КРАСНОЯРСК. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК
Венок не пойми чего, но ожидания.
Кате.
Ключ.
Обезьянку на привязи гладят, ей улыбаясь, стылые в настоящем,
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже -
глянь! - напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит.
Томные совушки, как продавщица очков и безделиц, мне говорят:
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей,
на асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва, -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
Я заложил руки за спину, чтобы распрямиться,
я не берусь утруждать своих лап паутиной -
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки.
I.
Меня ожидает свежий и бесконечный рассвет
в пурпурном твороге дорог и водоохранной грязи́;
я не пройду мимо слез, мимо нежности, мимо ярости смеха:
обезьянку на привязи гладят, улыбаясь ей, стылые в настоящем.
В двух найденных на тротуаре страницах из Библии протестантов
на полях, из трепета сердца, было написано карандашом:
«эссенция», «краеугольный совет», «мне без тебя одиноко».
Это похоже на черные лакуны в жемчугах природных предков,
здесь не отражены наши невольные мысли о странной свободе:
он отодвинулся, ей не пришлось, все дети рождаются смертными.
II.
По аллеям проводят лошадок...
Анна Ахматова. В Царском Селе.
Ты просто умеешь ждать, вмещая последние капли
в бездонном, сияющем синим, открытом дождям хрустале;
ты просто освобождаешься от ссохшейся старой кожи с присосками
в оранжевом пламени у столба, под вой благодарной свинины;
ты просто стоишь в усталом молчании - руки у теплой груди -
улыбаясь, словно в зеркале разглядев морщинки у края глаза:
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже.
Ваше благородие, госпожа почтеннейшая публика,
огляни, огляни похотливо и с ног самых до ветреной головы:
так ясно горит, что святая простая причина уже не нужна.
III.
Если ты спросишь меня, почему из коры рвется уверенность,
что все неподшитое несравненное вырастает в ровный газон,
что наше сейчас станет не тем, что его долговязый эскиз -
глянь! - напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит -
если ты заговоришь об истоках рек, нами про́литых;
если не хватит тебя, дружок, на то, чтобы вынести море,
на то, чтобы речь текла загодя ручейком для теленка идущего;
если ты будешь сетовать на колдовство злых потерь и объятий;
если станет осины листвой и осиновым колом; если станет по горло землей -
я отвечу тебе: это не леденец, не подшивка, не плотность, мы - корешки.
IV.
Я не хочу писать про пьяные подворотни и считать синяки;
я хочу наблюдать, как из ростков на обочине
вырастает тополиный дикий угар, - чтобы быть вырубленным.
Томные, как продавщица очков и безделиц, совушки мне говорят:
на расстоянии вычурной руки не разглядеть тонких пальцев,
но только ждать, зная жестокость насильной речи курсивных шрифтов, -
«Давай посадим дерево в Центральном парке!» -
это так весело: в пять минут суетой рассеять свой жесткий фокус
и наблюдать с надеждой, как тают невзрачные тысячи расстояний
и ледяные стекла часов стекают в раскисшую глину, в пыль.
V.
Не поправляя алого платочка...
Михаил Кузмин. Форель разбивает лед.
Капелька пела, была...
На ветке сидела умная птица - голову набок -
зимой лучше вывесить сало в пакетике им за окошко.
Зимой лучше вы́носить опрелость листвы,
ведь снег продолжает дожди и шелуху сквернословий.
Я собираю пальцы в кристаллики острых снежинок -
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей -
и только сухие травины, торчащие в своем белом поле,
напоминают неровную, гнутую, как ресницы, песню:
ждать на ступеньке - это стоимость ровного времени.
VI.
Дорогой человек меня называет камнем;
иногда я говорю на тысяче языков и поспешно -
словно Маугли к людям - в шрамах, в загаре, в коросте, небрит.
Приступы твердой обиды своим губчатым мокрым песком
обволакивают белые кости под скрипящими половицами -
и знаете, мне, иногда и во имя апокрифа, мнится, что это правильно.
На асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва.
Мы встаем в половине пятого,
слова делают нас чуть разъятыми,
а привычная ежевика на ветках припрятана так, что ни царапины.
VII.
В центре Вселенной стоит ровный столб с отростками,
на том столбе живут заполошная белка и хриплая утка -
утка несет золотые яйца с двужильной смертью внутри;
а снующие по всем сторонам света полосатые боги-бурундуки
приходят словно в картинную галерею в этот ботсад -
каждый уносит свое: кладбище, книгу, стиральную доску и сердце.
