ЭССЭ О ПРУТКОВЕ
С миром руской словесности я познакомился очень рано, когда мне не изполнилось ещо и шести лет. Да и читать я научился рано. Лет в пять. Учился читать по букварю старшего брата. Но самой первой и любимой книгой моей была, как ни странно, Хрестоматия Руской Литературы - большой толстенный том светлого, почти белого, цвета, изданный в конце правления росийского криптоимператора - генералиссимуса Иосифа Сталина. Надо сказать, что Хрестоматия сия была издана, несмотря на её сугубо школьное предназначение, в превозходном переплёте, весьма акадэмично и солидно, в стиле ампир, который был характерен для сталинской эпохи. Содержанием книги являлись изключительно два века руской словесности - XVIII и XIX. Причом на титульном листе её красовался классический портрет Михайлы Васильевича Ломоносова. Здесь нужно заметить, что имперско-советская историко-литературная концепция считала основателем современной, самостоятельной и самобытной, руской литературы отнюдь не Александра Сергеевича Пушкина, а поэта Ломоносова. Но в ренегадские хрущовско-брежневские времена Михайла Васильевича да Гаврилу Романовича Державина резко понизили в статусе, обозвав их всего лишь предтечами блистательного Александра - солнца Руской Поэзии. Последнему дали высочайший титул Отца нашей национальной литературы, тем самым понизив и статус всей новой росийской словесности, ложно увеличив период её искательства, провинциального подражательства да ученичества в Западно-Европейской школе наук и искусств почти на целый век. Однако, в те ребяческие лета мои, когда я лелеял в маленьких ручонках своих внушительный хрестоматийный том, я не мог знать об этих коварных идеологических вывертах-загогулинах властьпредержащих инстанций.
Итак, на первых страницах замечательной Хрестоматии я, прежде всего, познакомился и подружился с великим Ломоносовым, весьма бойко читая его оды да отрывки из «Древней Росийской истории». Но где-то в середине книги я натыкался на Козьму Пруткова. Оды Михайлы Васильевича поражали меня своей торжественностью. Он не писал, а священодействовал. В своих детских жилах я ощущал необъяснимый трепет. Душа возпламенялась. Дух возпарялся. Эпичность поэзии Ломоносова делала окружающий мир величественным и объёмным, огромным и безконечным. «Открылась бездна звёзд полна. Звездам числа нет, бездне - дна». Те же ощущения я изпытал позже, после чтения руских народных старин или былин. Именно Ломоносов пробудил во мне первое и глубокое - патриотическое, национальное чувство. Но, что не менее важно, он разбудил во мне философа и метафизика, спровоцировал мой постоянный интерес к апофатической проблематике Ничто (Неизследимой Бездне, Тьме-Тиамат, по-немецки, Ungrund). Кстати, советский ДИАМАТ - это апофатическая криптометафизика ничевочества & ничевсёчества да и руского даосизма вообще, ведь понятие Материи в Диамате абсолютно абстрактное и безсодержательное - пустое. Материя в советском философском толковнике - это всего лишь инверсия Ungrund или даосской Пустоты с семенами всех вещей.
Но вернёмся к Пруткову. Козьма - полная противоположность великому классику и классицисту Ломоносову. Это классик наоборот. Если выразиться ещо точнее - в тэрминах мифологических наук, то Прутков - классический Трикстер руской словесности. А Михайла Васильевич - её классический Дэмиург. Когда я в середине Хрестоматии обнаружил Козьму, то поразился его портрету, тоже классическому. Передо мной предстал весьма надутый и чванливый мужчина лет 35-40 в старинном сюртуке с непомерно огромным галстухом, годным, пожалуй, на носорога. Это смешное, нелепое обстоятельство привлекло моё внимание к сему персонажу. Поскольку литературная биография Пруткова была напечатана мелкими буквами, я не стал её читать, но сразу обратился к его избранным произведениям. Ввиду этого я упустил тот важный факт, что под комичной личиной Козьмы скрывались пять остроумных и ироничных писателей - три брата Жемчужниковы, Алексей Аммосов да граф Алексей Константинович Толстой (последнего я знал по нескольким стихам для детей). Поэтому я долгое время, вплоть до девятого класса средней школы, полагал, что Козьма Прутков - это реально существовавший человек - сатирический поэт, прозаик и комедиограф середины XIX в. Каково же было моё удивление, когда я, в конце концов, узнал истину. Но из раннего детства я вынес не столько пародическую поэзию Козьмы, сколько некоторые афоризмы, навсегда врезавшиеся мне в память. Зри в корень! Бди! Никто не обнимет необъятного. Лучше скажи мало, но хорошо. Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану. Где начало того конца, которым оканчивается начало? Петух пробуждается рано, но злодей - ещо раньше. И устрица имеет врагов! Усердие всё превозмогает. Единожды солгавши, кто тебе поверит? И т.д. Суть иронико-пародической и юмористической поэзии Козьмы Петровича мне открылась много позже. А поначалу он для меня был просто смешным человеком и столь же смешным писателем-шутником, почти клоуном от руской словесности. Тем не менее, Прутков занял прочное место в моём литературном пантэоне. Он казался мне огромной, причудливо изкривлённой тенью, которую далеко отбрасывала руская литература. Эта тень будоражила, соблазняла и притягивала. Она была живой, динамичной, а не статичной. С одной стороны, в ней проглядывало что-то демоническое, чертовски опасное, рискованное, с другой - скоморошеское, карнавально-весёлое и доброе, глубоко жизнерадостное. В прутковских текстах, в самом языке его царил дух сказочного народного театра теней или гротэскных марионеток.
