Всеволод ПЕПЕЛЯЕВ. Наказание без преступления... Часть 1.
Всеволод Анатольевич Пепеляев, старший сын известного белогвардейского генерала Анатолия Николаевича Пепеляева. Род. в 1913 г. Снимок 1979
В лагере ЗЭК спрашивает
новоприбывшего:
- Какой срок?
- Двадцать пять.
- За что же?
- Да ни за что.
- Врешь, у нас за ни за что
больше десяти не дают!
Предисловие
По советам и просьбам своих старых друзей юности, не познавших на себе всех «прелестей» советской исправительной системы в лагерях, приступил к изложению пережитого.
«Мы много книг и рассказов читали про ГУЛАГ, но не уверены, где правда, где фантазия, а тебе поверим», - так говорили они.
Не претендуя на литературную грамотность, повествую о том, что не выветрилось из памяти за 50 лет. Этого не забыть. Хочу только, чтобы старые друзья, их дети, внуки да и вообще потомки знали, что так действительно было и, не дай Бог, чтобы повторилось!
Автобиография
Родился в 1913 г. в г. Томске, в семье военного. Отец в 1914 г. ушел на войну с Германией, потом на гражданскую, так я рос без отца. В 1920 г. с волной эмигрантов, с матерью попал в чужой, незнакомый Харбин - город бедных и богатых. 10 лет проучился в коммерческом училище КВЖД (мать работала в Управлении дороги) и сразу начал работать матросом, инкассатором, охранником, бухгалтером, рыбаком, продавцом, но только в 40-х годах стал владельцем небольшого магазина автозапчастей в г. Хайларе, где проживал до 1945 г. - до освобождения Маньчжурии от японцев.
В 1946 г. меня пригласили работать советские военные и я с величайшей радостью вернулся на Родину, переехал в Читу, где проработал до 15.12.1947 г., когда вместе с моим начальником, майором Кузнецовым, приехали двое военных и предъявили ордер на арест. Затем 180 суток в подвале и постановление Особого совещания (ОСО): 25 лет исправительно-трудовых лагерей.
«Исправился» в 1956 г. - спасибо Н.С.Хрущеву. После колымского «белого безмолвия» захотелось тепла - поселился в Ташкенте с матерью, которая была выслана в Южный Казахстан. Вскоре женился на харбинке, перебрался в Абхазию, в г. Гагры, где проработал в Минкомхозе по благоустройству города до конфликта Грузии с Абхазией. Когда все разграбили, как беженец-вынужденный переселенец, уехал к родственникам жены в г. Черкесск, где благодаря им и местной администрации получил прописку, жилье, пенсию. Инвалид II группы.
Часть I
Блаженны неведающие
Испытавший унижения, вопиющую несправедливость, всевозможные лишения, издевательства, а порой и физические пытки, холод и, пожалуй, самое страшное - голод, вполне естественно я излагаю свои впечатления именно со своей точки зрения. Постараюсь обойтись без предвзятостей.
Удивительно, до чего же мы все наивны! «Это ошибка, все выяснится, меня-то за что?». Только спустя какое-то время, я ясно осознал, что многие так и думали, когда их арестовывали, а когда рассказываешь об этом человеку, этого не испытавшему, чувствуешь, почти видишь его сомнения, недоверие. «Наш суд народный, самый справедливый, все защищены законом, Конституцией». Эти слова, казалось, не подлежат даже малейшему сомнению. Переосмысливание этой истины начинает приходить постепенно, очень медленно. У меня, например, только тогда, когда следователь совсем недвусмысленно, после трех месяцев одиночки и еженощных допросов, сказал: «Все равно осудим, дело только в том, какой будет срок, а это зависит от Вас (или тебя - по настроению). Надо во всем сознаться, ничего не утаить - это облегчит наказание». И дальше: «Ну, если человек не помогает следствию - ему же хуже, у нас есть способы - нет, мы не бьем, не пытаем, не мучаем - это у нас запрещено законом, но в исключительных случаях, когда мы уверены в его виновности, а он не сознается, мы можем взять санкцию вышестоящего начальства и тогда (видно, как начинает нервничать, переходит на крик) узнаешь... нашу советскую резину».
Следователь ведь тоже человек, ему уже надоело придумывать разные способы, как бы что конкретное записать в протокол, и он начинает угрожать: «Не сознаешься - посадим мать, а сидеть здесь будешь сколько захочу, немало я таких, как ты, загнал ТУДА. Мой путь - ЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, мы - обнаженный, карающий меч советского правосудия. Вот недавно война закончилась, и наши враги скрываются: кто на восток, кто, наоборот, в центр, - вот тут их мы и ловим. А ты не раскрываешься, ты настоящий шпион, и твой отец был арестован за КРД (контрреволюционную деятельность)». Тут я напоминаю, что сын за отца не отвечает, но он уже разгорячился: «Да, конечно, это по закону, но вообще-то мы с корнем уничтожаем такие семьи».
Случалось, он говорил такое, что другие следователи никогда бы не сказали, что дискредитировало его самого и систему. Например, он рассказывал, какие еще есть способы у следствия, чтобы «расколоть» упорного: как подсаживают «наседку», как лишают его сна, как применяют очень страшные, физические пытки (теперь, говорил он, мы не применяем), как иногда, наоборот, «подкармливают».
Подвальные КПЗ (камеры предварительного заключения) Читинского управления МГБ... Я сижу в последней из 4 самых дальних одиночных камер, размером приблизительно 2х1,5 м., без окон. Днем и ночью на потолке горит большая лампочка, пол, стены - бетонные, на одной из стен - большое железное кольцо (вероятно, не случайно), около двери - маленькая бочка («параша»). Вдоль одной стены идет толстая труба отопления. Ни стула, ни топчана. На железной двери - дверка для передачи пищи и глазок для подглядывания, к которому дежурный подходит бесшумно, но если днем задремлешь, сидя на полу, сразу разбудит: «Спать днем нельзя!». Кормят тоже дежурные, а они - молодые солдаты - разные: кто-то как собаке бросит миску с супом, а были и такие случаи, когда охранник уже идет по камерам посуду собирать (а в ведре у него еще осталась еда), он, ничего не говоря, наливает добавку и даже ждет, пока ты быстро-быстро очистишь посуду. Утром - чай, 300 граммов хлеба на сутки, кусочек селедки грамм на 10-15, в обед - суп-баланда, иногда сносный: видно, остатки из солдатской кухни, вечером - чай или тот же суп. Кормежка экономно рассчитана, строго нормирована, чтобы человек жил, не умер от голода, но чтобы и не лезли в голову «дурные» мысли, чтобы был сговорчивее.
Но больше изматывают ночные, в основном, глупые, повторяющиеся допросы. Обычно вызывают после отбоя, часов в 11-12 вечера. Допрос иногда длится до 2-3 утра. Случалось, что следователь назначает какого-нибудь молодого лейтенанта и дает ему задание вести допрос, вероятно, назначив тему и время, а сам уходит. Самое глупое, страшное и бесполезное - эти допросы. Основной следователь, прочтя их, вероятно, улыбнется, но к делу все-таки обязан приложить, хотя с удовольствием бы выбросил. Обязывают формальности.
Вот, например, такой молодой следователь начинает допрос-биографию, но пишет в своем стиле, с уклоном, приблизительно так: будучи воспитан в антисоветском духе, относясь отрицательно ко всему советскому, добровольно, по своему желанию, вступил в антисоветскую организацию, где своей антисоветской деятельностью доказал враждебность к Советскому Союзу, контрреволюционность и т.д.
В лагере даже рассказывали не то быль, не то анекдот о том, как один подследственный, измученный таким допросом, вышел из терпения и закричал: «Будь он проклят, этот тиран!». Следователь сразу: «Кто, кто проклят? Кто тиран?». Подследственный: «Как кто? Трумэн, конечно, он - наш враг, он - тиран, а ты на кого подумал?» Следователь: «Да, я тоже так и подумал».
