Литературное обозрение. Чернов Андрей Юрьевич. Стихи с комментариями.
Подборка стихов о декабристах получилась обширной и растянулась надолго. Она совершенно точно была бы неполна без стихов Андрея Чернова. Стихов и поэм (что еще осложняет нашу задачу) по теме у Чернова столько, что приходится делать отбор. Строго говоря, из официально признанных поэтов, так сказать, поэтов по профессии, стихи Чернова, на наш взгляд, лучшие. Человек пишет на соответствующую тему не потому, что это стоит в плане издательства, не потому, что это юбилей, надо, попросили, а потому «что это свободно льется из его души» (с), он пишет о том, что знает, любит, что для него важно…. И в чем он разбирается!
Википедия о нем: Чернов Андрей Юрьевич
Родился в 1953 году, большая часть жизни связана с Лениградом - Петербургом. Поэт, переводчик, общественный деятель, сфера интересов - от истории Киевской Руси до градозащиты, один из основных интересов - пушкинистика. По многим интересующим его вопросам занимает часто спорную, неоднозначную позицию. В нынешнем культурном пространстве Петербурга - значимая величина, и в первую очередь большой поэт.
К общественной деятельности Чернова мы еще будем по ходу рассказа обращаться.
Начнем мы, пожалуй, со стихотворения из самого первого сборника, «Городские портреты», вышедшего в 1980 году.
Это единственный известный мне случай стихотворного посвящения научно-справочному аппарату архива - картотеке рукописного отдела ИРЛИ (Пушкинского дома), она же Картотека Модзалевского.
КАРТОТЕКА ПУШКИНСКОГО ДОМА
Пристрастье к собственным корням.
А в картотеке свет нерезкий,
И строго на ученых дам
Из рамы смотрит Модзалевский.
Расслаиваю букву «Ч»
При электрической свече.
Здесь век прошедший погребен,
В галантном шкапчике спрессован,
По именам перетасован,
Железный, стал бумажным он.
В благоговейной тишине
Идут чины, мундиры, лица,
Тмутаракани, две столицы...
И вдруг - ...зачем все это мне?
Зачем мне знать, что там, в начале,
Когда не знаю, что в конце?
Не знаю толком об отце,
О маме и о той печали,
Проплывшей на твоем лице?
«Борис Львович Модзалевский (1874-1928), член-корреспондент Российской академии наук, историк литературы, библиограф, один из основателей Пушкинского Дома и его директор (1922-1924). (…)
Объем картотеки - около 169000 карточек. Картотека содержит в основном сведения о необщеизвестных персоналиях русской истории, что делает ее особо ценным биографическим и библиографическим источником. Практически ни одно серьезное историко-литературное или историко-культурное исследование в русистике невозможно без обращения к картотеке Модзалевского.»
(Текст взят с сайта Пушкинского дома)
…и когда «мы их ищем», мы сами обращаемся к Картотеке Модзалевского практически постоянно. Без ее сведений была бы невозможна значительная доля комментариев к переписке Пестелей.
Сейчас она отсканирована: http://ro.pushkinskijdom.ru/browsemodz?lc=ru - к счастью (потому что картотека в Питере,а мы в Москве), и любой человек может посмотреть ее в Сети.
Сам Чернов, разумеется, работал с бумажной, а не электронной версией картотеки.
Интерес в тот момент, похоже, у него был генеалогический. Семья там совсем непростая, и очень во многом, возможно, именно происхождение и обеспечило ему столь личный интерес к теме: их семья в родстве с Рылеевыми и теми Черновыми, один из которых погиб на дуэли с Новосильцевым (этой теме посвящена поэма «Невеста», которую мы в подборку не включили), а также (что не имеет прямого касательства к данной теме) - с архитектором Трезини.
Это стихотворение, вернее одно четверостишие из середины («Здесь век прошедший погребен…») принесла мне институтская подруга Инна Макаревич году в 1986 или 1987. Имя автора мне тогда ничего не говорило, и я быстро его забыла. Как это ни смешно, я узнала, что это стихи Чернова, при просмотре сборников для этой подборки. Эти четыре строки за эти годы стали частью сознания, к примеру, так же, как тексты Галича или Кима.
Следующие четыре стихотворения и поэма - из следующего поэтического сборника, «Оттиск», 1984 года.
Первые два - не строго тематические, они или об эпохе, или об образе города.
КОЛОКОЛЬЧИК С БОНАПАРТОМ
...И столбик с куклой (только медной),
Скрестившей руки на груди,
Такой величественно-бедной,
Что, право, хоть и не гляди...
При треуголке, шпаге, ленте
И непременном сюртуке
Стоит себе на постаменте
Резная ручка на звонке.
Как будто бы и впрямь не зная,
Что стерся взгляд и даже нос,
Что под ногами Дар Валдая,
А не монмартровский откос,
Что можно взять за треуголку
И язычком о купол бить...
А надоест - сослать на полку...
Умели ж предки не любить!
Необходимо у капрала
Отнять полмира. А потом
Необходимо из металла
Соорудить его шутом.
Пусть Бонька позовет Глафиру.
