Колебание, необходимость и падающий ритм наивности
(Предисловие к книге Никиты Ноянова «Провинциальный человек».)
Никита Ноянов выпускает новую книгу своих стихов. Эта книга может открыть поэта миру, эта книга может безвозвратно потеряться среди его последующих изданий. И сейчас вряд ли можно точно предсказать развитие событий, но можно присмотреться прежде всего к самим себе, к своим суждениям и мыслям, не имея сформированного посторонними мнениями «образа автора».
Никита Ноянов:
«Эта книга для меня - подтверждение себя. Она отпускает тебя, того, которым ты был. Чем именно ты был? Прежде всего, возрастом. В книгу вошли стихотворения, написанные за последние пять лет. Дальше с таким собой я идти не могу».
Книга Ноянова, совмещая в себе и одновременно отказываясь от нескольких поэтических стратегий, вне широкого прочтения, даёт хороший повод для читательской саморефлексии. Эти тексты, подчеркнуто и тщательно следующие силлабо-тонической манере письма, позволяют говорить о неопределённо и необходимо вибрирующем самоощущении поэта в сонме манер современного поэтического высказывания.
В бочках тинится вода,
Прогорает пижма.
Там я сгинул навсегда:
Не сбылось, не вышло,
Где вплетают фонари
В тополя спирали,
Где молчат календари
О своей печали…
Традиция ритмически урегулированного письма уже на протяжении нескольких десятков лет воспринимается в тесной связи с отрицанием самой себя. При этом совершенно неважно, допускает поэт отсылки к «новым» формам поэтической речи или нет, делает ли он заявления о верности «пушкинской традиции» или, подобно Ноянову, реализует силлабо-тонические практики без программных заявлений.
В любом случае сознание условности, договорной характер «традиционных форм» чувствуется сейчас гораздо острее, чем это безоговорочно и неосознанно воспринималось, когда свободный стих считался маргинальной и, по большому счёту, необязательной для поэзии формой речи. Современная силлабо-тоника находится в очень шатком положении, будучи, с одной стороны, проработанной, кажется, уже во всех возможных вариантах системой, а с другой стороны - конструктом, отчуждённым от непосредственного, живого авторского участия своей же традиционностью, как повинностью.
Никита Ноянов:
«Настоящего как такового нет. Есть работа, дом, социум… Но без воображаемого не будет существования в социуме. Это какие-то шестерёнки, созвездия… Радуга, которая висит над тем, что видно. Или бензиновая плёнка на лужах, тоже радужная».
Сама тщательность нояновской приверженности регулярной, отчасти даже зарегулированной, лапидарной силлабо-тонике, может рассматриваться сегодня как некая провокативная стратегия. По меньшей мере, эта стратегия - парадоксальна. Ноянов подчеркивает неестественность поэтической речи уже своим стремлением сделать её ритмически безупречной, органически «рифмованной».
Рифмуются буквы, пробелы
И фонари.
Рифмуется чёрное с белым,
Шёпот и крик.
Рифмуется радость с печалью,
Тень, человек.
Рифмуется днями, ночами,
Падает снег…
Эта авторская стратегия проявляется и на уровне смысла текстов, что представляется более важным. Например, Ноянов пренебрегает традиционным для определенной части поэтической конвенции дидактизмом и в то же время остаётся в стороне от его альтернативы - в высшей степени ироничного саморазочарования поставангарда и «подпольной» поэзии. Никита Ноянов пребывает в стороне от борьбы идей, формирования идеалов, воспитания чувств, приближаясь в этом, конечно же, к традиции неофициальной литературы. Тем не менее, в нояновских стихах прослеживается некая серьёзность, даже разумность наивности, довольно далеко относя эти тексты и от пространства всепоглощающей иронии, и от практик разнообразного «терапевтического» толка.
Никита Ноянов:
«Город умеет сожалеть, сердиться. Город показывает, что он живой - окнами, фонарями. У него есть эмоции, какое-то второе состояние, и это не искаженная реальность. Она звучит, как музыка, вместе с первой реальностью».
Автор этой книги, находя себя вне пространства истин, достижений и сломанных копий, следует своей неясной тропинкой. Название книги говорит о провинциальности. Однако, что можно полагать провинциальностью в поэзии, где сознательное несовпадение с общепринятым усреднённым каноном, канонизация личного, сокровенного является признаком «столичности»?
Грызёшь рыбёшку у костра,
Звучат знакомые ветра,
Рыбак мотает грузила
У лодки на краю весла.
Глядят на воду дерева,
Замытые молчат слова…
Возможно, заявляя свою поэтическую провинциальность, Ноянов находит своё назначение в независимости от повседневно-поэтического контекста и, тем не менее, пребывая именно в нём - через аллюзию на уже хрестоматийные слова о лучшем месте проживания для родившегося в империи.