Мой следователь подполковник Лебедев - начальник следственного отдела, лет 50-ти, был, конечно, очень опытным. Его назначили вести мое дело «в связи с особой сложностью». Это я узнал, когда подписывал 206-ю статью об окончании следствия. Тогда дают прочитать все дело. А «сложность» была в том, что я в то время работал в нашей, советской разведке. «Крыша», «хвост», «з/к» - это теперь все знают из нашей литературы о разведчиках и шпионах. «Легенда», «дубок», «компромат» - эту лексику уже не все знают, а есть в разведке еще «з/к» - и это не ЗЭК (заключенный), это означает - «за кордоном». Наша группа - два резидента - жили в соседнем государстве, еще там же - радист, а я - молодой, здоровый, холостой, был связным, жил в Чите, но имел документы такие же, как и мои друзья за рубежом. Кстати, мы уже тогда предупреждали о плохом отношении той стороны к советской стране. Все мы хорошо знали друг друга, очень гордились такой ответственной работой (между собой, конечно), честно выполняли задания, но... кому-то это не понравилось или еще какая причина - но все были арестованы (это узнал я через 10 лет). Один из группы умер в лагере, один был реабилитирован в 1954 г., и ему даже было предложено работать на старом месте и была выплачена компенсация за «вынужденный прогул».
Итак, мой следователь (да простят мне его дети, внуки, родные, вне всякого сомнения, уверенные в исключительно полезной деятельности, в незапятнанной чекистской совести своего родственника!), чьи «результаты» работы я испытал на себе... Вдобавок к моему делу в Москву, на суд «тройки», пошло и его препроводительное заключение, в котором он совершенно без доказательств, только на основании своих привычных, устоявшихся предположений и умозаключений, сделал из меня шпиона. Это же явное нарушение закона, Конституции! На основе его «узаконенных» предположений я 10 лет работал на Колыме, а он, вероятно, продолжал и дальше «карать обнаженным мечом советского правосудия».
Итак, мой подполковник - опытный следователь, но фактов нет, и он пишет запросы в лагеря, где могут сидеть мои знакомые, земляки, но ответы оттуда ему не подходят. Я спокоен, я знаю, что ни в чем не замешан, моего преступления нет и быть не может. И он выдумывает способ, чтобы меня на чем-то поймать. Вот пример. Как-то днем, во время допроса, набирает номер телефона и спрашивает: «Архив? Вот тут у меня один подследственный, говорит, что учился на шоферских курсах в 1934 г. в Маньчжурии, в Харбине. Курсы, говорит, назывались «Интернационал». Ну вы-то знаете, что это были курсы шпионов, так вот посмотрите списки, был ли там такой-то (называет мою фамилию)». Несмотря на всю сложность моего положения, я не вытерпел - рассмеялся. Да и он, видно, понял всю нелепость своей затеи, трубку положил, а мне говорит: «Ну ты, махровый шпион» и... предложил мне закурить, что бывало очень редко.
Еще случай, еще глупее. На очередном ночном допросе у следователя на столе появилась книжка с заголовком «Маньчжурия». Как я вскоре из разговора с ним понял, это был свод данных разведки о живущих там русских. И вот в этой книжечке было написано, что я выступал в Хайларе по радио, призывал (ни много, ни мало!) к походу на Москву. Когда он мне это объявил, я не мог ничего сообразить, но потом он прочитал выдержку - конец цитаты из радиопередачи: «На утро начать наступление». Сразу всплыла в памяти сцена у фонтана из «Бориса Годунова»: самозванец объясняется с Мариной и действительно говорит такие слова: «На утро двину рать!». Да, была такая литературная передача: одна девушка читала слова Марины, а я - Дмитрия Самозванца. Это надо же быть таким коварным, хитрым, чтобы в пушкинские слова вложить контрреволюционное содержание. Как говорят, нарочно не придумаешь!
Ну и еще один пример. Это уже когда многое было испробовано, а я все не «сознавался». Меня перевели в камеру на двоих и было в ней две кровати. Сидел там один китаец, сносно говоривший по-русски. Я был рад, что можно было хоть с кем-то поговорить. Больше мы вспоминали о разных вкусных блюдах китайской кухни, но и о своих бедах не забывали. Он, оказалось, уже «сидел» в 37-м году. За неделю я успел многое рассказать ему о своей жизни. Ночью меня вызывать перестали, а его продолжали вызывать каждый вечер, но не надолго. И вот он, как бы между прочим, меня спрашивает: «А что дают с собой, когда посылают через границу в Советский Союз?». Поскольку я этого не знал, так и ответил. Но тут до меня дошло, что вопрос этот не его, а следователя. При первом же вызове я сказал об этом следователю, на что он откровенно высказался: «Вот как бывает интересно: сидят двое и можно узнать от одного про другого, а он и не подозревает». Так я узнал, что это был «наседка», а меня опять перевели в другую камеру. В то же приблизительно время подселили ко мне настоящего немецкого пособника, по фамилии Хмель, он был с Крымского полуострова. Рассказал, что когда попал в плен к немцам, не выдержал в лагере и стал у них работать, а потом пришли наши и его «посадили». Во время оккупации он работал в газете. Он несколько раз бился головой о бетонную стену, причем было видно, что не для «демонстрации», а действительно что есть силы. Он был уверен, что его расстреляют, говорил, что один раз это уже с ним проделали, когда наши срочно уходили из города. «Я тогда сидел в тюрьме, - рассказывал он. - Велось следствие. Однажды вызвали на допрос, но повели не наверх, как всегда, к следователю, а наоборот, по лестнице вниз. Довел конвойный до какой-то двери и говорит: «Открой дверь и заходи». Я только открыл дверь, сделал один шаг и... упал от выстрела сзади, потерял сознание. Не знаю, через сколько времени очнулся и понял, что не убит. Было совсем темно. Я нащупал около себя несколько мертвых, потихоньку начал ползать, нашел выход. Вся тюрьма была пустая. В городе еще стреляют, вошли немцы. И опять я стал у них работать». Он мне рассказал, что поскольку у него положение безвыходное, он предложил следователю быть всю жизнь «подсадным», т.е. помогать следствию. И тогда следователь ему предложил для начала «расколоть» меня. Я его успокоил, сказав, что смертная казнь отменена, но он не поверил. Если останусь живым, напишу, говорит, книгу «Здесь и там» - это про наши и немецкие тюрьмы: какие мучения были в немецком лагере и как терпимо здесь.
Много вариантов я перебрал, чтобы доказать всю абсурдность моего обвинения, но остановился на том, что в данной ситуации это невозможно, да и следователь начал говорить, что в лагере будет лучше - мол, кто хорошо работает, получает досрочное освобождение. Я на это отвечал, что здесь я, наверное, меньше пользы принесу государству, чем на свободе. Да, говорил он, я не сомневаюсь, но там надо восстанавливать народное хозяйство. В то время я не знал, что не должен доказывать свою невиновность, а следствие должно доказать мою вину. От постоянного недоедания и моральных переживаний я очень ослаб, что начало сказываться на психике: стал безразличным к допросам, начал подписывать все, что напишут, не читая. Уже перестали вызывать ночами. «Судить будет Москва, так как открыто тебя судить нельзя - сам понимаешь», говорил мне «гражданин следователь» (подсудимые и осужденные могут обращаться к «вольным» только через «гражданин»). Начались страшные сны, которые не давали спать спокойно. Часто во сне ел жареную картошку.
Все пуговицы на одежде были срезаны в первый же день ареста, 15.12.1947 г. Ремень отобран, так же как все, что было в карманах. Но одна пуговка случайно сохранилась, ею я с первого дня ежедневно делал отметку на стене своей камеры. Когда переводили в другую, дату запоминал и опять каждое утро вел свой календарь. Однажды утром нацарапал цифру «180», и в этот день меня вызвали, отвели в комнату дежурного охраны и дали бумажку в пол-листа, сказав: «Распишитесь». Это было постановление ОСО при МГБ Союза СССР из г. Москвы за № 20 от 26.05.1948 г. Я осуждался по ст. ст. 58-4 и 58-6 ч. 1 УК РСФСР, что означало: «шпионаж и помощь мировой буржуазии». Срок - 25 лет ИТЛ. «Обжалованию не подлежит».