Пусть громче позовет, злодей!
И венценосный чудодей
Гремит на целую квартиру.
ПИТЕРСКИЕ СТРОФЫ
Пойдем же вдоль Мойки...
Кушнер
- Айда? - Туда? - Ага, туда,
Не все ж нам на печи
Жевать столичные года,
Тверские калачи.
Я начал: «И...» и тут же ты
Попала в шаг: «...светла!»,
И просияла с высоты
Она из-за угла -
«А-дми-рал-тейская...» - смотри,
Какая глубина!
«...игла» - двусложных две петли,
Кораблик в два крыла.
Куда? О да, туда, к реке,
Где оду треплет ветр,
Где даже в бронзовой руке
Хитрит российский метр.
И гибкости, и воли в нем
Не боле, чем в судьбе,
Эксплуатируя прием,
Он вторит сам себе:
Реминисценция слепа,
Но выдаст медный звон
Александрийского столпа
Классический пеон.
Куда? Вдоль пристани веков
Внимательно сличать
Прямоугольных сквозняков
Чугунную печать.
Куда? На ветреный канал,
Где резвый философ
Псевдоморфозой обозвал
Всех этих львов и псов.
Айда вдоль кушнеровских строф
Сначала, но потом,
Не тратя времени и слов,
Давай же повернем
Там, на сенатском вираже,
Где пляшет под баян
Анри Луи Огюст Леже
Рикар де Монферран.
(Хозяин скажет: «Москвичи -
Недаром москвичи!»
Но, не переча, промолчи,
Мы всё же москвичи!)
Вон у кронверка - рад не рад -
Навеки вписан в план
Лихой трехмачтовый фрегат,
Дешевый ресторан.
Знать, азия уже и здесь
Цыганкой во плоти
У трапа станет в душу лезть,
Шептать «Позолоти!»
Айда! Мне тоже нужно знать,
Придется ли и впредь
На этой гуще погадать
Да ложечку спереть,
Айда, любимая. Скорей,
Пока не лопнул трос,
И это чудо с якорей
Само не сорвалось,
Покуда и земных-то миль
Негусто за спиной,
Покуда режиссер Мотыль
Хлопочет под стеной,
Возводит нечто из досок
(А что? Не все ль равно?)
И я бы мог… И он бы мог…
И, право, не смешно.
Как заплетается узор,
Хитер и деловит:
Экскурсовода сирый взор
Недальновидный вид,
И тот собор,
И тот раствор
Тебя в моей крови,
И тот, с кем я двойным родством
Мгновенный визави...
Пойдем! Пока еще вдвоем.
Коли охота есть -
Пойдем! Узнать ли нам о том,
Что сбудется? Бог весть.
Пойдем - не в ногу и не в такт,
Но все-таки пойдем.
А если что-то там не так -
Потом, потом, потом.
В более поздних изданиях в этом стихотворении изменены несколько строк - как раз наиболее важные для нас, поэтому мы приводим его здесь по первой публикации.
…Наверное, все поняли, что сооружает режиссер фильма «Звезда пленительного счастья» В. Мотыль у стен крепости? Недавно съемочная группа фильма «Союз Спасения» воздвигла примерно там же примерно то же, несколько переполошив Петербург.
Из огромного массива стихов советских поэтов о Кюхельбекере следующее - единственное не-графоманское стихотворение, которое говорит о человеке, а не о проекции собственных комплексов:
Кюхля. Диалог в одиночке
- Истина парадоксальна.
Ложь - логична и стройна.
Вера - чересчур сусальна.
Правда - чересчур темна.
В языке, как будто в яме,
Мысль мычит и в стенку бьет.
Может быть, спасенье в ямбе?
- Если кто-нибудь прочтет.
А в завершении этого выпуска (да, мы не уложились в один, будет продолжение) - самая настоящая поэма. Не пугайтесь ее длины, названия и литературных аллюзий. У Чернова есть такой дар - оно всё оказывается на месте.
ПЕТР КИРИЛЛОВИЧ
1. МОНОЛОГ ЗМЕЯ
CО СКАЛЫ МЕДНОГО ВСАДНИКА
Сколь упрощенно мыслят эти люди,
Когда идут сюда свергать державу
И с ненавистью смотрят на меня.
Они уверены - все беды в змее,
В том змее, нерастоптанном злодее.
Ну, выбейте меня из-под коня.
И рухнет царь. И гордый всадник рухнет.
Вы сами искромсаете друг друга.
Вам невдомек, что также, как в скульптуре,
И в государстве есть закон пропорций.
Ах, Фальконет все это понимал.
И дабы равновесий не нарушить,
Царь только сделал вид, что топчет змея,
А сам - не сам, но лошадью своею -
И в этом государственная мудрость! -
Оперся не на камень, на меня.
Ну, выбейте меня из-под коня...
2. СМОТР
Пред водопадом с нарастаньем
Летит течение реки.
Меж просвещеньем и восстаньем
Колеблются бунтовщики.
Поручик ходит перед фрунтом
В нутро дилеммы углублен,
Меж эволюцией и бунтом
Пока еще не выбрал он.
