П. Пестель. Запах женщины. (с)
Своим названием этот пост обязан упомянутому Раисой вот здесь питерскому историку М.М. Сафонову, который на конференции по декабристам, на которую мы месяц назад ездили, и о которой Мышь писала, задал мне после доклада вопрос: «А как вам кажется, почему в сочинениях Пестеля нет, так сказать, запаха женщины? Не связано ли это с его ранением?» Прямо на заседании нельзя ответить «Не знаю, я не нюхала»,:) (хотя Мышь все-таки сказала: «Да не туда ранение»:)), поэтому я начала объяснять, что жанр конституционного проекта и политического трактата все-таки не подразумевает освещения этой темы (причем вообще-то мой доклад в немалой своей части был посвящен как раз этой теме, а именно роману П. Пестеля и Изабеллы Валевской (вот здесь об этом писала Мышь, поэтому в нашей саге речь пойдет о другой женщине.:))
А именно - о том, какие истории внезапно получаются из одного комментария к публикации (все к тому же, мы продолжаем вдумчиво грызть свою версию публикации семейной переписки Пестелей).
В письме Ивана Борисовича сыну в августе 1805 г., при отъезде детей на учебу в Германию, упоминаются друзья и знакомые сына, передающие ему приветы. Помимо князя Пьера Вяземского, жалевшего, что ему не удастся уехать с братьями Пестелями в Германию, а приходится поступать в Иезуитский пансион, через запятую упоминалась некая мадмуазель Aimée. Это случай совершенно безнадежный для комментатора, поскольку абсолютно невозможно понять, имя это, фамилия или прозвище. (При публикации переписки в ВД с этим вопросом обошлись решительно - мадмуазель так и осталась написана латиницей, а в скобках ее решительно перевели - «Милашка»…Нинетта, Жанетта, Жоржетта… Ну и, разумеется, никакого комментария - кто ж их знает, всех Павловых «Милашек»?!)
Письма учителей и гувернеров в ВД не опубликованы как «не имеющие исторической ценности». (Возможно, их историческую ценность сильно понизил листаж, в который нужно было уложиться - а возможно, это заодно избавило публикатора от необходимости выяснять, кто все эти люди). Так вот, интересующее нас упоминание есть в одном из этих писем - А. Лараффа, 1804 года (из рода тех самых Лараффов, по замку которых ныне гуляют персидские коты, - «знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего»). Все, что мы знаем об этом человеке, известно нам ровно из одного письма, и по нему можно заключить, что он хороший педагог, потому что любит детей и явно умеет с ними общаться. Отвечая на переданный Павлом поклон, он пишет: «Я благодарю м[адемуазе]ль Aimée за то, что у нее всегда есть время вспомнить о Chiquette [- какое-то его прозвище], недостатком которого не является беспокойство, и который искренне желает ей всяческого счастья. Я прошу вас передать ей это». («Милашка», да…). Мальчик 11 лет и его подружка, держась за руки, гуляют по какому-нибудь Коломенскому (именно о поездке в Коломенское идет речь в этом письме), а за ними на почтительном отдалении, стараясь быть как можно незаметнее, следует Ларафф, и улыбается, глядя на них - не потому, что заподозрил что-то не то, просто потому, что ему приятно на них смотреть. В наше время одноклассники дразнили бы «женихом и невестой», но времена иные - при этом у них явно общие учителя, хотя бы по танцам. Жаль, что школьные портфели еще не изобрели, и носить за ней портфель не получится.
Но в принципе все это никак не приближало нас к пониманию, о какой именно деве идет речь.
А сейчас - лирическое отступление. Месяц назад, на игре Эри и Кервена «Горе уму» я играла Татьяну Юрьевну, персонажа только упомянутого, но не действующего у Грибоедова, прототипом которой, с подачи знатного грибоведа Завалишина, традиционно считается Прасковья Юрьевна Трубецкая (в первом браке Гагарина, во втором Кологривова).
Прекрасная 18-вечная дама не из категории авантюристок, просто очень самостоятельная. Умная, решительная, любознательная - и, судя по всему, совершенно бесстрашная (кстати, первая русская воздухоплавательница). Между прочим Вера Федоровна Вяземская, супруга Вяземского - ее дочь (и воздухоплавание имеет к этому непосредственное отношение!). Во всех отношениях замечательная женщина, я бы где-нибудь при случае с удовольствием ее сыграла, но, по-моему, описанная Грибоедовым Татьяна Юрьевна не имеет к ней никакого отношения. Сыгранная мной на «Горе уму» Татьяна Юрьевна Корсакова, урожденная Лопухина, очень дорога мне, но у нее получилась совсем другая история.