И начался новый отсчет времени. Тюрьма, этап, пересылка, опять тюрьма, этап, «столыпинские вагоны», сухой паек (дали хлеба на три дня - я съел сразу). Конвой с собаками каждый раз предупреждает: «Шаг влево, шаг вправо - считаю побег». Первое знакомство с «ворами в законе», с «шуриками», блатными. Вот уже более 40 лет прошло, а мне еще снятся лагеря, пересылки, где я снова среди заключенных. Кругом злые лица, конвой, лают собаки, кто-то хочет что-то отобрать, объявляют, что произошли изменения - добавлен срок или просто что раньше освободили ошибочно... Все это так реально, что проснешься и не веришь настоящему, не можешь сразу сообразить, где ты, в каком лагере или в тюрьме. Даже приходилось пощупать руками вокруг, в особенности, если очень темно.
Не знаю, как другие бывшие политические лагерники - может быть, кто-то и избавился от этих кошмаров. Но у меня такие сны, вероятно, будут продолжаться всю оставшуюся жизнь.
В газетах иногда еще появляются сообщения о розыске отдельных нацистских, военных преступников и предании их суду за преступления против советского народа, но что-то не слышно, чтобы разыскивали кого-то из командования ГУЛАГа, о суде над советскими, бериевскими надзирателями, палачами-следователями, издевавшимися над своими же людьми. А в жизни порой приходилось встречаться с такими вот благополучными пенсионерами, с орденами за заслуги перед Родиной. Возможно, где-то есть у них покровители. Даже слышны их голоса, что они, конечно, жалеют о прошлых временах. Но при случае готовы объединиться и тряхнуть стариной.
Часть II
«Я помню тот Ванинский порт»
В Читинской тюрьме узнал, как закурить без спички, как «конька пуляют» (на нитке отправляют записку в другую камеру). Первые слова на блатном жаргоне: «конва» - письмо, «мойка» - бритва, «лепила» - медработник и пр. Несколько раз нам выдавали сухой паек - хлеб на три дня и водили колонной человек в 100 ранним утром на вокзал. Приходил поезд, но почему-то нас не брал конвой и вели обратно. Я в первый день съел весь хлеб, выданный на три дня и с ужасом подумал, что же со мной будет, но... на следующий день утром нам опять выдали суточную норму. Оказывается, не я один так поступил. Администрация уже к этому привыкла, да и обязана она все равно нас кормить, иначе могут быть смертельные исходы или случаи заболеваний. А начальство за жизни заключенных отвечает. Вот ведь как у нас! Где-то в июле, после нескольких неудачных попыток, все-таки посадили по 8-10 человек в купе «столыпинского» вагона (4-х местные купе). На верхней полке лежал «вор» по кличке «Федька-зверь». Ему сразу понравилась моя военная гимнастерка, но он не отнял, он «культурно» мне предложил за нее «сменку», т.е. свою рубашку х/б и еще солдатскую шинель - там, мол, куда нас везут, холодно - пригодится! Так у меня начал прибавляться багаж, появился мешок - «сидор» по-лагерному. Еще в нашем купе ехали три молодых солдата с Западной Украины. Все они были в оккупации, но когда их освободили, воевали в нашей армии. Ну а теперь, после проверки, оказались «преступниками» - измена Родине. Один, самый молодой, Иван Ткачук, потом попал вместе со мной в Магаданскую пересылку, где все время вспоминал свой дом, родных, очень переживал, что не может ничем помочь старикам-родителям.
На какой-то станции к нам подсадили одного с большим мешком вещей. Мы-то уже все как-то освоились, даже некоторые разговорились, а он испуганно, подозрительно смотрел на всех, сел на свой мешок и вскоре задремал. А ночью, когда свет притушили, ему, потеснившись, дали еще немного места - посидеть на нижней полке. Мешок он затолкал под сиденье. Я сидел напротив (опять не мог спать) и видел, как пацан, лежавший наверху с вором, тихонько слез и пополз под нижнюю полку к мешку. Развязал, затолкал в мешок руку, что-то нащупал и вытащил оттуда сапог, потом - второй. Опять завязал и так же тихо полез наверх и отдал эти сапоги по принадлежности, т.е. тому, кому они «по закону» должны принадлежать. Утром, вероятно, пострадавший успел кому-то пожаловаться, и когда я проснулся от громкого разговора, то увидел, как вору надели наручники, да так туго, что он кривился от боли. А потом пострадавшего куда-то увели вместе с вором.
Чтобы сходить в туалет, надо несколько раз просить конвой. Им это не нравится. Водить ведь надо по одному - целое дело. Были случаи, что кто-то не выдерживал. Кушать ничего не давали, должны питаться выданным сухим пайком. С питьем тоже проблемы. Пайку хлеба зэки называют по-разному: «птюха», «бацилла», но чаще просто «горбушка».
Наконец, Хабаровская тюрьма. Большая общая камера. Какие-то изможденные старики предлагают нам табак-махорку менять на сахар. И вот, страдая от голода, все-таки отдал столовую ложку сахара за две маленькие закрутки махорки. Но покурить-то толком не дадут - сразу несколько таких же, как я, «мужичков» просят «сорок» или просто говорят: «Покурим». Это значит, надо ему оставить хотя бы четверть. Его тоже просят оставить, и так докуривают буквально до конца. Бытовало выражение «покурить самостоятельно» - это значит самому, одному выкурить всю закрутку.
Узнал деление заключенных на «бытовиков» и «контриков» - мужичков. Последние идут по 58 статье, в основном ст. 58 пункт 1 - измена Родине, но много и «болтунов» (58-10). Пунктов немало есть, например, 58-12 - «знал, не сказал». Это хорошо подходит ко всем женам «врагов народа». «Бытовики» сидят почти все по указу от 07.08.1947 г., в основном, мелкие воришки, аферисты, взяточники, но есть и убийцы. Смертная казнь была отменена. «Бытовикам» везде, во всем предпочтение и доверие. В лагерях многим разрешают ходить за зону без конвоя. К «бытовикам» относятся и воры, и суки (бывшие воры), и все остальные «мужички», но не политические - те «контрики!!»
Пересылка в Ванино разгорожена на 14 зон, в каждой из которых по нескольку тысяч человек. Огромные бараки с трехярусными нарами. Все ждут этапа - конечно, на Колыму, но точно никто ничего не знает. Произвол ужасный. Верховодят здесь бывшие воры, они - начальство, они сортируют прибывшие этапы, сразу распознают своих бывших «коллег», отводят их в сторону. Тут некоторые и «ссучиваются», т.е. соглашаются работать. Их назначают нарядчиками, дневальными, поварами, охранниками и другими «лагерными придурками». Но некоторые - вероятно, настоящие «законники» - куда-то исчезают. Они - непримиримые враги. Если в камеру, где сидят воры, попадет «сука» - обязательно зарежут; так же вор, попавший к «сукам», не останется в живых. А списать зэка с «баланса» легче всего. Воровские законы нерушимы, жутки, но они же и защитят заключенного. Если «крохобор» украл у зэка законную пайку - забьют до полусмерти. Рядом со мной на пересылке днем спал какой-то из «законников». Он именно спал днем, так как все ночи играл с такими же ворами в карты. Нары - это тонкие бревна-накатники, не всегда ровные, между ними - щели. Матрасов нет, спим прямо на этих кривых палках. И вот какой-то пацан, конечно, голодный, лезет под нары (и высота-то всего сантиметров сорок от земли), и нащупывает, у кого что есть в изголовьях. Я не спал, просто лежал, у меня он пошарил и, ничего не найдя (я всегда сразу, как утром получал, съедал весь хлеб), полез к соседу, а я не стал его пугать. Тут он нащупал горбушку хлеба, но не смог ее вытащить через щели. Сосед услышал, проснулся. Что тут было! Воришка старается уползти (нары низкие), сосед за ним смотрит, кричит: «Вылезай!». Тот, конечно, не вылезает, старается как-то спрятаться, но тут поднялся почти весь барак - вытащили этого несчастного и начали так бить, что смотреть было страшно. Я отошел... Надо быть справедливым. Не знаю, как в других лагерях-пересылках, но где пришлось быть мне, воры поддерживали порядок.