И с той же мыслью потаенной
Его начальник батальонный,
Штабс-капитан, герой в цвету:
- Респу... а, может, конститу...
И, озадачен этой думой,
Разматывает дальше нить
Полковник бледный и угрюмый:
- Убить?.. Сослать?.. Сослать?.. Убить?..
И знает государь про это
(Не в частностях, но вообще),
И крутится его планета,
Как будто камешек в праще.
И государь все это видит,
Кривит в улыбке скорбный рот.
Он всех обманет. Всех обидит.
Расчет нарушит - сам уйдет.
И государь, свой взор рассея,
Бесчисленные зрит полки.
И велика его Расея,
А те, что страшно далеки, -
Его же дети, и не знают,
Что выбирают
Не между правдою и кривдой,
А между Сциллой и Харибдой.
3. ОТВЛЕЧЕНИЕ ТЕКСТОЛОГИЧЕСКОЕ
Сначала эти заговоры
Между лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
Не заходили далеко.
Считал свои дуэли Пушкин.
Меланхолический Якушкин
Его Ноэли обожал,
Забыв про роковой кинжал.
А, может, было все иначе...
Ворчал Якушкин между строк:
- Поэт, мелка твоя задача
На тронах удивить порок!
Но вот рассвет в окне привстал.
Свинцовы окна. Лица серы.
Кавалергард взметнул бокал:
- Ура, решительные меры!
И вот уже в румяных красках
Полнеба залила заря,
И партия в бумажных масках
Готовится встречать царя.
О чем еще там говорят
Всё злее и всё современней?
Но... Рукописи не горят?
Хотя, когда сжигает гений...
Хотя, когда сжигает гений
И пепл слетает на главу...
. . . . . . . . . . . . .
Которое из поколений
Прочтет Десятую главу?
4. ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
Пошел в цареубийцы русский барин.
День мятежа назначил и пароль.
Как заговор весь план его бездарен,
Но, как сказал потомок: в этом соль.
Вы видите больную робость Пьера
В черновиках, оставленных Толстым?
И душат Пьера казни Робеспьера,
И душит пугачевских казней дым.
...И чередой потянутся потомки,
Мятежной этой робостью болея.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итак - именье, ранние потемки,
Июльских лип цветущая аллея.
Порассуждав с Наташей о Ростове
(См. последний диалог в романе)
Пьер вышел. На груди его, в кармане,
Лежало то, что смертным стоит крови -
Рекомендационное письмо
На юг: «Мы, равно как и братья наши...»
Но - тсс! Сейчас не время про него,
Ведь липы могут нашептать Наташе.
5. ДИАЛОГ
Экс-либерал закон был в меру лыс
И посему тождествен государю.
Рек первый: «Бей!» Второй решил: «Ударю,
Но нравственность при этом ухнет вниз».
Закон сказал: «К злодеям будь жесток.
Не только лиц ты знаешь, но и лица!»
Он отвечал: «Я сам цареубийца».
Заплакал и уехал в Таганрог.
6. ОТВЛЕЧЕНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
Плавен поворот равнинных рек.
У людей совсем не так бывает:
Чем он медленнее назревает -
Резче повернется человек.
Зачарован в странном этом танце
Круговертью собственной души,
Пьер встречал себя в республиканце
В Тульчине, в немазаной глуши.
Позже, в долгом споре с Муравьевым,
Шедшим от республики назад,
Увлекался граф с порывом новым
В конституционный дивный сад.
Видел в Каратаеве мессию,
Но к Американским Штатам плыл.
И в себе искал одну Россию,
А вокруг другую находил.
7. ДОРОГА
На ухабах проседая,
Граф в колясочке катит.
Колокольчик Дар Валдая
Утомительно гремит.
- Тпру! - и вылезает барин.
- Друг любезный, вот-те раз!
При дороге, неисправен,
Покосился тарантас.
Рядом - сам и желчь, и злость -
Господин сухой бранится,
На поломанную ось,
Опираясь как на трость.
Миг - и просветлеют лица.
- Здравствуй!
- Здравствуй!
- Ты куда?
- В Кишинев.
- А я в Одессу.
- Станция где?
- Вон - у лесу.
- Подвезу.
- Пожалуй, да.
8. ВЪЕЗД НА ПОЧТОВУЮ СТАНЦИЮ ВЫРА
Всегда в воротах стареньких домов
По сторонам стоят два круглых камня,
А иногда два стесанных столба.
Они так и задуманы - косыми.
Когда чуток не рассчитает кучер,
Или ямщик, и дверца экипажа
На стенку аккуратно наползает,
И дамы говорят в коляске «Ах!» -
Накатывает колесо на столбик,
Отскакивает от стены коляска
И звонкой колеей во двор въезжает,
И дамы «Слава Богу!» говорят.
Но Пьер с приятелем лишь покачнулись.
(Они давно не новички в дороге.)
Тем более, что важным разговором
Как раз сейчас они увлечены.
Но пересказывать я вам не стану,
Поскольку сам в коляске той не ехал
И слышал лишь обрывок фразы графа.