Конец лирического отступления.
А далее речь у нас пойдет о Мыши, оснащенной кнопочкой «найти». Некоторое время назад Мышь решила почитать переписку Вяземских, любезно выложенную в сеть Ленинкой. Само по себе это было интересно и полезно, но, пожалуй, самое неожиданное, что вышло из этой переписки, была - фанфары! - не кто-нибудь, а Aimée (что только ни выносят люди из закромов Ленинки!), к нашему счастью, идентифицированная публикатором Остафьевского архива В.И. Саитовым, за что ему наша безмерная благодарность.
Итак, мадмуазель Aimée, а к моменту переписки супругов в 1824 г. - давно уже мадам Полуэктова,- родная сестра Веры Федоровны Вяземской, урожденной Гагариной, - Любовь Федоровна Гагарина, дочь той Татьяны Прасковьи Юрьевны - круг замыкается. В семье родители называли дочерей концептуально, - здесь их был полный комплект: Вера, Надежда, Любовь и София. Она - тоже 1793 года рождения, ровесница Павла. Эврика, Aimée - как еще по-французски сократить имя Любовь? (Она не Милочка, она Любочка…).
В 1817 году она вышла замуж за генерал-майора Бориса Владимировича Полуэктова. (Его портрет есть в военной Галерее, вот он )Что называется - хорошая партия. В браке пятеро детей, живут они в Петербурге, а затем, уже в 1830-х годах - в Баден-Бадене. Год ее смерти неизвестен. Она, видимо, всю жизнь была близка с Вяземскими, судя по частоте ее упоминаний в переписке. Соответствующий справочник называет ее «петербургской знакомой Пушкина», хотя из перечня упоминаний понятно, что его знакомство с ней относится к его знакомству с Вяземскими.
В 22 томе ВД, в предисловии к публикации переписки Пестелей, есть некоторое количество рассуждений о том, что свет воспринимал Пестелей как немецких выскочек, они жили замкнуто и никаких особенных знакомств не водили, потому что братья Булгаковы не упоминают о них в своей переписке. Вяземские, Гагарины, Карамзины, Капнисты, Фонвизины, Воронцовы и их окружение, общавшиеся с Пестелями с XVIII в., дети, учившиеся вместе у одних учителей, видимо, тоже не существуют. Видимо, и Любочки Гагариной никогда не существовало.
Увы, именно ее портрета не сохранилось. Есть портреты ее сестер, все они есть в упомянутой выше википедической статье о Прасковье Юрьевне. Девушки в принципе похожи друг на друга, и можно представить себе, как выглядела мадмуазель Aimée - а точнее, давно уже мадам Полуэктова.
Летом 1826 года Полуэктовы в Петербурге, Борис Владимирович как раз получает чин генерал-лейтенанта.
Летом 1826 П.А. Вяземский в Ревеле и пишет жене совершенно безумные письма. Ему никак, точнее - как-то дико, он не может здесь и хочет уехать, может быть, и уехал бы, если бы не был так инертен. Под Ревелем, как и под Петербургом, тоже горят леса.
Помните ли вы тех, кто в пятом классе носил вам портфель - или тех, кому носили портфель вы? Думаю, да, я вот помню - давно, далеко, может быть, словно и не совсем со мной, но помню и не перепутаю.
Много лет спустя после 1826 года, в «Старой записной книжке» он, вспоминая Ивана Борисовича Пестеля, добавил: «До поступления моего в училище я также часто видался с сыновьями его, почти одного возраста со мною. Вероятно, товарищем в играх моих был и несчастный, столь горестно кончивший свое политическое и земное поприще». Я впервые прочитала эту фразу за много лет до того, как увидела семейную переписку Пестелей, поэтому думала, что Вяземский и Павел общались, когда им было лет по пять - примерно так же я помню детей, с которыми общалась на Елоховской, еще до школы, но в 1805 году Вяземскому 13, а Павлу 12 лет. «Вероятно»?