В Ванино, 6 августа 1948 г. нас погрузили - 6000 человек! - в трюм парохода «Ногин II». Всех мучает голод, но еще больше - жажда. Вот в трюм спустили бочку пресной воды. Масса, толпа, стадо почти обезумевших людей. Человек 500 набросились на эту воду, образовалась жуткая давка. Чашки, миски вырывают, дерутся, вода льется на пол и что бы было дальше, если бы не один человек - «законник». Он крепко поддал нескольким (правда, ему еще кое-кто помог) и все отошли, встали в очередь. В трюме теснота, на нарах лежим один к одному и кому-то приходится устраиваться под нарами. Туда можно только залезть, сидеть там нельзя, но зато свободнее. Из каких-то источников люди узнают, что плыть будем через пролив Лаперуза - это между островом Сахалин и Северной Японией.
Во время перехода пролива на палубу не пускают, а так - в открытом море! - целый день очередь в туалеты, устроенные за бортом парохода. Море далеко внизу, метров 20. Заключенные целыми днями лежат, но некоторые туда-сюда бродят - знакомятся, делятся своими мыслями, бедами. Тут все нации, все возрасты, все классы, категории. У всех своя личная трагедия. Некоторые о чем-то шепчутся, а подойдешь - меняют тему разговора, и тут тоже боятся!
Все-таки мне удалось разговориться с небольшой группой. Они открыто обсуждали возможность побега, бунта. Один, видимо, бывалый, рассказывал, что знает о сопровождении таких судов подводными лодками и что в случае бунта они просто топят всех. Другой говорит, что этого не может быть, а вот если в трюме возникают какие-то беспорядки или, тем более, забастовка или бунт, то в трюм пускают пар и все сразу успокаиваются.
Одного человека из этой группы я запомнил. Потом, много позже, он попал со мной в один лагерь. Там он собрал 3 или 4 человека и они сделали побег. Всех, кроме него, переловили. Привезли к нам же - работать в штрафной бригаде, но про него я так больше ничего и не слышал. В лагерной системе действовал своеобразный закон о беглецах: если поймают, обязательно привезут в тот же лагерь; если мертвый - кладут возле вахты (места выхода на работу) - чтобы все видели. Но того человека так и не привезли, а вот другого, бежавшего с ним вместе, всего избитого, но живого, доставили к нам сначала в БУР (барак усиленного режима), а потом отправили в штрафную бригаду. А после 53-го, когда почти кончилась эта вакханалия, ему вернули воинское звание, все ордена и пр. Выяснилось, что он был ранен, защищал Брестскую крепость и там попал в плен. Сейчас он живет в Ставрополе.
В Магадане, на пересылке, две большие зоны. В первой даже имеется свой огород - целое поле, на котором остались от урожая только корни капусты. Во второй зоне идет уже подготовка к этапу. Нас - огромную колонну - завели в первую зону на санобработку. После бани всем выдали по комплекту белья, одежды. Тут же прошли медосмотр. В большом зале несколько столов, за которыми сидят женщины в белых халатах. Подходишь совершенно голый, они только глянут, в основном, со спины, на упитанность, что-то запишут в деле-формуляре, некоторых спросят: «На что жалуетесь?» Медосмотр идет очень быстро.
Во всем непривычном, лагерном идем в бараки - в первую рабочую зону. В этой зоне до нас жили японские военнопленные. Видно, что тут был порядок. Дорожки обложены камнями, побелены, в бараках еще висят картинки. Флажки над входной дверью одного барака, где по-русски написано: «Наш жиз-нерадостный дом». Среднее слово разделено на две части. Думаю, что только иностранец, да еще знающий русский язык, может так, одной черточкой, изменить смысл слова на противоположный. В этой зоне было много бесконвойных, работающих в городе. Большесрочников тоже возили в город на стройку - копать котлованы под фундамент, но, конечно, под конвоем и с собаками.
В одном бараке жили 6 химиков - все лауреаты Сталинских премий. Каждый день их возили на работу на какой-то секретный объект. Одежда у них была своя - не лагерная. Через них можно было что-то купить, но денег ни у кого не было.
Осенью 48-го сюда пришел этап с Колымы. Говорят, что это был вообще самый первый этап заключенных на материк, раньше оттуда возврата не было. Это оказались изможденные калеки, попавшие на Колыму во время и до еще войны, теперь «активированные» и инвалиды. Страшно было на них смотреть. Как-то не верилось, что и нас ожидает судьба такая же, и то только в лучшем случае...
Вот в зону заехала бортовая машина с хлебом, подъехала к хлеборезке. Стелят большой брезент, сбрасывают туда булки. Кучей сбежались и стоят кругом голодные зэки. Они знают, что здесь можно чуть-чуть поживиться. Хлеборез (это здесь большая персона) выбирает - или назначает заранее - несколько человек, которые носят хлеб в помещение. Когда последняя булка унесена, эти помощники берут брезент за углы и сбрасывают оставшиеся крошки, кусочки хлеба на землю или на утоптанный снег. Стоявшие кругом, ждущие этой минуты, бросаются кучей на эти крошки и обломки хлеба. Зрелище незабываемое: давка, ругань. Жуткая картина, не поддающаяся описанию.
В конце 48-го года всю 58 статью перевели во вторую зону, откуда только один путь - весной в глубинку, в основном, на золото. Здесь пришлось провести всю зиму, этапов на Колыму не было. Если в первой зоне можно было что-то достать через бесконвойников или самому подработать на кухне, то здесь это исключалось. По утрам наступала «веселая минута» - получение 600 гр. пайки хлеба. Какими-то неведомыми путями заключенные доставали махорку, но газет, и вообще никакой бумаги, нет - острый дефицит.
Однажды в наш барак заходит зэк-«предприниматель» и говорит: «Кому бумаги на десять закруток за одну закрутку махорки?» И желающие находились. Так он зарабатывал себя на курево, а бумагу, он мне рассказывал, доставал «по блату» в санчасти. Он оказался моим земляком, когда-то я в Харбине работал с его братом Дмитрием. А звали его Анатолий Сидоренко. Потом мы попали в один лагерь - на прииск «Днепровский». У него был срок 10 лет - за «помощь буржуазии». Как-то вызвал Анатолия уполномоченный (опер) и спрашивает: «Что вы можете добавить по своему делу?» А он, такой шутник, отвечает: «Я ничего не хочу добавить, это, вижу, вы хотите добавить». И, действительно, тот достает бумагу и говорит: «Распишитесь, изменена статья и ваш срок теперь - 25. Хотите что-нибудь сказать?». «Да, - говорит Сидоренко, - хочу. Дайте закурить!». Вот так спокойно некоторые принимали решения «троек».
Как-то шел мимо барака и услышал замечательную игру на скрипке. Оказалось, здесь тянул срок наш харбинский скрипач Дзыгарь. Вообще, тут можно было встретить людей из любой страны. Были из Франции, Испании, Греции, Индии. Еще один земляк-харбинец - Николай Карчевский - простой рабочий, никакого отношения к политике не имел, строил дороги, работая на паровом катке. Когда в 45-ом японцев прогнали, он не стал ждать разрешения вернуться на Родину и пешком перешел границу. За что получил 3 года и попал сразу в лагерь около Магадана. Как малосрочник, был бесконвойный, и в 47-ом, с учетом зачетов, уже освободился. Поехал в Магадан оформляться, получать паспорт. В анкете, в графе «место направления», написал «Обратно в Китай!» Сказали «Зайдите через 2 дня». Зашел. Арестовали и впаяли 58-ю пункт 4 - новый срок!
Весна 49-го... По зоне пошли «параши» (слухи): появились «покупатели» - представители самых разных объектов Колымы. В основном, из золотых приисков. Тут же просачиваются сведения, что лучше попасть на большой ремонтный завод в Сусумане, чем на отдаленный от центральной трассы какой-нибудь рудник.
Были люди, которые боялись этапа. Может, они просто отличались дальновидностью или уже знали, что их ждет, если попадут на Индигирку, Чукотку, Провидение, в Кресты и другие страшные места.
Я видал заключенного-«бытовика», назначенного в этап, и чтобы не ехать, порезавшего себе живот. Правда, режут такие люди неглубоко, но крови теряют много. Некоторые заливают всякую дрянь себе в глаза, раны замазывают мылом. Их оставляют, кладут в стационар.