Когда ему уже перепрягли,
Он крикнул молодому человеку:
«Так, значит, свидимся? Прощай, Евгений».
9. ОТЪЕЗД СО СТАНЦИИ
Остановиться, дабы оглянуться,
У нас, ей-богу, не всегда есть время.
Но на ходу мы оглянуться можем.
И Пьер, назад взглянув на повороте,
Увидел, что ворота превратились
В подобье рта. Булыжник - это десны,
И небо красное, как будто нёбо,
И треугольник черного орла
Гнилушкою, а столбики - клыки.
Ах, как нас государство опекает!
На стенку мы бросаемся отважно,
Проскакивает меж клыков повозка,
И мы в казенную въезжаем пасть
Целехонькими. Вот он тот угольный,
Краеугольный камень государства.
Что ж, тяжела должна быть колесница...
Так думал Петр Кириллович Безухов,
Скача из Петербурга в Кишинев.
10. ОТСТУПЛЕНИЕ ПОЛЕМИЧЕСКОЕ
Сто прапорщиков - это сто полков.
Любезный Грибоедов ошибался.
И все-таки, наверное, был прав.
11. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
...Плюхнулся, как блин на сковородку.
Долго ничего не понимал.
В центр никто не вез. Один нахал
Четвертной потребовал на водку
(И к тому же только серебром).
Все казались пьяными. Потом
Повалили дворники гуртом.
Кто-то что-то крикнул про погодку.
В воздухе студеном, налитом,
Над знакомым каменным мостом
Ехал генерал с открытым ртом.
Попадались флотские. Потом
От Невы (но слева, а не справа,
Где стоит полуденная пушка)
Грянул выстрел. Глянул на часы.
Стрелки разрезали цифру десять.
Петр Кириллович протер стекло.
Вмиг похолодело на душе.
И тогда невнятно, еле-еле
Шевельнулось слово «неужели».
Кучер встал и объявил: - Уже.
Приехали, барин!..
12. ПЛОЩАДЬ
С рассветом возвело восстанье
Вкруг медного Петра каре.
Штыки его, что крыша зданья,
И всадник в них, как во дворе.
Свет тускл. Он не умеет литься,
Он тонет где-то в шубе туч,
Почти не освещая лица,
По кромке лезвия струится...
Штыков им хватит. Нужен луч.
Прямой, что искра из кресала,
Отвесный - и - ура! - вперед,
Чтоб сталь запела, заплясала:
Успех, успех, а не исход.
И чтоб в глаза артиллеристов
Разящей радужной косой
Шарахнул из-за туч неистов,
Как залп удачный - луч косой.
Чтоб он средь гама городского,
Не убоявшись ничего,
На эполетах Трубецкого
Сверкнул и возвратил того.
Один лишь луч - и брызнут звенья,
И, площадями клокоча,
Как наводненье - наступленье.
Успех, успех!.. Но нет луча
И, гармонируя с природой,
Отрывист, как собачий лай,
Над нерожденною свободой
Навис унылый Николай.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще одна осталась сила,
Которая всех сил сильней.
Но эта сила, как могила.
Они не думают о ней.
Еще одна осталась сила
Поленьев, кольев и камней.
Безухов растворился в ней.
Его догадка осветила:
«А что, когда...» Но вот толпа,
Как будто кипяток крутая,
Толпа за что-то бьет попа,
Все наседая, нарастая.
Но вот прошел мастеровой
С доской, утыканной гвоздями,
И чей-то вопль, и чей-то вой,
И кто-то в стельку под ногами.
...Но что за личность в армяке?
Взгляд - англичанина надменней,
Дуэльный пистолет в руке...
Ну вот и свиделись, Евгений.
...Но, лихо описав кривую,
Почти что каменный снежок
Глаза Безухову ожег...
- Очки! - и дзынь о мостовую.
Едва живее мертвеца,
Лишенный даже дара речи,
Ушел задолго до конца
И не слыхал уже картечи.
13. ЭПИЛОГ
- Рылов, Коханый, Пистоль, Муравей и Бесстыжий.
Главным у них был Пистоль,
он царю был двоюродный князь,
сын Пугача незаконный, но царь догадался:
граф Аракчеев ему про то нашептал.
Царь тада графу сказал: поезжай, мол, за море,
выбери лучший корабь и за войском плыви.
Ибо Писанье гласит, что Пугач напугает,
Семечко даст, и оно меня изведет.
Царь напугался тада, и Пистоля схватили,
в крепость свезли, но товарищи вышли его выручать.
Граф Аракчеев про то намедни проведал
и через верных людей ружья подменные дал.
Вешали их без креста, но вышла заминка.
Рылов святым был и прежде,
сквозь петлю он трижды прошел.
Только когда ее через ноги надели,
тут уже святость его помочь не могла... -
Так пояснял расстрига в кабаке
Над самолично писаной иконкой,
Где пятеро святых, и крест в руке
Над всеми ними в нимбе тучки тонкой.
Рассказ был глуп, но прошибал до слез.
