого. Но тридцатого Натансон появился сам у Гликерии Степановны. Появился растерянный, пришибленный.
-- Что же теперь будет? -- спросила Гликерия Степановна, уже знавшая о том, что дружинники были распущены, а на станции стоят два поезда, наполненные вооруженными карателями.
-- Не знаю... -- пробормотал Бронислав Семенович. -- Вы не можете себе представить, Гликерия Степановна, что было!.. Как уходили!
-- Хорошо и сделали, что догадались заблаговременно бросить оружие. Ведь костей бы вы все не собрали, если бы оставались там!.. И я все удивляюсь вам, Бронислав Семенович, ну, какой вы вояка? Вот -- тоже если бы мой Андрей Федорыч за оружие взялся! Оба вы хороши!..
Натансон поежился, потер руки, промолчал.
-- Если б вы видели, -- тихо повторил он после недолгого молчания, -- если б вы видели, как уходили!..
-- Ну, как же?! Что там особенного? -- энергично воскликнула Гликерия Степановна. -- Уходили, наверное, так, как должны были благоразумные люди уходить... Только бы теперь вас не арестовали, Бронислав Семенович!.. Вот нажили вы себе хлопот!
-- Не в этом дело... -- тихо сказал Натансон и отвернулся.
-- Как не в этом дело? Надо быть осторожным. Хорошо, что вы не впутались в историю. А дальше вам надо поостеречься... Может быть, даже скрыться куда-нибудь.
-- Не в этом дело... -- повторил Бронислав Семенович, вздыхая.
-- А как Галочка Воробьева? -- спохватилась Гликерия Степановна.
-- Не знаю, -- растерянно признался Бронислав Семенович, -- не знаю.
-- Ну, она не пропадет! -- успокоила Гликерия Степановна. -- А вы, самое лучшее, не ходите домой. Побудьте у нас. Отдохните. Завтра новый год встретим. Я и вина легкого припасла. Не ходите!
-- Много рабочих железнодорожников арестовано, -- уронил Натансон. -- Сидят они в теплушках. И неизвестно, что с ними будет... Солдаты злые. Пьяные. Нехорошо...
-- Оставьте, Бронислав Семенович! Не скулите! -- рассердилась Гликерия Степановна. -- Прямо вы панихиду тут разводите!..
-- Нет, ничего... -- пробормотал Натансон. -- Ах, если бы видели!..
День был тяжелый.
На рассвете стало известно, что оба карательных отряда придут почти в одно время после полудня. На рассвете из депо потянулись молчаливо рабочие. Огородников, отойдя от низких закоптелых мастерских, оглянулся и тихо сказал Самсонову:
-- Вот, значит... отвоевались...
Шея и подбородок Самсонова были закручены башлыком. Голос семинариста звучат глухо и Огородников не понял ответа.
-- Отвоевались, говорю... -- повторил Огородников. -- Что ж теперь?
Самсонов оттянул окоченевшими пальцами башлык от рта:
-- Временно... Временное это, Силыч!.. Слышал, что комитетчики говорили: надо копить силы... Может быть, опять совсем в подполье... Одним словом, на время...
Мглистое утро было неприветливо. Тишина его лежала над городом свинцовым холодным бременем. Свинцовая холодная тяжесть лежала на душе Огородникова. Все было так хорошо налажено, все сулило удачу и победу, и вдруг -- осечка!
Опять, значит, беспросветное существование, опять тяжелый и нерадостный труд на вонючем мыловаренном заводике. И снова гроши, и снова дома полуголодные ребята. Что же это такое?! Народ-то, он ведь сила, ему бы всей громадой навалиться, так никакие генералы, никакие отряды не остановили бы его. Почему же все так легко и быстро согласились сложить оружие? Ах, неправильно! Не так бы все надо...
-- Неправильно... -- пробормотал он.
-- Чего неправильно?
-- Поступлено, говорю, неправильно... Почему так отказались легко? Надо бы всем народом...
-- Всем народом!? -- Самсонов резко повернулся к Огородникову. -- Чего ты толкуешь: всем народом? А ты видал, сколько пришло? Сотни, а по-настоящему, тысячи должны бы быть!.. Ты вспомни о себе, например... Тебя сколько жизнь и люди учили, покуда ты понял и сознательным сделался?.. Если бы народ свои интересы понимал, как мы с тобой, так дело было бы по-иному... Весь народ раскачать, брат, пока что трудно...