Больно помнить. За долгую жизнь набирается немало того, о чем больно помнить; и те леса уже догорели.
По дорожке усадебного парка (скажем, Остафьева - я его хорошо себе представляю) идут, держась, за руки, мальчик и девочка, а может быть, и вовсе бегут, только мелькнут за деревьями, я и разглядеть не успею.
Так бывает. Пусть.
- Юная женщина, спи!
- Сплю.
- И не помни!
- Забыла...
(c)
А именно - о том, какие истории внезапно получаются из одного комментария к публикации (все к тому же, мы продолжаем вдумчиво грызть свою версию публикации семейной переписки Пестелей).
В письме Ивана Борисовича сыну в августе 1805 г., при отъезде детей на учебу в Германию, упоминаются друзья и знакомые сына, передающие ему приветы. Помимо князя Пьера Вяземского, жалевшего, что ему не удастся уехать с братьями Пестелями в Германию, а приходится поступать в Иезуитский пансион, через запятую упоминалась некая мадмуазель Aimée. Это случай совершенно безнадежный для комментатора, поскольку абсолютно невозможно понять, имя это, фамилия или прозвище. (При публикации переписки в ВД с этим вопросом обошлись решительно - мадмуазель так и осталась написана латиницей, а в скобках ее решительно перевели - «Милашка»…Нинетта, Жанетта, Жоржетта… Ну и, разумеется, никакого комментария - кто ж их знает, всех Павловых «Милашек»?!)
Письма учителей и гувернеров в ВД не опубликованы как «не имеющие исторической ценности». (Возможно, их историческую ценность сильно понизил листаж, в который нужно было уложиться - а возможно, это заодно избавило публикатора от необходимости выяснять, кто все эти люди). Так вот, интересующее нас упоминание есть в одном из этих писем - А. Лараффа, 1804 года (из рода тех самых Лараффов, по замку которых ныне гуляют персидские коты, - «знак ГТО на груди у него, больше не знают о нем ничего»). Все, что мы знаем об этом человеке, известно нам ровно из одного письма, и по нему можно заключить, что он хороший педагог, потому что любит детей и явно умеет с ними общаться. Отвечая на переданный Павлом поклон, он пишет: «Я благодарю м[адемуазе]ль Aimée за то, что у нее всегда есть время вспомнить о Chiquette [- какое-то его прозвище], недостатком которого не является беспокойство, и который искренне желает ей всяческого счастья. Я прошу вас передать ей это». («Милашка», да…). Мальчик 11 лет и его подружка, держась за руки, гуляют по какому-нибудь Коломенскому (именно о поездке в Коломенское идет речь в этом письме), а за ними на почтительном отдалении, стараясь быть как можно незаметнее, следует Ларафф, и улыбается, глядя на них - не потому, что заподозрил что-то не то, просто потому, что ему приятно на них смотреть. В наше время одноклассники дразнили бы «женихом и невестой», но времена иные - при этом у них явно общие учителя, хотя бы по танцам. Жаль, что школьные портфели еще не изобрели, и носить за ней портфель не получится.
Но в принципе все это никак не приближало нас к пониманию, о какой именно деве идет речь.
А сейчас - лирическое отступление. Месяц назад, на игре Эри и Кервена «Горе уму» я играла Татьяну Юрьевну, персонажа только упомянутого, но не действующего у Грибоедова, прототипом которой, с подачи знатного грибоведа Завалишина, традиционно считается Прасковья Юрьевна Трубецкая (в первом браке Гагарина, во втором Кологривова).
Прекрасная 18-вечная дама не из категории авантюристок, просто очень самостоятельная. Умная, решительная, любознательная - и, судя по всему, совершенно бесстрашная (кстати, первая русская воздухоплавательница). Между прочим Вера Федоровна Вяземская, супруга Вяземского - ее дочь (и воздухоплавание имеет к этому непосредственное отношение!). Во всех отношениях замечательная женщина, я бы где-нибудь при случае с удовольствием ее сыграла, но, по-моему, описанная Грибоедовым Татьяна Юрьевна не имеет к ней никакого отношения. Сыгранная мной на «Горе уму» Татьяна Юрьевна Корсакова, урожденная Лопухина, очень дорога мне, но у нее получилась совсем другая история.
Конец лирического отступления.