И кто-то носом шмыгал осторожно:
- Послушай поп, а я-то в крепость вез
Бревно с крюками. Замолить-то можно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А Пьер Безухов средь реки Оби
В таких раздумьях вечер коротает:
Греби, Харон, от берега, греби.
Паромщик, похоронщик, Каратаев.
декабрь 1975 - лето 1976
Экспедиция на остров Голодай и все связанное с этим будут следующим выпуском.
Википедия о нем: Чернов Андрей Юрьевич
Родился в 1953 году, большая часть жизни связана с Лениградом - Петербургом. Поэт, переводчик, общественный деятель, сфера интересов - от истории Киевской Руси до градозащиты, один из основных интересов - пушкинистика. По многим интересующим его вопросам занимает часто спорную, неоднозначную позицию. В нынешнем культурном пространстве Петербурга - значимая величина, и в первую очередь большой поэт.
К общественной деятельности Чернова мы еще будем по ходу рассказа обращаться.
Начнем мы, пожалуй, со стихотворения из самого первого сборника, «Городские портреты», вышедшего в 1980 году.
Это единственный известный мне случай стихотворного посвящения научно-справочному аппарату архива - картотеке рукописного отдела ИРЛИ (Пушкинского дома), она же Картотека Модзалевского.
КАРТОТЕКА ПУШКИНСКОГО ДОМА
Пристрастье к собственным корням.
А в картотеке свет нерезкий,
И строго на ученых дам
Из рамы смотрит Модзалевский.
Расслаиваю букву «Ч»
При электрической свече.
Здесь век прошедший погребен,
В галантном шкапчике спрессован,
По именам перетасован,
Железный, стал бумажным он.
В благоговейной тишине
Идут чины, мундиры, лица,
Тмутаракани, две столицы...
И вдруг - ...зачем все это мне?
Зачем мне знать, что там, в начале,
Когда не знаю, что в конце?
Не знаю толком об отце,
О маме и о той печали,
Проплывшей на твоем лице?
«Борис Львович Модзалевский (1874-1928), член-корреспондент Российской академии наук, историк литературы, библиограф, один из основателей Пушкинского Дома и его директор (1922-1924). (…)
Объем картотеки - около 169000 карточек. Картотека содержит в основном сведения о необщеизвестных персоналиях русской истории, что делает ее особо ценным биографическим и библиографическим источником. Практически ни одно серьезное историко-литературное или историко-культурное исследование в русистике невозможно без обращения к картотеке Модзалевского.»
(Текст взят с сайта Пушкинского дома)
…и когда «мы их ищем», мы сами обращаемся к Картотеке Модзалевского практически постоянно. Без ее сведений была бы невозможна значительная доля комментариев к переписке Пестелей.
Сейчас она отсканирована: http://ro.pushkinskijdom.ru/browsemodz?lc=ru - к счастью (потому что картотека в Питере,а мы в Москве), и любой человек может посмотреть ее в Сети.
Сам Чернов, разумеется, работал с бумажной, а не электронной версией картотеки.
Интерес в тот момент, похоже, у него был генеалогический. Семья там совсем непростая, и очень во многом, возможно, именно происхождение и обеспечило ему столь личный интерес к теме: их семья в родстве с Рылеевыми и теми Черновыми, один из которых погиб на дуэли с Новосильцевым (этой теме посвящена поэма «Невеста», которую мы в подборку не включили), а также (что не имеет прямого касательства к данной теме) - с архитектором Трезини.
Это стихотворение, вернее одно четверостишие из середины («Здесь век прошедший погребен…») принесла мне институтская подруга Инна Макаревич году в 1986 или 1987. Имя автора мне тогда ничего не говорило, и я быстро его забыла. Как это ни смешно, я узнала, что это стихи Чернова, при просмотре сборников для этой подборки. Эти четыре строки за эти годы стали частью сознания, к примеру, так же, как тексты Галича или Кима.
Следующие четыре стихотворения и поэма - из следующего поэтического сборника, «Оттиск», 1984 года.
Первые два - не строго тематические, они или об эпохе, или об образе города.
КОЛОКОЛЬЧИК С БОНАПАРТОМ
...И столбик с куклой (только медной),
Скрестившей руки на груди,
Такой величественно-бедной,
Что, право, хоть и не гляди...
При треуголке, шпаге, ленте
И непременном сюртуке
Стоит себе на постаменте
Резная ручка на звонке.
Как будто бы и впрямь не зная,
Что стерся взгляд и даже нос,
Что под ногами Дар Валдая,
А не монмартровский откос,
Что можно взять за треуголку
И язычком о купол бить...
А надоест - сослать на полку...
Умели ж предки не любить!
Необходимо у капрала
Отнять полмира. А потом
Необходимо из металла
Соорудить его шутом.
Пусть Бонька позовет Глафиру.
Пусть громче позовет, злодей!
И венценосный чудодей
Гремит на целую квартиру.
ПИТЕРСКИЕ СТРОФЫ
Пойдем же вдоль Мойки...
Кушнер
- Айда? - Туда? - Ага, туда,
Не все ж нам на печи
Жевать столичные года,
Тверские калачи.