Поскольку, после получения аттестата средней школы, я серьёзно увлёкся французской поэзией парнасцев, символистов да «проклятых», а затем и руским Серебряным Веком, труды и дни Козьмы Пруткова несколько подзабылись. Он на многие годы застрял у меня на скамейке, точнее, книжной полке запасных, пока я не начал читать запоем романы Фёдора Достоевского и не познакомился с европейским да росийским авангардом первой трети ХХ века - футуризмом, дадаизмом, имажинизмом, сюрреализмом, ничевочеством, заумью и ОБЭРИУ. Один из самых странных и шокирующих персонажей Достоевского - капитан Лебядкин, а также герой «Записок из подполья» остро напомнили мне Козьму Петровича. Но, что меня удивило и поразило ещо больше, - это духовное родство Пруткова с самыми значительными явлениями авангарда и литературы абсурда. С этого момента его сочинения стали моей настольной книгой. Я бросил писать стихи, в которых развивал темы и мотивы европейского декаданса, переключившись на философию и методологию дадаизма, сюрреализма да обэриутскую практику, которая, по моему мнению, была наиболее близка умонастроению Козьмы. В результате под влиянием идей европейского Нонсенса и Авангарда я сочинил три книжки стихов под названиями «Стихи Игрока», «Трикстер» и «Нарцысс». По мере погружения в тему, я обнаружил, что у Пруткова были руские предтечи. Это, во-первых, пресловутый «графоман и борзописец» граф Дмитрий Хвостов, которого я называю безсознательным Прутковым. Во-вторых, это Иван Барков - поэт самой ядрёной луперкалической непристойности, певец руского Низа и низовых стихий. За ним идёт глубокий ироник барон Брамбеус да безсознательный имажинист и метафорист Владимир Бенедиктов. Ещо далее мы видим смехотворца Ишку Мятлева, которого, кстати, ценил Пушкин. Невозможно здесь не упомянуть самого Лександра Сергеевича с его «Гаврилиадой» да сонмом ядовитых и убийственных эпиграмм, дух которых разит из всех творей Козьмы, и в какой-то мере, сатирического таланта да изумительной фантазии Николая Васильевича Гоголя. Наконец, за Пушкиным и Гоголем выступает поэт-зоил, злой пародист да юморист Василий Курочкин. И только после сих ярких фигур руского поэтического макабра, сарказма, иронизма и сардонизма наступает время Козьмы Пруткова да капитана Лебядкина, которые стали отцами-основателями руской школы абсурда или нонсенса. Однако, Козьма крепко держал в руках нити, которые связывали его со всей смеховой и карнавально-игровой культурой Европы. Это, прежде всего, культура Гольдони, Франсуа Рабле, Лоренса Стэрна, Джонатана Свифта, барона Сирано де Бержерака, Мольера, Калло и всего комплекса «плутовской» прозы Средневековья и Модэрна (классицизма да утонченного барокко). Между тем, во всём этом искусстве сатир-задир меня привлекали, с одной стороны, традиция народного и литературного нонсенса (эстэтическо-игровой чуши, чепухи, несуразицы да безсмыслицы), а с другой, - глубочайший метафизический иррационализм с его наивом, наитием, озарением, просветлением да интуицией, в коих я небезосновательно вижу изтоки подлинной Поэзии. И то, и другое, в разных пропорциях, я усматриваю в творчестве Козьмы Пруткова, капитана Лебядкина, а также в произведениях их последователей - Владимира Соловьёва, авторов группы «Сатирикон», в течениях дадаистов, сюрреалистов, имажинистов, ничевоков, заумников, футуристов и обэриутов с их прочими росийскими философскими и литературными реинкарнациями середины и второй половины ХХ века, одной из которых (возможно, последней) в начале 90-х стала арт-группа ОДЕКАЛ. Эта поистине фантастическая группа с громадным творческим потэнциалом да чрезвычайно разносторонними интересами в момент своего образования и явления народу провозгласила себя детьми-наследниками не кого-нибудь, а одного из основателей руского нонсенса - капитана Лебядкина (за маской которого прятался философский столп росийского христианства, славянофильского почвенничества да гоголевской литературной школы Фёдор Михайлович Достоевский). Однако, не менее, а даже более, культовой фигурой в ОДЕКАЛе был и остаётся другой папа отечественного абсурда - Козьма Прутков. Вступив в эту арт-коммуну в 1994 году, я возпринял этот факт, как должное. Тем более, и Прутков, и Лебядкин ещо в 80-х стали моими любимыми авторами. В ОДЕКАЛе я обнаружил целый мир поэтической прутковщины. И если бы одекалоны были спиритами да мистиками, то непременно вызывали бы на свои спиритические сеансы астральных духов братьев Жемчужниковых, Алекса Аммосова да Алекса Толстого. Теперь я думаю, что основателям ОДЕКАЛа надо было бы для «пущей важности» провозгласить себя детьми Козьмы, а не достоевского капитана, но они выбрали более курьёзную и маргинальную фигуру руской словесности, которая и в самом деле, в силу своей маргинальности, осталась в далёком прошлом арт-группы, таясь где-то на задворках её поэтического безсознательного, идеально воплотив в творчестве одекалонов аспект маргинализма или пограничности. Напротив, Козьма Прутков всегда оставался на первом плане, наряду с другими культовыми героями ничевсёчества - бароном Мюнхаузэном, Шерлоком Холмсом и Фантомасом, - как вечный даймон руского трикстерства и эстэтической игромании.