В конце апреля начались этапы. Вызывают по спискам. «Шмон» (обыск), посадка в машины и поехали в неизвестность...
Продолжение следует.
Подготовил к печати П.Конкин.
В лагере ЗЭК спрашивает
новоприбывшего:
- Какой срок?
- Двадцать пять.
- За что же?
- Да ни за что.
- Врешь, у нас за ни за что
больше десяти не дают!
Предисловие
По советам и просьбам своих старых друзей юности, не познавших на себе всех «прелестей» советской исправительной системы в лагерях, приступил к изложению пережитого.
«Мы много книг и рассказов читали про ГУЛАГ, но не уверены, где правда, где фантазия, а тебе поверим», - так говорили они.
Не претендуя на литературную грамотность, повествую о том, что не выветрилось из памяти за 50 лет. Этого не забыть. Хочу только, чтобы старые друзья, их дети, внуки да и вообще потомки знали, что так действительно было и, не дай Бог, чтобы повторилось!
Автобиография
Родился в 1913 г. в г. Томске, в семье военного. Отец в 1914 г. ушел на войну с Германией, потом на гражданскую, так я рос без отца. В 1920 г. с волной эмигрантов, с матерью попал в чужой, незнакомый Харбин - город бедных и богатых. 10 лет проучился в коммерческом училище КВЖД (мать работала в Управлении дороги) и сразу начал работать матросом, инкассатором, охранником, бухгалтером, рыбаком, продавцом, но только в 40-х годах стал владельцем небольшого магазина автозапчастей в г. Хайларе, где проживал до 1945 г. - до освобождения Маньчжурии от японцев.
В 1946 г. меня пригласили работать советские военные и я с величайшей радостью вернулся на Родину, переехал в Читу, где проработал до 15.12.1947 г., когда вместе с моим начальником, майором Кузнецовым, приехали двое военных и предъявили ордер на арест. Затем 180 суток в подвале и постановление Особого совещания (ОСО): 25 лет исправительно-трудовых лагерей.
«Исправился» в 1956 г. - спасибо Н.С.Хрущеву. После колымского «белого безмолвия» захотелось тепла - поселился в Ташкенте с матерью, которая была выслана в Южный Казахстан. Вскоре женился на харбинке, перебрался в Абхазию, в г. Гагры, где проработал в Минкомхозе по благоустройству города до конфликта Грузии с Абхазией. Когда все разграбили, как беженец-вынужденный переселенец, уехал к родственникам жены в г. Черкесск, где благодаря им и местной администрации получил прописку, жилье, пенсию. Инвалид II группы.
Часть I
Блаженны неведающие
Испытавший унижения, вопиющую несправедливость, всевозможные лишения, издевательства, а порой и физические пытки, холод и, пожалуй, самое страшное - голод, вполне естественно я излагаю свои впечатления именно со своей точки зрения. Постараюсь обойтись без предвзятостей.
Удивительно, до чего же мы все наивны! «Это ошибка, все выяснится, меня-то за что?». Только спустя какое-то время, я ясно осознал, что многие так и думали, когда их арестовывали, а когда рассказываешь об этом человеку, этого не испытавшему, чувствуешь, почти видишь его сомнения, недоверие. «Наш суд народный, самый справедливый, все защищены законом, Конституцией». Эти слова, казалось, не подлежат даже малейшему сомнению. Переосмысливание этой истины начинает приходить постепенно, очень медленно. У меня, например, только тогда, когда следователь совсем недвусмысленно, после трех месяцев одиночки и еженощных допросов, сказал: «Все равно осудим, дело только в том, какой будет срок, а это зависит от Вас (или тебя - по настроению). Надо во всем сознаться, ничего не утаить - это облегчит наказание». И дальше: «Ну, если человек не помогает следствию - ему же хуже, у нас есть способы - нет, мы не бьем, не пытаем, не мучаем - это у нас запрещено законом, но в исключительных случаях, когда мы уверены в его виновности, а он не сознается, мы можем взять санкцию вышестоящего начальства и тогда (видно, как начинает нервничать, переходит на крик) узнаешь... нашу советскую резину».
Следователь ведь тоже человек, ему уже надоело придумывать разные способы, как бы что конкретное записать в протокол, и он начинает угрожать: «Не сознаешься - посадим мать, а сидеть здесь будешь сколько захочу, немало я таких, как ты, загнал ТУДА. Мой путь - ЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, мы - обнаженный, карающий меч советского правосудия. Вот недавно война закончилась, и наши враги скрываются: кто на восток, кто, наоборот, в центр, - вот тут их мы и ловим. А ты не раскрываешься, ты настоящий шпион, и твой отец был арестован за КРД (контрреволюционную деятельность)». Тут я напоминаю, что сын за отца не отвечает, но он уже разгорячился: «Да, конечно, это по закону, но вообще-то мы с корнем уничтожаем такие семьи».
Случалось, он говорил такое, что другие следователи никогда бы не сказали, что дискредитировало его самого и систему. Например, он рассказывал, какие еще есть способы у следствия, чтобы «расколоть» упорного: как подсаживают «наседку», как лишают его сна, как применяют очень страшные, физические пытки (теперь, говорил он, мы не применяем), как иногда, наоборот, «подкармливают».
Подвальные КПЗ (камеры предварительного заключения) Читинского управления МГБ... Я сижу в последней из 4 самых дальних одиночных камер, размером приблизительно 2х1,5 м., без окон. Днем и ночью на потолке горит большая лампочка, пол, стены - бетонные, на одной из стен - большое железное кольцо (вероятно, не случайно), около двери - маленькая бочка («параша»). Вдоль одной стены идет толстая труба отопления. Ни стула, ни топчана. На железной двери - дверка для передачи пищи и глазок для подглядывания, к которому дежурный подходит бесшумно, но если днем задремлешь, сидя на полу, сразу разбудит: «Спать днем нельзя!». Кормят тоже дежурные, а они - молодые солдаты - разные: кто-то как собаке бросит миску с супом, а были и такие случаи, когда охранник уже идет по камерам посуду собирать (а в ведре у него еще осталась еда), он, ничего не говоря, наливает добавку и даже ждет, пока ты быстро-быстро очистишь посуду. Утром - чай, 300 граммов хлеба на сутки, кусочек селедки грамм на 10-15, в обед - суп-баланда, иногда сносный: видно, остатки из солдатской кухни, вечером - чай или тот же суп. Кормежка экономно рассчитана, строго нормирована, чтобы человек жил, не умер от голода, но чтобы и не лезли в голову «дурные» мысли, чтобы был сговорчивее.
Но больше изматывают ночные, в основном, глупые, повторяющиеся допросы. Обычно вызывают после отбоя, часов в 11-12 вечера. Допрос иногда длится до 2-3 утра. Случалось, что следователь назначает какого-нибудь молодого лейтенанта и дает ему задание вести допрос, вероятно, назначив тему и время, а сам уходит. Самое глупое, страшное и бесполезное - эти допросы. Основной следователь, прочтя их, вероятно, улыбнется, но к делу все-таки обязан приложить, хотя с удовольствием бы выбросил. Обязывают формальности.
Вот, например, такой молодой следователь начинает допрос-биографию, но пишет в своем стиле, с уклоном, приблизительно так: будучи воспитан в антисоветском духе, относясь отрицательно ко всему советскому, добровольно, по своему желанию, вступил в антисоветскую организацию, где своей антисоветской деятельностью доказал враждебность к Советскому Союзу, контрреволюционность и т.д.
В лагере даже рассказывали не то быль, не то анекдот о том, как один подследственный, измученный таким допросом, вышел из терпения и закричал: «Будь он проклят, этот тиран!». Следователь сразу: «Кто, кто проклят? Кто тиран?». Подследственный: «Как кто? Трумэн, конечно, он - наш враг, он - тиран, а ты на кого подумал?» Следователь: «Да, я тоже так и подумал».