Я начал: «И...» и тут же ты
Попала в шаг: «...светла!»,
И просияла с высоты
Она из-за угла -
«А-дми-рал-тейская...» - смотри,
Какая глубина!
«...игла» - двусложных две петли,
Кораблик в два крыла.
Куда? О да, туда, к реке,
Где оду треплет ветр,
Где даже в бронзовой руке
Хитрит российский метр.
И гибкости, и воли в нем
Не боле, чем в судьбе,
Эксплуатируя прием,
Он вторит сам себе:
Реминисценция слепа,
Но выдаст медный звон
Александрийского столпа
Классический пеон.
Куда? Вдоль пристани веков
Внимательно сличать
Прямоугольных сквозняков
Чугунную печать.
Куда? На ветреный канал,
Где резвый философ
Псевдоморфозой обозвал
Всех этих львов и псов.
Айда вдоль кушнеровских строф
Сначала, но потом,
Не тратя времени и слов,
Давай же повернем
Там, на сенатском вираже,
Где пляшет под баян
Анри Луи Огюст Леже
Рикар де Монферран.
(Хозяин скажет: «Москвичи -
Недаром москвичи!»
Но, не переча, промолчи,
Мы всё же москвичи!)
Вон у кронверка - рад не рад -
Навеки вписан в план
Лихой трехмачтовый фрегат,
Дешевый ресторан.
Знать, азия уже и здесь
Цыганкой во плоти
У трапа станет в душу лезть,
Шептать «Позолоти!»
Айда! Мне тоже нужно знать,
Придется ли и впредь
На этой гуще погадать
Да ложечку спереть,
Айда, любимая. Скорей,
Пока не лопнул трос,
И это чудо с якорей
Само не сорвалось,
Покуда и земных-то миль
Негусто за спиной,
Покуда режиссер Мотыль
Хлопочет под стеной,
Возводит нечто из досок
(А что? Не все ль равно?)
И я бы мог… И он бы мог…
И, право, не смешно.
Как заплетается узор,
Хитер и деловит:
Экскурсовода сирый взор
Недальновидный вид,
И тот собор,
И тот раствор
Тебя в моей крови,
И тот, с кем я двойным родством
Мгновенный визави...
Пойдем! Пока еще вдвоем.
Коли охота есть -
Пойдем! Узнать ли нам о том,
Что сбудется? Бог весть.
Пойдем - не в ногу и не в такт,
Но все-таки пойдем.
А если что-то там не так -
Потом, потом, потом.
В более поздних изданиях в этом стихотворении изменены несколько строк - как раз наиболее важные для нас, поэтому мы приводим его здесь по первой публикации.
…Наверное, все поняли, что сооружает режиссер фильма «Звезда пленительного счастья» В. Мотыль у стен крепости? Недавно съемочная группа фильма «Союз Спасения» воздвигла примерно там же примерно то же, несколько переполошив Петербург.
Из огромного массива стихов советских поэтов о Кюхельбекере следующее - единственное не-графоманское стихотворение, которое говорит о человеке, а не о проекции собственных комплексов:
Кюхля. Диалог в одиночке
- Истина парадоксальна.
Ложь - логична и стройна.
Вера - чересчур сусальна.
Правда - чересчур темна.
В языке, как будто в яме,
Мысль мычит и в стенку бьет.
Может быть, спасенье в ямбе?
- Если кто-нибудь прочтет.
А в завершении этого выпуска (да, мы не уложились в один, будет продолжение) - самая настоящая поэма. Не пугайтесь ее длины, названия и литературных аллюзий. У Чернова есть такой дар - оно всё оказывается на месте.
ПЕТР КИРИЛЛОВИЧ
1. МОНОЛОГ ЗМЕЯ
CО СКАЛЫ МЕДНОГО ВСАДНИКА
Сколь упрощенно мыслят эти люди,
Когда идут сюда свергать державу
И с ненавистью смотрят на меня.
Они уверены - все беды в змее,
В том змее, нерастоптанном злодее.
Ну, выбейте меня из-под коня.
И рухнет царь. И гордый всадник рухнет.
Вы сами искромсаете друг друга.
Вам невдомек, что также, как в скульптуре,
И в государстве есть закон пропорций.
Ах, Фальконет все это понимал.
И дабы равновесий не нарушить,
Царь только сделал вид, что топчет змея,
А сам - не сам, но лошадью своею -
И в этом государственная мудрость! -
Оперся не на камень, на меня.
Ну, выбейте меня из-под коня...
2. СМОТР
Пред водопадом с нарастаньем
Летит течение реки.
Меж просвещеньем и восстаньем
Колеблются бунтовщики.
Поручик ходит перед фрунтом
В нутро дилеммы углублен,
Меж эволюцией и бунтом
Пока еще не выбрал он.
И с той же мыслью потаенной
Его начальник батальонный,
Штабс-капитан, герой в цвету:
- Респу... а, может, конститу...
И, озадачен этой думой,
Разматывает дальше нить
Полковник бледный и угрюмый:
- Убить?.. Сослать?.. Сослать?.. Убить?..