Мама сказала мне: ты остановись - но это все-таки волны;
мама сказала мне: ты будешь счастлив - но это все-таки время;
мама очень любит меня, но бабушка все-таки умерла раньше, -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
VIII.
В притворстве радостной печали потакая мгновениям,
я приклеиваю взгляд и взгляд размягчается тяжелеет.
В отдаче уставших колен находя тонкую нить мелодии,
я останавливаю слух, и ватный туман превращается в облако.
В летнем грудном дыхании, в сонной сутолоке на остановках
я прирастаю корнями, вытягивая нервные ветви вверх -
я заложил руки за спину, чтобы распрямиться.
В сиденьях садовых диванов часто не хватает лесин, как зубов -
озорные дембеля вечерами готовят шашлык и ломают пьяные ноги...
Шутки шутками, но о чем ты сейчас думаешь?
IX.
И вот я мечусь по пятидесятым углам,
я жертвую кровожадным богам покоя все свое дорогое,
чего не будет дороже и через 16 лет -
только ради того, чтобы однажды не встать с утра,
повиснув над сосущей тяжелой дырой,
не встать как раз так, чтобы ногой не найти опоры, -
я не берусь утруждать своих лап паутиной.
Веселая однообразная песня не топорщится увяданием -
крыло стрекозы предсказуемо - это почти разгадка:
помнить (прозрачное слово) проще пока, чем забыть.
X.
Я покупаю цветные листы,
не чтобы впечатать в них сперму, кровь, отошедшие воды,
а чтобы опять листопад, чтобы Канада.
Мне рассказали - и я видел фото, - что на озере Мичиган
растут такие же обские березы и бердские сосны;
мне спели песню - и я записал аккорды, -
которую мне пела в вагоне до Петропавловска мама:
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки.
Я все еще здесь, я все еще жду - и есть причина:
время рассыпало жемчуг в беседах, в песках островов Колтрейна.
Замок.
Я не берусь утруждать своих лап паутиной:
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей, -
на асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва;
обезьянку на привязи гладят, ей улыбаясь, стылые в настоящем…
Томные совушки, как продавщица очков и безделиц, мне говорят:
глянь, напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже.
Я заложил руки за спину, чтобы распрямиться -
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
22 сентября - 10 декабря 2017 г.
Кате.
Ключ.
Обезьянку на привязи гладят, ей улыбаясь, стылые в настоящем,
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже -
глянь! - напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит.
Томные совушки, как продавщица очков и безделиц, мне говорят:
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей,
на асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва, -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
Я заложил руки за спину, чтобы распрямиться,
я не берусь утруждать своих лап паутиной -
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки.
I.
Меня ожидает свежий и бесконечный рассвет
в пурпурном твороге дорог и водоохранной грязи́;
я не пройду мимо слез, мимо нежности, мимо ярости смеха:
обезьянку на привязи гладят, улыбаясь ей, стылые в настоящем.
В двух найденных на тротуаре страницах из Библии протестантов
на полях, из трепета сердца, было написано карандашом:
«эссенция», «краеугольный совет», «мне без тебя одиноко».
Это похоже на черные лакуны в жемчугах природных предков,
здесь не отражены наши невольные мысли о странной свободе:
он отодвинулся, ей не пришлось, все дети рождаются смертными.
II.
По аллеям проводят лошадок...
Анна Ахматова. В Царском Селе.
Ты просто умеешь ждать, вмещая последние капли
в бездонном, сияющем синим, открытом дождям хрустале;
ты просто освобождаешься от ссохшейся старой кожи с присосками
в оранжевом пламени у столба, под вой благодарной свинины;
ты просто стоишь в усталом молчании - руки у теплой груди -
улыбаясь, словно в зеркале разглядев морщинки у края глаза:
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже.
Ваше благородие, госпожа почтеннейшая публика,
огляни, огляни похотливо и с ног самых до ветреной головы:
так ясно горит, что святая простая причина уже не нужна.
III.
Если ты спросишь меня, почему из коры рвется уверенность,
что все неподшитое несравненное вырастает в ровный газон,
что наше сейчас станет не тем, что его долговязый эскиз -
глянь! - напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит -
если ты заговоришь об истоках рек, нами про́литых;
если не хватит тебя, дружок, на то, чтобы вынести море,
на то, чтобы речь текла загодя ручейком для теленка идущего;
если ты будешь сетовать на колдовство злых потерь и объятий;
если станет осины листвой и осиновым колом; если станет по горло землей -
я отвечу тебе: это не леденец, не подшивка, не плотность, мы - корешки.
IV.
Я не хочу писать про пьяные подворотни и считать синяки;
я хочу наблюдать, как из ростков на обочине
вырастает тополиный дикий угар, - чтобы быть вырубленным.