А далее речь у нас пойдет о Мыши, оснащенной кнопочкой «найти». Некоторое время назад Мышь решила почитать переписку Вяземских, любезно выложенную в сеть Ленинкой. Само по себе это было интересно и полезно, но, пожалуй, самое неожиданное, что вышло из этой переписки, была - фанфары! - не кто-нибудь, а Aimée (что только ни выносят люди из закромов Ленинки!), к нашему счастью, идентифицированная публикатором Остафьевского архива В.И. Саитовым, за что ему наша безмерная благодарность.
Итак, мадмуазель Aimée, а к моменту переписки супругов в 1824 г. - давно уже мадам Полуэктова,- родная сестра Веры Федоровны Вяземской, урожденной Гагариной, - Любовь Федоровна Гагарина, дочь той Татьяны Прасковьи Юрьевны - круг замыкается. В семье родители называли дочерей концептуально, - здесь их был полный комплект: Вера, Надежда, Любовь и София. Она - тоже 1793 года рождения, ровесница Павла. Эврика, Aimée - как еще по-французски сократить имя Любовь? (Она не Милочка, она Любочка…).
В 1817 году она вышла замуж за генерал-майора Бориса Владимировича Полуэктова. (Его портрет есть в военной Галерее, вот он )Что называется - хорошая партия. В браке пятеро детей, живут они в Петербурге, а затем, уже в 1830-х годах - в Баден-Бадене. Год ее смерти неизвестен. Она, видимо, всю жизнь была близка с Вяземскими, судя по частоте ее упоминаний в переписке. Соответствующий справочник называет ее «петербургской знакомой Пушкина», хотя из перечня упоминаний понятно, что его знакомство с ней относится к его знакомству с Вяземскими.
В 22 томе ВД, в предисловии к публикации переписки Пестелей, есть некоторое количество рассуждений о том, что свет воспринимал Пестелей как немецких выскочек, они жили замкнуто и никаких особенных знакомств не водили, потому что братья Булгаковы не упоминают о них в своей переписке. Вяземские, Гагарины, Карамзины, Капнисты, Фонвизины, Воронцовы и их окружение, общавшиеся с Пестелями с XVIII в., дети, учившиеся вместе у одних учителей, видимо, тоже не существуют. Видимо, и Любочки Гагариной никогда не существовало.
Увы, именно ее портрета не сохранилось. Есть портреты ее сестер, все они есть в упомянутой выше википедической статье о Прасковье Юрьевне. Девушки в принципе похожи друг на друга, и можно представить себе, как выглядела мадмуазель Aimée - а точнее, давно уже мадам Полуэктова.
Летом 1826 года Полуэктовы в Петербурге, Борис Владимирович как раз получает чин генерал-лейтенанта.
Летом 1826 П.А. Вяземский в Ревеле и пишет жене совершенно безумные письма. Ему никак, точнее - как-то дико, он не может здесь и хочет уехать, может быть, и уехал бы, если бы не был так инертен. Под Ревелем, как и под Петербургом, тоже горят леса.
Помните ли вы тех, кто в пятом классе носил вам портфель - или тех, кому носили портфель вы? Думаю, да, я вот помню - давно, далеко, может быть, словно и не совсем со мной, но помню и не перепутаю.
Много лет спустя после 1826 года, в «Старой записной книжке» он, вспоминая Ивана Борисовича Пестеля, добавил: «До поступления моего в училище я также часто видался с сыновьями его, почти одного возраста со мною. Вероятно, товарищем в играх моих был и несчастный, столь горестно кончивший свое политическое и земное поприще». Я впервые прочитала эту фразу за много лет до того, как увидела семейную переписку Пестелей, поэтому думала, что Вяземский и Павел общались, когда им было лет по пять - примерно так же я помню детей, с которыми общалась на Елоховской, еще до школы, но в 1805 году Вяземскому 13, а Павлу 12 лет. «Вероятно»?
Больно помнить. За долгую жизнь набирается немало того, о чем больно помнить; и те леса уже догорели.
По дорожке усадебного парка (скажем, Остафьева - я его хорошо себе представляю) идут, держась, за руки, мальчик и девочка, а может быть, и вовсе бегут, только мелькнут за деревьями, я и разглядеть не успею.
Так бывает. Пусть.
- Юная женщина, спи!
- Сплю.
- И не помни!
- Забыла...
(c)