И знает государь про это
(Не в частностях, но вообще),
И крутится его планета,
Как будто камешек в праще.
И государь все это видит,
Кривит в улыбке скорбный рот.
Он всех обманет. Всех обидит.
Расчет нарушит - сам уйдет.
И государь, свой взор рассея,
Бесчисленные зрит полки.
И велика его Расея,
А те, что страшно далеки, -
Его же дети, и не знают,
Что выбирают
Не между правдою и кривдой,
А между Сциллой и Харибдой.
3. ОТВЛЕЧЕНИЕ ТЕКСТОЛОГИЧЕСКОЕ
Сначала эти заговоры
Между лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
Не заходили далеко.
Считал свои дуэли Пушкин.
Меланхолический Якушкин
Его Ноэли обожал,
Забыв про роковой кинжал.
А, может, было все иначе...
Ворчал Якушкин между строк:
- Поэт, мелка твоя задача
На тронах удивить порок!
Но вот рассвет в окне привстал.
Свинцовы окна. Лица серы.
Кавалергард взметнул бокал:
- Ура, решительные меры!
И вот уже в румяных красках
Полнеба залила заря,
И партия в бумажных масках
Готовится встречать царя.
О чем еще там говорят
Всё злее и всё современней?
Но... Рукописи не горят?
Хотя, когда сжигает гений...
Хотя, когда сжигает гений
И пепл слетает на главу...
. . . . . . . . . . . . .
Которое из поколений
Прочтет Десятую главу?
4. ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ
Пошел в цареубийцы русский барин.
День мятежа назначил и пароль.
Как заговор весь план его бездарен,
Но, как сказал потомок: в этом соль.
Вы видите больную робость Пьера
В черновиках, оставленных Толстым?
И душат Пьера казни Робеспьера,
И душит пугачевских казней дым.
...И чередой потянутся потомки,
Мятежной этой робостью болея.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итак - именье, ранние потемки,
Июльских лип цветущая аллея.
Порассуждав с Наташей о Ростове
(См. последний диалог в романе)
Пьер вышел. На груди его, в кармане,
Лежало то, что смертным стоит крови -
Рекомендационное письмо
На юг: «Мы, равно как и братья наши...»
Но - тсс! Сейчас не время про него,
Ведь липы могут нашептать Наташе.
5. ДИАЛОГ
Экс-либерал закон был в меру лыс
И посему тождествен государю.
Рек первый: «Бей!» Второй решил: «Ударю,
Но нравственность при этом ухнет вниз».
Закон сказал: «К злодеям будь жесток.
Не только лиц ты знаешь, но и лица!»
Он отвечал: «Я сам цареубийца».
Заплакал и уехал в Таганрог.
6. ОТВЛЕЧЕНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ
Плавен поворот равнинных рек.
У людей совсем не так бывает:
Чем он медленнее назревает -
Резче повернется человек.
Зачарован в странном этом танце
Круговертью собственной души,
Пьер встречал себя в республиканце
В Тульчине, в немазаной глуши.
Позже, в долгом споре с Муравьевым,
Шедшим от республики назад,
Увлекался граф с порывом новым
В конституционный дивный сад.
Видел в Каратаеве мессию,
Но к Американским Штатам плыл.
И в себе искал одну Россию,
А вокруг другую находил.
7. ДОРОГА
На ухабах проседая,
Граф в колясочке катит.
Колокольчик Дар Валдая
Утомительно гремит.
- Тпру! - и вылезает барин.
- Друг любезный, вот-те раз!
При дороге, неисправен,
Покосился тарантас.
Рядом - сам и желчь, и злость -
Господин сухой бранится,
На поломанную ось,
Опираясь как на трость.
Миг - и просветлеют лица.
- Здравствуй!
- Здравствуй!
- Ты куда?
- В Кишинев.
- А я в Одессу.
- Станция где?
- Вон - у лесу.
- Подвезу.
- Пожалуй, да.
8. ВЪЕЗД НА ПОЧТОВУЮ СТАНЦИЮ ВЫРА
Всегда в воротах стареньких домов
По сторонам стоят два круглых камня,
А иногда два стесанных столба.
Они так и задуманы - косыми.
Когда чуток не рассчитает кучер,
Или ямщик, и дверца экипажа
На стенку аккуратно наползает,
И дамы говорят в коляске «Ах!» -
Накатывает колесо на столбик,
Отскакивает от стены коляска
И звонкой колеей во двор въезжает,
И дамы «Слава Богу!» говорят.
Но Пьер с приятелем лишь покачнулись.
(Они давно не новички в дороге.)
Тем более, что важным разговором
Как раз сейчас они увлечены.
Но пересказывать я вам не стану,
Поскольку сам в коляске той не ехал
И слышал лишь обрывок фразы графа.
Когда ему уже перепрягли,
Он крикнул молодому человеку:
«Так, значит, свидимся? Прощай, Евгений».
9. ОТЪЕЗД СО СТАНЦИИ
Остановиться, дабы оглянуться,
У нас, ей-богу, не всегда есть время.
Но на ходу мы оглянуться можем.