Никита Ноянов выпускает новую книгу своих стихов. Эта книга может открыть поэта миру, эта книга может безвозвратно потеряться среди его последующих изданий. И сейчас вряд ли можно точно предсказать развитие событий, но можно присмотреться прежде всего к самим себе, к своим суждениям и мыслям, не имея сформированного посторонними мнениями «образа автора».
Никита Ноянов:
«Эта книга для меня - подтверждение себя. Она отпускает тебя, того, которым ты был. Чем именно ты был? Прежде всего, возрастом. В книгу вошли стихотворения, написанные за последние пять лет. Дальше с таким собой я идти не могу».
Книга Ноянова, совмещая в себе и одновременно отказываясь от нескольких поэтических стратегий, вне широкого прочтения, даёт хороший повод для читательской саморефлексии. Эти тексты, подчеркнуто и тщательно следующие силлабо-тонической манере письма, позволяют говорить о неопределённо и необходимо вибрирующем самоощущении поэта в сонме манер современного поэтического высказывания.
В бочках тинится вода,
Прогорает пижма.
Там я сгинул навсегда:
Не сбылось, не вышло,
Где вплетают фонари
В тополя спирали,
Где молчат календари
О своей печали…
Традиция ритмически урегулированного письма уже на протяжении нескольких десятков лет воспринимается в тесной связи с отрицанием самой себя. При этом совершенно неважно, допускает поэт отсылки к «новым» формам поэтической речи или нет, делает ли он заявления о верности «пушкинской традиции» или, подобно Ноянову, реализует силлабо-тонические практики без программных заявлений.
В любом случае сознание условности, договорной характер «традиционных форм» чувствуется сейчас гораздо острее, чем это безоговорочно и неосознанно воспринималось, когда свободный стих считался маргинальной и, по большому счёту, необязательной для поэзии формой речи. Современная силлабо-тоника находится в очень шатком положении, будучи, с одной стороны, проработанной, кажется, уже во всех возможных вариантах системой, а с другой стороны - конструктом, отчуждённым от непосредственного, живого авторского участия своей же традиционностью, как повинностью.
Никита Ноянов:
«Настоящего как такового нет. Есть работа, дом, социум… Но без воображаемого не будет существования в социуме. Это какие-то шестерёнки, созвездия… Радуга, которая висит над тем, что видно. Или бензиновая плёнка на лужах, тоже радужная».
Сама тщательность нояновской приверженности регулярной, отчасти даже зарегулированной, лапидарной силлабо-тонике, может рассматриваться сегодня как некая провокативная стратегия. По меньшей мере, эта стратегия - парадоксальна. Ноянов подчеркивает неестественность поэтической речи уже своим стремлением сделать её ритмически безупречной, органически «рифмованной».
Рифмуются буквы, пробелы
И фонари.
Рифмуется чёрное с белым,
Шёпот и крик.
Рифмуется радость с печалью,
Тень, человек.
Рифмуется днями, ночами,
Падает снег…
Эта авторская стратегия проявляется и на уровне смысла текстов, что представляется более важным. Например, Ноянов пренебрегает традиционным для определенной части поэтической конвенции дидактизмом и в то же время остаётся в стороне от его альтернативы - в высшей степени ироничного саморазочарования поставангарда и «подпольной» поэзии. Никита Ноянов пребывает в стороне от борьбы идей, формирования идеалов, воспитания чувств, приближаясь в этом, конечно же, к традиции неофициальной литературы. Тем не менее, в нояновских стихах прослеживается некая серьёзность, даже разумность наивности, довольно далеко относя эти тексты и от пространства всепоглощающей иронии, и от практик разнообразного «терапевтического» толка.
Никита Ноянов:
«Город умеет сожалеть, сердиться. Город показывает, что он живой - окнами, фонарями. У него есть эмоции, какое-то второе состояние, и это не искаженная реальность. Она звучит, как музыка, вместе с первой реальностью».
Автор этой книги, находя себя вне пространства истин, достижений и сломанных копий, следует своей неясной тропинкой. Название книги говорит о провинциальности. Однако, что можно полагать провинциальностью в поэзии, где сознательное несовпадение с общепринятым усреднённым каноном, канонизация личного, сокровенного является признаком «столичности»?
Грызёшь рыбёшку у костра,
Звучат знакомые ветра,
Рыбак мотает грузила
У лодки на краю весла.
Глядят на воду дерева,
Замытые молчат слова…
Возможно, заявляя свою поэтическую провинциальность, Ноянов находит своё назначение в независимости от повседневно-поэтического контекста и, тем не менее, пребывая именно в нём - через аллюзию на уже хрестоматийные слова о лучшем месте проживания для родившегося в империи.