Самсонов неловко замотал башлык, потом снова размотал его. У Самсонова от холода и от волнения дрожали пальцы.
Они шагали в одиночестве. Город еще спал. Сон его был тяжек и безотраден.
Оба несли с собой холодные, беспокойные мысли и воспоминания.
Вчера вечером Сергей Иванович неловко вскарабкался на верстак и тронул нервной рукою очки. В мастерской стало сразу тихо. И тишина эта стояла все время, пока Старик говорил. Его слова были увесисты, прочны и бесспорны. Голос его звучал ровно и были спокойствие и уверенность на лице. То, что он говорил, могло возмутить, бурно взволновать и поразить негодованием, обидой и горечью. Но кругом улеглась тишина, и тяжелое молчание, подчеркнутое сдержанным дыханием сотен людей, обманывало кажущимся спокойствием.
-- Дело борьбы, дело революции требует, чтобы мы спокойно отказались от ненужного и бесполезного при создавшихся условиях сопротивления...
Эти слова упали тяжко и непереносимо... И казалось, что вот все кругом взорвется возмущением и негодованием. Но тишина была нерушимой.
-- Дело революции требует...
Вчера вечером Самсонов, как сотни других, сжался и не мог сказать ни слова. Старик и комитетчики были правы. Что можно было возразить против решения комитета?.. Сергей Иванович, кончив говорить, неловко слез -- и десятки рук потянулись помочь ему -- с верстака и медленно прошел в толпе к широким дверям мастерской. И только когда дверь эта за ним закрылась, в мастерской стало шумно...
Огородников, тяжело дыша, шел рядом с Самсоновым. Семинарист ушел в свои думы. Что может знать этот рядом идущий с ним человек? Ведь он не был вчера вечером там, где был он, Самсонов, ведь он не видел того, что видел он, Самсонов...
Случайно завернул семинарист вчера вечером, после собрания в пристрой, где обычно помещался штаб. Там почти никого не было. Дощатая перегородка разделяла пристрой на две части. Не найдя никого в первой половине, Самсонов заглянул через открытую дверь во вторую. Там сидел за столом человек. Самсонов не узнал его. Человек сидел в тяжелой задумчивости, подперев голову рукою. Согнутая спина человека тревожно говорила о каком-то большом горе. Самсонов остановился, вытянул шею, пригляделся. Самсонов узнал Сергея Ивановича. И то, что Старик сидел здесь в одиночестве, глубоко задумавшись, в этой позе отчаянья и обреченности, потрясло семинариста. Он с трудом перевел дыхание и попятился назад, чтобы уйти, не побеспокоив Старика. Но тот внезапно поднял голову, заметил Самсонова, встрепенулся. Отгоняя от себя гнетущие мысли, он потрогал очки, улыбнулся и почти спокойно сказал:
-- Ничего, товарищ! Будущее за нами!.. Идите домой и будьте, на всякий случай, конспиративны...
Что может знать обо всем этом человек, тяжело шагающий рядом?
Самсонов высвобождает шею из башлыка.
-- Ничего! -- говорит он чужие слова. -- Ничего!.. Будущее за нами!..
26
Утром город не узнал станцию, вокзал и прилегающие к нему улицы.
Небольшая площадь пред вокзалом превратилась в военный лагерь. Здесь сновали солдаты в длинных шинелях, выставлены были какие-то военные возки, горели костры. На вокзал, на станцию никого не пропускали. Никого не пропускали и в железнодорожное депо.
Утром в городе возникло смятение. Оно было сложным и необычным. Тут были и страх, и радость, и ожидание, и настороженность.
Пал Палыч был разбужен раньше обыкновенного. Солдат с пакетом вломился бесцеремонно в его спальню. На пакете были печати с орлами. Руки Пал Палыча тряслись, когда он расписывался в получении пакета.
Пришлось быстро одеться, не позавтракать и бежать в типографию: в пакете были приказы, которые требовалось поместить непременно в очередном номере. Приказы грозили, предупреждали, требовали. Под приказами стояла подпись генерала Сидорова.
Пал Палыч прибежал в типографию запыхавшийся. Секретарь был уже там. Он вопросительно поглядел на редактора. Пал Палыч, оглянувшись по сторонам, возмущенно сказал:
-- Смотрите, какая гадость!
Секретарь почитал приказы, повертел их в руках, сбоку взглянул на Пал Палыча:
-- Ну?