Мой следователь подполковник Лебедев - начальник следственного отдела, лет 50-ти, был, конечно, очень опытным. Его назначили вести мое дело «в связи с особой сложностью». Это я узнал, когда подписывал 206-ю статью об окончании следствия. Тогда дают прочитать все дело. А «сложность» была в том, что я в то время работал в нашей, советской разведке. «Крыша», «хвост», «з/к» - это теперь все знают из нашей литературы о разведчиках и шпионах. «Легенда», «дубок», «компромат» - эту лексику уже не все знают, а есть в разведке еще «з/к» - и это не ЗЭК (заключенный), это означает - «за кордоном». Наша группа - два резидента - жили в соседнем государстве, еще там же - радист, а я - молодой, здоровый, холостой, был связным, жил в Чите, но имел документы такие же, как и мои друзья за рубежом. Кстати, мы уже тогда предупреждали о плохом отношении той стороны к советской стране. Все мы хорошо знали друг друга, очень гордились такой ответственной работой (между собой, конечно), честно выполняли задания, но... кому-то это не понравилось или еще какая причина - но все были арестованы (это узнал я через 10 лет). Один из группы умер в лагере, один был реабилитирован в 1954 г., и ему даже было предложено работать на старом месте и была выплачена компенсация за «вынужденный прогул».
Итак, мой следователь (да простят мне его дети, внуки, родные, вне всякого сомнения, уверенные в исключительно полезной деятельности, в незапятнанной чекистской совести своего родственника!), чьи «результаты» работы я испытал на себе... Вдобавок к моему делу в Москву, на суд «тройки», пошло и его препроводительное заключение, в котором он совершенно без доказательств, только на основании своих привычных, устоявшихся предположений и умозаключений, сделал из меня шпиона. Это же явное нарушение закона, Конституции! На основе его «узаконенных» предположений я 10 лет работал на Колыме, а он, вероятно, продолжал и дальше «карать обнаженным мечом советского правосудия».
Итак, мой подполковник - опытный следователь, но фактов нет, и он пишет запросы в лагеря, где могут сидеть мои знакомые, земляки, но ответы оттуда ему не подходят. Я спокоен, я знаю, что ни в чем не замешан, моего преступления нет и быть не может. И он выдумывает способ, чтобы меня на чем-то поймать. Вот пример. Как-то днем, во время допроса, набирает номер телефона и спрашивает: «Архив? Вот тут у меня один подследственный, говорит, что учился на шоферских курсах в 1934 г. в Маньчжурии, в Харбине. Курсы, говорит, назывались «Интернационал». Ну вы-то знаете, что это были курсы шпионов, так вот посмотрите списки, был ли там такой-то (называет мою фамилию)». Несмотря на всю сложность моего положения, я не вытерпел - рассмеялся. Да и он, видно, понял всю нелепость своей затеи, трубку положил, а мне говорит: «Ну ты, махровый шпион» и... предложил мне закурить, что бывало очень редко.
Еще случай, еще глупее. На очередном ночном допросе у следователя на столе появилась книжка с заголовком «Маньчжурия». Как я вскоре из разговора с ним понял, это был свод данных разведки о живущих там русских. И вот в этой книжечке было написано, что я выступал в Хайларе по радио, призывал (ни много, ни мало!) к походу на Москву. Когда он мне это объявил, я не мог ничего сообразить, но потом он прочитал выдержку - конец цитаты из радиопередачи: «На утро начать наступление». Сразу всплыла в памяти сцена у фонтана из «Бориса Годунова»: самозванец объясняется с Мариной и действительно говорит такие слова: «На утро двину рать!». Да, была такая литературная передача: одна девушка читала слова Марины, а я - Дмитрия Самозванца. Это надо же быть таким коварным, хитрым, чтобы в пушкинские слова вложить контрреволюционное содержание. Как говорят, нарочно не придумаешь!
Ну и еще один пример. Это уже когда многое было испробовано, а я все не «сознавался». Меня перевели в камеру на двоих и было в ней две кровати. Сидел там один китаец, сносно говоривший по-русски. Я был рад, что можно было хоть с кем-то поговорить. Больше мы вспоминали о разных вкусных блюдах китайской кухни, но и о своих бедах не забывали. Он, оказалось, уже «сидел» в 37-м году. За неделю я успел многое рассказать ему о своей жизни. Ночью меня вызывать перестали, а его продолжали вызывать каждый вечер, но не надолго. И вот он, как бы между прочим, меня спрашивает: «А что дают с собой, когда посылают через границу в Советский Союз?». Поскольку я этого не знал, так и ответил. Но тут до меня дошло, что вопрос этот не его, а следователя. При первом же вызове я сказал об этом следователю, на что он откровенно высказался: «Вот как бывает интересно: сидят двое и можно узнать от одного про другого, а он и не подозревает». Так я узнал, что это был «наседка», а меня опять перевели в другую камеру. В то же приблизительно время подселили ко мне настоящего немецкого пособника, по фамилии Хмель, он был с Крымского полуострова. Рассказал, что когда попал в плен к немцам, не выдержал в лагере и стал у них работать, а потом пришли наши и его «посадили». Во время оккупации он работал в газете. Он несколько раз бился головой о бетонную стену, причем было видно, что не для «демонстрации», а действительно что есть силы. Он был уверен, что его расстреляют, говорил, что один раз это уже с ним проделали, когда наши срочно уходили из города. «Я тогда сидел в тюрьме, - рассказывал он. - Велось следствие. Однажды вызвали на допрос, но повели не наверх, как всегда, к следователю, а наоборот, по лестнице вниз. Довел конвойный до какой-то двери и говорит: «Открой дверь и заходи». Я только открыл дверь, сделал один шаг и... упал от выстрела сзади, потерял сознание. Не знаю, через сколько времени очнулся и понял, что не убит. Было совсем темно. Я нащупал около себя несколько мертвых, потихоньку начал ползать, нашел выход. Вся тюрьма была пустая. В городе еще стреляют, вошли немцы. И опять я стал у них работать». Он мне рассказал, что поскольку у него положение безвыходное, он предложил следователю быть всю жизнь «подсадным», т.е. помогать следствию. И тогда следователь ему предложил для начала «расколоть» меня. Я его успокоил, сказав, что смертная казнь отменена, но он не поверил. Если останусь живым, напишу, говорит, книгу «Здесь и там» - это про наши и немецкие тюрьмы: какие мучения были в немецком лагере и как терпимо здесь.
Много вариантов я перебрал, чтобы доказать всю абсурдность моего обвинения, но остановился на том, что в данной ситуации это невозможно, да и следователь начал говорить, что в лагере будет лучше - мол, кто хорошо работает, получает досрочное освобождение. Я на это отвечал, что здесь я, наверное, меньше пользы принесу государству, чем на свободе. Да, говорил он, я не сомневаюсь, но там надо восстанавливать народное хозяйство. В то время я не знал, что не должен доказывать свою невиновность, а следствие должно доказать мою вину. От постоянного недоедания и моральных переживаний я очень ослаб, что начало сказываться на психике: стал безразличным к допросам, начал подписывать все, что напишут, не читая. Уже перестали вызывать ночами. «Судить будет Москва, так как открыто тебя судить нельзя - сам понимаешь», говорил мне «гражданин следователь» (подсудимые и осужденные могут обращаться к «вольным» только через «гражданин»). Начались страшные сны, которые не давали спать спокойно. Часто во сне ел жареную картошку.
Все пуговицы на одежде были срезаны в первый же день ареста, 15.12.1947 г. Ремень отобран, так же как все, что было в карманах. Но одна пуговка случайно сохранилась, ею я с первого дня ежедневно делал отметку на стене своей камеры. Когда переводили в другую, дату запоминал и опять каждое утро вел свой календарь. Однажды утром нацарапал цифру «180», и в этот день меня вызвали, отвели в комнату дежурного охраны и дали бумажку в пол-листа, сказав: «Распишитесь». Это было постановление ОСО при МГБ Союза СССР из г. Москвы за № 20 от 26.05.1948 г. Я осуждался по ст. ст. 58-4 и 58-6 ч. 1 УК РСФСР, что означало: «шпионаж и помощь мировой буржуазии». Срок - 25 лет ИТЛ. «Обжалованию не подлежит».