Томные, как продавщица очков и безделиц, совушки мне говорят:
на расстоянии вычурной руки не разглядеть тонких пальцев,
но только ждать, зная жестокость насильной речи курсивных шрифтов, -
«Давай посадим дерево в Центральном парке!» -
это так весело: в пять минут суетой рассеять свой жесткий фокус
и наблюдать с надеждой, как тают невзрачные тысячи расстояний
и ледяные стекла часов стекают в раскисшую глину, в пыль.
V.
Не поправляя алого платочка...
Михаил Кузмин. Форель разбивает лед.
Капелька пела, была...
На ветке сидела умная птица - голову набок -
зимой лучше вывесить сало в пакетике им за окошко.
Зимой лучше вы́носить опрелость листвы,
ведь снег продолжает дожди и шелуху сквернословий.
Я собираю пальцы в кристаллики острых снежинок -
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей -
и только сухие травины, торчащие в своем белом поле,
напоминают неровную, гнутую, как ресницы, песню:
ждать на ступеньке - это стоимость ровного времени.
VI.
Дорогой человек меня называет камнем;
иногда я говорю на тысяче языков и поспешно -
словно Маугли к людям - в шрамах, в загаре, в коросте, небрит.
Приступы твердой обиды своим губчатым мокрым песком
обволакивают белые кости под скрипящими половицами -
и знаете, мне, иногда и во имя апокрифа, мнится, что это правильно.
На асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва.
Мы встаем в половине пятого,
слова делают нас чуть разъятыми,
а привычная ежевика на ветках припрятана так, что ни царапины.
VII.
В центре Вселенной стоит ровный столб с отростками,
на том столбе живут заполошная белка и хриплая утка -
утка несет золотые яйца с двужильной смертью внутри;
а снующие по всем сторонам света полосатые боги-бурундуки
приходят словно в картинную галерею в этот ботсад -
каждый уносит свое: кладбище, книгу, стиральную доску и сердце.
Мама сказала мне: ты остановись - но это все-таки волны;
мама сказала мне: ты будешь счастлив - но это все-таки время;
мама очень любит меня, но бабушка все-таки умерла раньше, -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
VIII.
В притворстве радостной печали потакая мгновениям,
я приклеиваю взгляд и взгляд размягчается тяжелеет.
В отдаче уставших колен находя тонкую нить мелодии,
я останавливаю слух, и ватный туман превращается в облако.
В летнем грудном дыхании, в сонной сутолоке на остановках
я прирастаю корнями, вытягивая нервные ветви вверх -
я заложил руки за спину, чтобы распрямиться.
В сиденьях садовых диванов часто не хватает лесин, как зубов -
озорные дембеля вечерами готовят шашлык и ломают пьяные ноги...
Шутки шутками, но о чем ты сейчас думаешь?
IX.
И вот я мечусь по пятидесятым углам,
я жертвую кровожадным богам покоя все свое дорогое,
чего не будет дороже и через 16 лет -
только ради того, чтобы однажды не встать с утра,
повиснув над сосущей тяжелой дырой,
не встать как раз так, чтобы ногой не найти опоры, -
я не берусь утруждать своих лап паутиной.
Веселая однообразная песня не топорщится увяданием -
крыло стрекозы предсказуемо - это почти разгадка:
помнить (прозрачное слово) проще пока, чем забыть.
X.
Я покупаю цветные листы,
не чтобы впечатать в них сперму, кровь, отошедшие воды,
а чтобы опять листопад, чтобы Канада.
Мне рассказали - и я видел фото, - что на озере Мичиган
растут такие же обские березы и бердские сосны;
мне спели песню - и я записал аккорды, -
которую мне пела в вагоне до Петропавловска мама:
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки.
Я все еще здесь, я все еще жду - и есть причина:
время рассыпало жемчуг в беседах, в песках островов Колтрейна.
Замок.
Я не берусь утруждать своих лап паутиной:
игра в рыбалку на магнитах не пахнет животной добычей, -
на асфальт этих знойных дорожек скоро ляжет листва;
обезьянку на привязи гладят, ей улыбаясь, стылые в настоящем…
Томные совушки, как продавщица очков и безделиц, мне говорят:
глянь, напротив пивного бурого камня, мерещась, стоит
задумчивый стриженный пони в кислотном плюмаже.
Я заложил руки за спину, чтобы распрямиться -
теплые пятна дырявых зонтиков крон гладят загорелые коленки -
в моих снах ты становишься песней про вечных оленей и тундру.
22 сентября - 10 декабря 2017 г.