-- Что "ну"? -- вышел из себя Пал Палыч. -- Разумеется, придется помещать!.. Ничего не поделаешь... Но, скажите на милость, почему генерал Сидоров? Ведь командирован Петербургом сюда Келлер-Загорянский! Ничего не пойму!..
Не один Пал Палыч ничего не мог понять. Действительно, должен был, усмирив забастовщиков и революционеров и наведя порядок в городе, взять в свои руки высшую власть именно Келлер-Загорянский. Но неожиданно подвернулся с востока генерал Сидоров и опередил графа.
Сидоров высадился на станции на несколько часов раньше Келлера-Загорянского. Высадился, выставил на пригорке, господствующем над городом, над вокзалом, над депо и железнодорожным поселком, артиллерию, и послал навстречу графу своего адъютанта. Граф гневно выслушал заявление посланца, побагровел, выругался и пригрозил:
-- Буду жаловаться в Петербург!..
Адъютант почтительно звякнул, щелкнул шпорами и доложил, что генерал уже принял меры к тому, чтобы незамедлительно поставить о случившемся в известность военного министра.
Отряд Келлера-Загорянского подошел к городу без всякого шума. Графский эшелон занял западные пути. На восточных расположился властно, как хозяин, генерал Сидоров.
Мастерские железнодорожного депо стояли безлюдные, и вокруг них было тихо. Но и у Келлера-Загорянского, и у генерала были сведения, что в мастерских засели революционеры и что оттуда можно ждать вооруженных вылазок. Генерал приказал направить жерла своей батареи на мастерские.
-- Разнесу по кирпичу, если будет сделана хоть малейшая попытка оказать мне сопротивление! -- заявил он во всеуслышанье и расклеил всюду приказ с этой же угрозой.
Келлер-Загорянский, не отставая от него, пригрозил населению, что если на него или на лиц, его сопровождающих, будет произведено покушение, то будут повешены каждый десятый из тех, кто захвачен им на попутных станциях и содержится в поезде, в красных вагонах...
Созонтов нарядился в праздничную, тонкого сукна поддевку, велел заложить лучшую тройку своей конюшни -- серых орловцев -- и покатил на станцию, как только в городе известно стало, что, слава богу, появилась твердая рука, которая наведет долгожданный порядок.
Тройку серых пропустили на площадь, там остановили ее, а Созонтова провели к генералу.
-- Ваше сиятельство! -- прижал руки ко груди Созонтов, принимая Сидорова за Келлера-Загорянского. -- Ваше сиятельство, позвольте предложить вам в пользование для поездок по нашему городу троечку. Настоящая русская тройка, ну, между прочим, на сибирский манер, кошева, значит...
Сидоров оглядел Созонтова сверху вниз и обратно, остановил на нем тяжелый взгляд и жестко сказал:
-- Во-первых, я не ваше сиятельство... И нечего финьтить! Во-вторых, тройку передать вестовым... А, в третьих, зря здесь не путаться!..
Как обожженный, выскочил Созонтов из генеральского вагона. На морозе пришел в себя, передохнул и покрутил головой.
Через полчаса, рассказывая Суконникову о встрече с генералом, Созонтов сиял:
-- Вот это, видать, сила! Настоящая власть, не как-нибудь!.. Раз, два и обрезал!.. Люблю таких!.. Орлом налетел! Даже приятно, что графа этого самого обставил!
-- Власть! -- сурово поднял толстый палец, украшенный тяжелым с печаткой перстнем, Суконников-старший. -- Власть она завсегда должна быстроту и строгость иметь!.. И ежели генерал этакую быстроту и строгость в себе имеет, то, слава тебе, господи!.. Сожмет он безобразников!..
-- Сожмет! -- восторженно подхватил Созонтов, и глаза его зажглись радостной злобой.
-- Слава тебе, господи! -- повторила, прислушиваясь к разговору мужчин, Аксинья Анисимовна.
И сквозь заиндивевшие стекла просочился густой, торжественный звук: снова в неурочное время зазвенел большой праздничный соборный колокол.
27
В половине второго у губернатора назначен был прием. В час ротмистр Максимов впервые за полторы недели показался у себя в охранном. С утра там хлопотал уже Гайдук. Вахмистр щеголевато вытянулся и обласкал преданным взглядом своего начальника, когда тот появился на пороге.
-- Ну-с, все в порядке? -- осведомился Максимов.