И начался новый отсчет времени. Тюрьма, этап, пересылка, опять тюрьма, этап, «столыпинские вагоны», сухой паек (дали хлеба на три дня - я съел сразу). Конвой с собаками каждый раз предупреждает: «Шаг влево, шаг вправо - считаю побег». Первое знакомство с «ворами в законе», с «шуриками», блатными. Вот уже более 40 лет прошло, а мне еще снятся лагеря, пересылки, где я снова среди заключенных. Кругом злые лица, конвой, лают собаки, кто-то хочет что-то отобрать, объявляют, что произошли изменения - добавлен срок или просто что раньше освободили ошибочно... Все это так реально, что проснешься и не веришь настоящему, не можешь сразу сообразить, где ты, в каком лагере или в тюрьме. Даже приходилось пощупать руками вокруг, в особенности, если очень темно.
Не знаю, как другие бывшие политические лагерники - может быть, кто-то и избавился от этих кошмаров. Но у меня такие сны, вероятно, будут продолжаться всю оставшуюся жизнь.
В газетах иногда еще появляются сообщения о розыске отдельных нацистских, военных преступников и предании их суду за преступления против советского народа, но что-то не слышно, чтобы разыскивали кого-то из командования ГУЛАГа, о суде над советскими, бериевскими надзирателями, палачами-следователями, издевавшимися над своими же людьми. А в жизни порой приходилось встречаться с такими вот благополучными пенсионерами, с орденами за заслуги перед Родиной. Возможно, где-то есть у них покровители. Даже слышны их голоса, что они, конечно, жалеют о прошлых временах. Но при случае готовы объединиться и тряхнуть стариной.
Часть II
«Я помню тот Ванинский порт»
В Читинской тюрьме узнал, как закурить без спички, как «конька пуляют» (на нитке отправляют записку в другую камеру). Первые слова на блатном жаргоне: «конва» - письмо, «мойка» - бритва, «лепила» - медработник и пр. Несколько раз нам выдавали сухой паек - хлеб на три дня и водили колонной человек в 100 ранним утром на вокзал. Приходил поезд, но почему-то нас не брал конвой и вели обратно. Я в первый день съел весь хлеб, выданный на три дня и с ужасом подумал, что же со мной будет, но... на следующий день утром нам опять выдали суточную норму. Оказывается, не я один так поступил. Администрация уже к этому привыкла, да и обязана она все равно нас кормить, иначе могут быть смертельные исходы или случаи заболеваний. А начальство за жизни заключенных отвечает. Вот ведь как у нас! Где-то в июле, после нескольких неудачных попыток, все-таки посадили по 8-10 человек в купе «столыпинского» вагона (4-х местные купе). На верхней полке лежал «вор» по кличке «Федька-зверь». Ему сразу понравилась моя военная гимнастерка, но он не отнял, он «культурно» мне предложил за нее «сменку», т.е. свою рубашку х/б и еще солдатскую шинель - там, мол, куда нас везут, холодно - пригодится! Так у меня начал прибавляться багаж, появился мешок - «сидор» по-лагерному. Еще в нашем купе ехали три молодых солдата с Западной Украины. Все они были в оккупации, но когда их освободили, воевали в нашей армии. Ну а теперь, после проверки, оказались «преступниками» - измена Родине. Один, самый молодой, Иван Ткачук, потом попал вместе со мной в Магаданскую пересылку, где все время вспоминал свой дом, родных, очень переживал, что не может ничем помочь старикам-родителям.
На какой-то станции к нам подсадили одного с большим мешком вещей. Мы-то уже все как-то освоились, даже некоторые разговорились, а он испуганно, подозрительно смотрел на всех, сел на свой мешок и вскоре задремал. А ночью, когда свет притушили, ему, потеснившись, дали еще немного места - посидеть на нижней полке. Мешок он затолкал под сиденье. Я сидел напротив (опять не мог спать) и видел, как пацан, лежавший наверху с вором, тихонько слез и пополз под нижнюю полку к мешку. Развязал, затолкал в мешок руку, что-то нащупал и вытащил оттуда сапог, потом - второй. Опять завязал и так же тихо полез наверх и отдал эти сапоги по принадлежности, т.е. тому, кому они «по закону» должны принадлежать. Утром, вероятно, пострадавший успел кому-то пожаловаться, и когда я проснулся от громкого разговора, то увидел, как вору надели наручники, да так туго, что он кривился от боли. А потом пострадавшего куда-то увели вместе с вором.
Чтобы сходить в туалет, надо несколько раз просить конвой. Им это не нравится. Водить ведь надо по одному - целое дело. Были случаи, что кто-то не выдерживал. Кушать ничего не давали, должны питаться выданным сухим пайком. С питьем тоже проблемы. Пайку хлеба зэки называют по-разному: «птюха», «бацилла», но чаще просто «горбушка».
Наконец, Хабаровская тюрьма. Большая общая камера. Какие-то изможденные старики предлагают нам табак-махорку менять на сахар. И вот, страдая от голода, все-таки отдал столовую ложку сахара за две маленькие закрутки махорки. Но покурить-то толком не дадут - сразу несколько таких же, как я, «мужичков» просят «сорок» или просто говорят: «Покурим». Это значит, надо ему оставить хотя бы четверть. Его тоже просят оставить, и так докуривают буквально до конца. Бытовало выражение «покурить самостоятельно» - это значит самому, одному выкурить всю закрутку.
Узнал деление заключенных на «бытовиков» и «контриков» - мужичков. Последние идут по 58 статье, в основном ст. 58 пункт 1 - измена Родине, но много и «болтунов» (58-10). Пунктов немало есть, например, 58-12 - «знал, не сказал». Это хорошо подходит ко всем женам «врагов народа». «Бытовики» сидят почти все по указу от 07.08.1947 г., в основном, мелкие воришки, аферисты, взяточники, но есть и убийцы. Смертная казнь была отменена. «Бытовикам» везде, во всем предпочтение и доверие. В лагерях многим разрешают ходить за зону без конвоя. К «бытовикам» относятся и воры, и суки (бывшие воры), и все остальные «мужички», но не политические - те «контрики!!»
Пересылка в Ванино разгорожена на 14 зон, в каждой из которых по нескольку тысяч человек. Огромные бараки с трехярусными нарами. Все ждут этапа - конечно, на Колыму, но точно никто ничего не знает. Произвол ужасный. Верховодят здесь бывшие воры, они - начальство, они сортируют прибывшие этапы, сразу распознают своих бывших «коллег», отводят их в сторону. Тут некоторые и «ссучиваются», т.е. соглашаются работать. Их назначают нарядчиками, дневальными, поварами, охранниками и другими «лагерными придурками». Но некоторые - вероятно, настоящие «законники» - куда-то исчезают. Они - непримиримые враги. Если в камеру, где сидят воры, попадет «сука» - обязательно зарежут; так же вор, попавший к «сукам», не останется в живых. А списать зэка с «баланса» легче всего. Воровские законы нерушимы, жутки, но они же и защитят заключенного. Если «крохобор» украл у зэка законную пайку - забьют до полусмерти. Рядом со мной на пересылке днем спал какой-то из «законников». Он именно спал днем, так как все ночи играл с такими же ворами в карты. Нары - это тонкие бревна-накатники, не всегда ровные, между ними - щели. Матрасов нет, спим прямо на этих кривых палках. И вот какой-то пацан, конечно, голодный, лезет под нары (и высота-то всего сантиметров сорок от земли), и нащупывает, у кого что есть в изголовьях. Я не спал, просто лежал, у меня он пошарил и, ничего не найдя (я всегда сразу, как утром получал, съедал весь хлеб), полез к соседу, а я не стал его пугать. Тут он нащупал горбушку хлеба, но не смог ее вытащить через щели. Сосед услышал, проснулся. Что тут было! Воришка старается уползти (нары низкие), сосед за ним смотрит, кричит: «Вылезай!». Тот, конечно, не вылезает, старается как-то спрятаться, но тут поднялся почти весь барак - вытащили этого несчастного и начали так бить, что смотреть было страшно. Я отошел... Надо быть справедливым. Не знаю, как в других лагерях-пересылках, но где пришлось быть мне, воры поддерживали порядок.