И Пьер, назад взглянув на повороте,
Увидел, что ворота превратились
В подобье рта. Булыжник - это десны,
И небо красное, как будто нёбо,
И треугольник черного орла
Гнилушкою, а столбики - клыки.
Ах, как нас государство опекает!
На стенку мы бросаемся отважно,
Проскакивает меж клыков повозка,
И мы в казенную въезжаем пасть
Целехонькими. Вот он тот угольный,
Краеугольный камень государства.
Что ж, тяжела должна быть колесница...
Так думал Петр Кириллович Безухов,
Скача из Петербурга в Кишинев.
10. ОТСТУПЛЕНИЕ ПОЛЕМИЧЕСКОЕ
Сто прапорщиков - это сто полков.
Любезный Грибоедов ошибался.
И все-таки, наверное, был прав.
11. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
...Плюхнулся, как блин на сковородку.
Долго ничего не понимал.
В центр никто не вез. Один нахал
Четвертной потребовал на водку
(И к тому же только серебром).
Все казались пьяными. Потом
Повалили дворники гуртом.
Кто-то что-то крикнул про погодку.
В воздухе студеном, налитом,
Над знакомым каменным мостом
Ехал генерал с открытым ртом.
Попадались флотские. Потом
От Невы (но слева, а не справа,
Где стоит полуденная пушка)
Грянул выстрел. Глянул на часы.
Стрелки разрезали цифру десять.
Петр Кириллович протер стекло.
Вмиг похолодело на душе.
И тогда невнятно, еле-еле
Шевельнулось слово «неужели».
Кучер встал и объявил: - Уже.
Приехали, барин!..
12. ПЛОЩАДЬ
С рассветом возвело восстанье
Вкруг медного Петра каре.
Штыки его, что крыша зданья,
И всадник в них, как во дворе.
Свет тускл. Он не умеет литься,
Он тонет где-то в шубе туч,
Почти не освещая лица,
По кромке лезвия струится...
Штыков им хватит. Нужен луч.
Прямой, что искра из кресала,
Отвесный - и - ура! - вперед,
Чтоб сталь запела, заплясала:
Успех, успех, а не исход.
И чтоб в глаза артиллеристов
Разящей радужной косой
Шарахнул из-за туч неистов,
Как залп удачный - луч косой.
Чтоб он средь гама городского,
Не убоявшись ничего,
На эполетах Трубецкого
Сверкнул и возвратил того.
Один лишь луч - и брызнут звенья,
И, площадями клокоча,
Как наводненье - наступленье.
Успех, успех!.. Но нет луча
И, гармонируя с природой,
Отрывист, как собачий лай,
Над нерожденною свободой
Навис унылый Николай.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще одна осталась сила,
Которая всех сил сильней.
Но эта сила, как могила.
Они не думают о ней.
Еще одна осталась сила
Поленьев, кольев и камней.
Безухов растворился в ней.
Его догадка осветила:
«А что, когда...» Но вот толпа,
Как будто кипяток крутая,
Толпа за что-то бьет попа,
Все наседая, нарастая.
Но вот прошел мастеровой
С доской, утыканной гвоздями,
И чей-то вопль, и чей-то вой,
И кто-то в стельку под ногами.
...Но что за личность в армяке?
Взгляд - англичанина надменней,
Дуэльный пистолет в руке...
Ну вот и свиделись, Евгений.
...Но, лихо описав кривую,
Почти что каменный снежок
Глаза Безухову ожег...
- Очки! - и дзынь о мостовую.
Едва живее мертвеца,
Лишенный даже дара речи,
Ушел задолго до конца
И не слыхал уже картечи.
13. ЭПИЛОГ
- Рылов, Коханый, Пистоль, Муравей и Бесстыжий.
Главным у них был Пистоль,
он царю был двоюродный князь,
сын Пугача незаконный, но царь догадался:
граф Аракчеев ему про то нашептал.
Царь тада графу сказал: поезжай, мол, за море,
выбери лучший корабь и за войском плыви.
Ибо Писанье гласит, что Пугач напугает,
Семечко даст, и оно меня изведет.
Царь напугался тада, и Пистоля схватили,
в крепость свезли, но товарищи вышли его выручать.
Граф Аракчеев про то намедни проведал
и через верных людей ружья подменные дал.
Вешали их без креста, но вышла заминка.
Рылов святым был и прежде,
сквозь петлю он трижды прошел.
Только когда ее через ноги надели,
тут уже святость его помочь не могла... -
Так пояснял расстрига в кабаке
Над самолично писаной иконкой,
Где пятеро святых, и крест в руке
Над всеми ними в нимбе тучки тонкой.
Рассказ был глуп, но прошибал до слез.
И кто-то носом шмыгал осторожно:
- Послушай поп, а я-то в крепость вез
Бревно с крюками. Замолить-то можно?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А Пьер Безухов средь реки Оби
В таких раздумьях вечер коротает:
Греби, Харон, от берега, греби.
Паромщик, похоронщик, Каратаев.
декабрь 1975 - лето 1976
Экспедиция на остров Голодай и все связанное с этим будут следующим выпуском.