-- Так точно! -- отрубил Гайдук.
Максимов прошел в свой служебный кабинет, оглядел привычную обстановку, присел к большому письменному столу, протянул ноги, осторожно погладил нафиксатуаренные усы и усмехнулся. Ну, вот, кажется, действительно, все в порядке!..
У губернатора съехались все высшие чины. Позже других прибыл архиерей. А еще позже Келлер-Загорянский и Сидоров. Генерал подкатил к губернаторскому подъезду на созонтовской тройке, гремя наборной сбруей и бубенцами.
Собравшиеся побыли у его превосходительства недолго. Все, кроме графа и Сидорова, чувствовали себя неловко. Губернатор мямлил и с кислой улыбкой благодарил приезжих за своевременную и быструю помощь. Келлер-Загорянский смотрел косо, и холеное лицо его не улыбалось. Не улыбался и Сидоров. Его хитрые глаза ощупывали собравшихся, и от его взгляда многим было не по себе.
Поймав этот взгляд, ротмистр почтительно и многозначительно усмехнулся и стал пробираться ближе к генералу.
-- Ваше превосходительство! -- почтительно, но так, словно они одни двое по-настоящему только могли тут друг друга понять, произнес он, -- я попрошу у вас сегодня же полчаса частной беседы!
-- Хорошо! -- согласился генерал, почти не глядя на собеседника, -- в четыре часа...
Разъезжались от губернатора суетливо и с нескрываемым облегчением: словно в высокой двухсветной губернаторской гостиной зазябли и затомились от скуки и неловкости.
Сидоров промчался по главной улице, гремя сияющим набором сбруи и бубенцами. Созонтовские лошади неслись, как звери. Прохожие оглядывались, рассматривали чужого генерала и торопились свернуть в сторону.
Келлер-Загорянский поехал следом за генералом. Везли Келлера-Загорянского губернаторские лошади. Адъютант графа посмотрел на лихую тройку, увозившую генерала, ухмыльнулся и фамильярно поделился с графом:
-- А генерал-то, ваше сиятельство, видно, с местным купечеством в сердечный контакт вступил!
-- Мужик... -- брезгливо отозвался Келлер-Загорянский. -- Вкусы грубые...
-- Ваше сиятельство, -- продолжал адъютант, -- а ведь местные власти невероятно перетрусили! Заметили вы, как его превосходительство жался? Задали им забастовщики страху!
Граф промолчал. Потом насупился и, дотронувшись до кучерского кушака, властно приказал:
-- Обгоняй!
Губернаторские лошади рванулись, поровнялись с созонтовской тройкой и стали ее обходить. Сидоров насмешливо посмотрел на Келлера-Загорянского и ткнул кулаком в спину своего кучера. Тот гикнул, из-под копыт созонтовских лошадей взметнулась снежная пыль, тройка легко и словно с озорством выскочила вперед и оставила сзади Келлера-Загорянского. Граф пожевал губами и досадливо закутался в меховую николаевскую шинель.
И совсем как бы некстати, адъютант, не глядя на графа, произнес:
-- Можно еще сегодня, ваше сиятельство, разобраться в материалах части задержанных... Там есть кое-что интересное.
-- Да, да! -- ожил граф. -- Сколько, кстати, у нас их там?
-- Сто шестьдесят восемь человек, ваше сиятельство. Из них четыре женщины.
-- Терпеть не могу, когда бабы эти стриженые путаются!
-- Они все, ваше сиятельство, -- снисходительно улыбнулся адъютант, -- не стриженые... Две даже с прическами и миловидные.
Тройка скрылась за утлом. Граф удобнее откинулся на спинку саней и приказал ехать тише.
28
У карательных отрядов была большая осведомленность о приготовлениях, которые делались рабочими дружинами. Оба генерала в первые минуты с опаской отнеслись к железнодорожному депо. Сидоров выкатил небольшое полевое орудие и поставил его на горку так, что жерло его направлено было на главный корпус. А потом солдаты оцепили мастерские и стали выжидать. Но в мастерских было пусто. Никто не оказывал сопротивления, никто не показывался из широких дверей депо. Тогда солдаты ворвались внутрь, обшарили все уголки, обыскали все мастерские, никого не обнаружили и пошли по рабочим квартирам.