В Ванино, 6 августа 1948 г. нас погрузили - 6000 человек! - в трюм парохода «Ногин II». Всех мучает голод, но еще больше - жажда. Вот в трюм спустили бочку пресной воды. Масса, толпа, стадо почти обезумевших людей. Человек 500 набросились на эту воду, образовалась жуткая давка. Чашки, миски вырывают, дерутся, вода льется на пол и что бы было дальше, если бы не один человек - «законник». Он крепко поддал нескольким (правда, ему еще кое-кто помог) и все отошли, встали в очередь. В трюме теснота, на нарах лежим один к одному и кому-то приходится устраиваться под нарами. Туда можно только залезть, сидеть там нельзя, но зато свободнее. Из каких-то источников люди узнают, что плыть будем через пролив Лаперуза - это между островом Сахалин и Северной Японией.
Во время перехода пролива на палубу не пускают, а так - в открытом море! - целый день очередь в туалеты, устроенные за бортом парохода. Море далеко внизу, метров 20. Заключенные целыми днями лежат, но некоторые туда-сюда бродят - знакомятся, делятся своими мыслями, бедами. Тут все нации, все возрасты, все классы, категории. У всех своя личная трагедия. Некоторые о чем-то шепчутся, а подойдешь - меняют тему разговора, и тут тоже боятся!
Все-таки мне удалось разговориться с небольшой группой. Они открыто обсуждали возможность побега, бунта. Один, видимо, бывалый, рассказывал, что знает о сопровождении таких судов подводными лодками и что в случае бунта они просто топят всех. Другой говорит, что этого не может быть, а вот если в трюме возникают какие-то беспорядки или, тем более, забастовка или бунт, то в трюм пускают пар и все сразу успокаиваются.
Одного человека из этой группы я запомнил. Потом, много позже, он попал со мной в один лагерь. Там он собрал 3 или 4 человека и они сделали побег. Всех, кроме него, переловили. Привезли к нам же - работать в штрафной бригаде, но про него я так больше ничего и не слышал. В лагерной системе действовал своеобразный закон о беглецах: если поймают, обязательно привезут в тот же лагерь; если мертвый - кладут возле вахты (места выхода на работу) - чтобы все видели. Но того человека так и не привезли, а вот другого, бежавшего с ним вместе, всего избитого, но живого, доставили к нам сначала в БУР (барак усиленного режима), а потом отправили в штрафную бригаду. А после 53-го, когда почти кончилась эта вакханалия, ему вернули воинское звание, все ордена и пр. Выяснилось, что он был ранен, защищал Брестскую крепость и там попал в плен. Сейчас он живет в Ставрополе.
В Магадане, на пересылке, две большие зоны. В первой даже имеется свой огород - целое поле, на котором остались от урожая только корни капусты. Во второй зоне идет уже подготовка к этапу. Нас - огромную колонну - завели в первую зону на санобработку. После бани всем выдали по комплекту белья, одежды. Тут же прошли медосмотр. В большом зале несколько столов, за которыми сидят женщины в белых халатах. Подходишь совершенно голый, они только глянут, в основном, со спины, на упитанность, что-то запишут в деле-формуляре, некоторых спросят: «На что жалуетесь?» Медосмотр идет очень быстро.
Во всем непривычном, лагерном идем в бараки - в первую рабочую зону. В этой зоне до нас жили японские военнопленные. Видно, что тут был порядок. Дорожки обложены камнями, побелены, в бараках еще висят картинки. Флажки над входной дверью одного барака, где по-русски написано: «Наш жиз-нерадостный дом». Среднее слово разделено на две части. Думаю, что только иностранец, да еще знающий русский язык, может так, одной черточкой, изменить смысл слова на противоположный. В этой зоне было много бесконвойных, работающих в городе. Большесрочников тоже возили в город на стройку - копать котлованы под фундамент, но, конечно, под конвоем и с собаками.
В одном бараке жили 6 химиков - все лауреаты Сталинских премий. Каждый день их возили на работу на какой-то секретный объект. Одежда у них была своя - не лагерная. Через них можно было что-то купить, но денег ни у кого не было.
Осенью 48-го сюда пришел этап с Колымы. Говорят, что это был вообще самый первый этап заключенных на материк, раньше оттуда возврата не было. Это оказались изможденные калеки, попавшие на Колыму во время и до еще войны, теперь «активированные» и инвалиды. Страшно было на них смотреть. Как-то не верилось, что и нас ожидает судьба такая же, и то только в лучшем случае...
Вот в зону заехала бортовая машина с хлебом, подъехала к хлеборезке. Стелят большой брезент, сбрасывают туда булки. Кучей сбежались и стоят кругом голодные зэки. Они знают, что здесь можно чуть-чуть поживиться. Хлеборез (это здесь большая персона) выбирает - или назначает заранее - несколько человек, которые носят хлеб в помещение. Когда последняя булка унесена, эти помощники берут брезент за углы и сбрасывают оставшиеся крошки, кусочки хлеба на землю или на утоптанный снег. Стоявшие кругом, ждущие этой минуты, бросаются кучей на эти крошки и обломки хлеба. Зрелище незабываемое: давка, ругань. Жуткая картина, не поддающаяся описанию.
В конце 48-го года всю 58 статью перевели во вторую зону, откуда только один путь - весной в глубинку, в основном, на золото. Здесь пришлось провести всю зиму, этапов на Колыму не было. Если в первой зоне можно было что-то достать через бесконвойников или самому подработать на кухне, то здесь это исключалось. По утрам наступала «веселая минута» - получение 600 гр. пайки хлеба. Какими-то неведомыми путями заключенные доставали махорку, но газет, и вообще никакой бумаги, нет - острый дефицит.
Однажды в наш барак заходит зэк-«предприниматель» и говорит: «Кому бумаги на десять закруток за одну закрутку махорки?» И желающие находились. Так он зарабатывал себя на курево, а бумагу, он мне рассказывал, доставал «по блату» в санчасти. Он оказался моим земляком, когда-то я в Харбине работал с его братом Дмитрием. А звали его Анатолий Сидоренко. Потом мы попали в один лагерь - на прииск «Днепровский». У него был срок 10 лет - за «помощь буржуазии». Как-то вызвал Анатолия уполномоченный (опер) и спрашивает: «Что вы можете добавить по своему делу?» А он, такой шутник, отвечает: «Я ничего не хочу добавить, это, вижу, вы хотите добавить». И, действительно, тот достает бумагу и говорит: «Распишитесь, изменена статья и ваш срок теперь - 25. Хотите что-нибудь сказать?». «Да, - говорит Сидоренко, - хочу. Дайте закурить!». Вот так спокойно некоторые принимали решения «троек».
Как-то шел мимо барака и услышал замечательную игру на скрипке. Оказалось, здесь тянул срок наш харбинский скрипач Дзыгарь. Вообще, тут можно было встретить людей из любой страны. Были из Франции, Испании, Греции, Индии. Еще один земляк-харбинец - Николай Карчевский - простой рабочий, никакого отношения к политике не имел, строил дороги, работая на паровом катке. Когда в 45-ом японцев прогнали, он не стал ждать разрешения вернуться на Родину и пешком перешел границу. За что получил 3 года и попал сразу в лагерь около Магадана. Как малосрочник, был бесконвойный, и в 47-ом, с учетом зачетов, уже освободился. Поехал в Магадан оформляться, получать паспорт. В анкете, в графе «место направления», написал «Обратно в Китай!» Сказали «Зайдите через 2 дня». Зашел. Арестовали и впаяли 58-ю пункт 4 - новый срок!
Весна 49-го... По зоне пошли «параши» (слухи): появились «покупатели» - представители самых разных объектов Колымы. В основном, из золотых приисков. Тут же просачиваются сведения, что лучше попасть на большой ремонтный завод в Сусумане, чем на отдаленный от центральной трассы какой-нибудь рудник.
Были люди, которые боялись этапа. Может, они просто отличались дальновидностью или уже знали, что их ждет, если попадут на Индигирку, Чукотку, Провидение, в Кресты и другие страшные места.
Я видал заключенного-«бытовика», назначенного в этап, и чтобы не ехать, порезавшего себе живот. Правда, режут такие люди неглубоко, но крови теряют много. Некоторые заливают всякую дрянь себе в глаза, раны замазывают мылом. Их оставляют, кладут в стационар.
В конце апреля начались этапы. Вызывают по спискам. «Шмон» (обыск), посадка в машины и поехали в неизвестность...
Продолжение следует.
Подготовил к печати П.Конкин.