Солдат вели и показывали дома, где надо искать, станционные жандармы, которые в последнее время где-то прятались. Солдаты искали по квартирам оружие. Они не находили его и свирепели. У них были сведения, что рабочие хорошо вооружены, а никаких следов этого оружия нигде не было. Рабочие встречали солдат хмуро и молчаливо. Отвечали на вопросы кратко и нехотя. Жандармы вглядывались в хмурые и встревоженные лица рабочих, находили знакомых и шептали что-то солдатам. Те, ругаясь и свирепея, толкали указанных рабочих в грудь и заставляли идти за собой.
Число задержанных и арестованных росло.
Сидоров и Келлер-Загорянский соревновались: кто захватит больше арестованных. И в первый день и у того и у другого их числилось несколько сот человек. У Келлера-Загорянского они находились в теплушках, в духоте, сырости, смраде. Сидоров устроил тюрьму в станционном помещении.
К арестованным никого не подпускали, им не позволяли приносить передачи, их плохо кормили. Никто не мог добиться каких-либо сведений о их судьбе. Людей хватали, уводили в теплушки или на станцию -- и они исчезали.
В первый день ни Сидоров, ни Келлер-Загорянский не распространяли своего влияния на город. В городе была тревога, но никого еще не арестовывали, ни за кем не охотились. Город, не поддаваясь этой тревоге, праздновал "святки". Кой-где появлялись на улицах пьяные. Во многих домах было по-праздничному прибрано и по-праздничному же слонялись без дела люди. Беспечные жители собирались встречать новый год. Даже в затихшем было на некоторое время общественном собрании шла суетня, готовили закуски и вина, расставляли в большом зале буфета теснее столики, украшали их цветами. В "Метрополе" тоже кипела предпраздничная работа. У метрдотеля Ивана Ильича снова было полно радостных и привычных забот. Он знал своих клиентов, знал, что вечером в зале не хватит столиков для гостей. Встреча нового года и для него была ответственным делом: нельзя было ударить лицом в грязь.
Гликерия Степановна, не дождавшись знакомых и особенно Бронислава Семеновича, в сочельник несколько раз забегала к нему на квартиру и оставила ему записку с наказом непременно быть вечером тридцать первого. Но тридцатого Натансон появился сам у Гликерии Степановны. Появился растерянный, пришибленный.
-- Что же теперь будет? -- спросила Гликерия Степановна, уже знавшая о том, что дружинники были распущены, а на станции стоят два поезда, наполненные вооруженными карателями.
-- Не знаю... -- пробормотал Бронислав Семенович. -- Вы не можете себе представить, Гликерия Степановна, что было!.. Как уходили!
-- Хорошо и сделали, что догадались заблаговременно бросить оружие. Ведь костей бы вы все не собрали, если бы оставались там!.. И я все удивляюсь вам, Бронислав Семенович, ну, какой вы вояка? Вот -- тоже если бы мой Андрей Федорыч за оружие взялся! Оба вы хороши!..
Натансон поежился, потер руки, промолчал.
-- Если б вы видели, -- тихо повторил он после недолгого молчания, -- если б вы видели, как уходили!..
-- Ну, как же?! Что там особенного? -- энергично воскликнула Гликерия Степановна. -- Уходили, наверное, так, как должны были благоразумные люди уходить... Только бы теперь вас не арестовали, Бронислав Семенович!.. Вот нажили вы себе хлопот!
-- Не в этом дело... -- тихо сказал Натансон и отвернулся.
-- Как не в этом дело? Надо быть осторожным. Хорошо, что вы не впутались в историю. А дальше вам надо поостеречься... Может быть, даже скрыться куда-нибудь.
-- Не в этом дело... -- повторил Бронислав Семенович, вздыхая.
-- А как Галочка Воробьева? -- спохватилась Гликерия Степановна.
-- Не знаю, -- растерянно признался Бронислав Семенович, -- не знаю.
-- Ну, она не пропадет! -- успокоила Гликерия Степановна. -- А вы, самое лучшее, не ходите домой. Побудьте у нас. Отдохните. Завтра новый год встретим. Я и вина легкого припасла. Не ходите!
-- Много рабочих железнодорожников арестовано, -- уронил Натансон. -- Сидят они в теплушках. И неизвестно, что с ними будет... Солдаты злые. Пьяные. Нехорошо...
-- Оставьте, Бронислав Семенович! Не скулите! -- рассердилась Гликерия Степановна. -- Прямо вы панихиду тут разводите!..
-- Нет, ничего... -- пробормотал Натансон. -- Ах, если бы видели!..