Что проходит в памяти - о том и пою
(без смысла и идеи)
Зимой я скучаю по цветам. Цветы - удивительные. Душе моей близки дикие горные травы, которые я с детства знаю и умею использовать при ранах и болезнях - чабрец, ромашка, полынь, желтые азиатские маки и горные лилии, саранки, можжевельник, шиповник и тысячелистник. Ни на какие тепличные экзотические растения их не поменяю никогда. В них столько жизненной силы, аромата, собственного неповторимого характера. Если выбирать себе цветок, то уж точно не орхидею. Скорее полынь и шиповник. Они доверчивы и некапризны, беззащитны, но жизнестойки.
С детства не рвала цветов, никогда не собирала букетов, возмущалась Есениным из-за стихов, где про срывание полевых цветов охапками; да и философия икебаны по сей день для меня загадка. Наверно, я хорошо подхожу для жизни в диком мире. Я неплохо нахожу общий язык с ним и его сущностями. Я всегда любила их, а они хранили меня. Ни в тайге, ни в степи никогда не чувствовала себя одинокой и потерянной.
В детстве я сбегала по ночам из домика, в котором мы жили летом. Родители ложились спать рано - лишь только темнело в горах. Я ждала, пока они уснут и тихо, на четвереньках, чтоб не скрипнули половицы, выбиралась из дома, таща за собой джинсы и кроссовки. Одевалась уже на улице, прячась в глубокой непроницаемой тени дома. И убегала на вершину горы, с которой ближе казалась огромная луна.
Особенно сильно она звала меня к себе в полнолуние. В безлунные периоды я иногда не выходила наружу, свертываясь клубком под теплым одеялом, и до утра слушала завывание ветра на чердаке. Но самыми любимыми были ночи, когда менялся ветер, и по светлому небу стремительно, гряда за грядой, храня строй, будто на марше, летели облака.
Вся земля была так густо залита процеженным лунным светом, что казалось - идешь по молоку. А над восточным горизонтом стояло голубоватое зарево - то ли зарницы, то ли молнии наступающей грозы.
Я никогда в жизни не боялась темноты. Мне нравилось входить в чернильную тьму леса, тихо, чтоб не хрустнула ни одна ветка под ногой, скользить от ствола к сволу. Мне всегда хотелось что-то увидеть, и это что-то порой по ощущению было так близко от меня, что мной овладевал азарт охотника. Я научилась ступать так, чтоб было безопасно ногам, когда не видешь, что на пути- то ли коряга, то ли яма, то ли скрытая густой травой нора, или муравейник.
Спустя много лет я удивилась, узнав описание своей походки в "Возвращении в Икстленд". Впрочем, что тут странного? Дикий мир вызывал из генетической памяти дремлющие там древние, как этот мир, чувства, ощущения и восприятия. В этом смысле, читая "Возвращение в Икстленд" , я и правда словно пережила свое собственнное возвращение в свои 12 лет. Как много знакомого. С северными индейцами у нас есть кое-что общее - так сказали представители племени Навахо, которые несколько лет назад приезжали к нам в поисках общих корней.
Домик наш стоял на склоне горы, в 20м от него на запад начинался лес - южное крыло тайги, которая тянулась до самого севера и сливалась там с сибирской тайгой. Восточный склон был скалистым, и там, говорят, водились змеи. Днем я любила там лежать на камнях в засаде, в надежде увидеть живую змею, но ни разу так и не удалось за 12 лет. Змею я впервые увидела в бутылке с китайской водкой. Сами понимаете, это не совсем то, что встретить хозяйку горы в ее собственных владениях. Заспиртованная змея не вызывала ни интереса, ни волнения. Воображение отказывалось воспринимать такую встречу, как чудо.
Зато других животных повидала в ту пору немало. У нас там всегда было очень тихо, и они не боялись выходить из глубины леса совсем близко к жилью. Любимым чтением были Бианки, Сладков, Паустовский и темно-зеленый том Детской энциклопедии - "Мир животных". Но летом я очень мало читала. Жизнь и без того была полна до краев.
На рассвете я охотилась за тучами, спящими на вершинах сопок, и собирала дикие травы. Потом отсыпалась до обеда, как и полагается настоящей "сове", а днем уходила в дальние экспедиции в разных направлениях - туда, где еще никогда не была, а может, и вообше никто не был до меня.
Места были практически безлюдны. Я никогда не боялась встретить людей, но если кто-то попадался, то, услыша издалека шаги и голоса, я успевала спрятаться, и меня ни разу никто не заметил. Первое время мои ровестницы-соседки набивались за компанию погулять, но это было совершенно невыносимо: уже через сотню метров им хотелось то попить, то поесть, то посидеть, они невыносимо много говорили, пугая тишину леса; да и вообще они не видели смысла в этом хождении туда-сюда без определенной намеченной и понятной цели. Поэтому после первых 2-3 совместных путешествий меня оставили в покое.
Вот сейчас подумала: странно, а я ведь никогда вообще не играла в нормальные детске игры. Жаль. Рисовала, читала, бродила по новым и старым местам в поисках открытий. Мои занятия абсолютно не нуждались в компании. Странно, что у меня без проблем появлялись друзья. Наверно, повезло. Мама шутила, что у меня душа Снуснумрика - это из книжки про Мумидол.
В отличие от Снуснумрика, я всегда думала, что когда-нибудь появится человек, с которым я поделюсь всем этим, и мы будем вместе бродить лунными ночами по склону горы или завороженно следовать за звездой, держась за руки. Но тут мне повезло меньше, чем с друзьями. Такой человек так и не появился. Очевидно, и не появится - мои ровестники уже успели обзавестись мягкими пузиками и радикулитами, и не видят никакого смысла в том, чтоб проводить ночь в тайге.
Да и сама я давно уже не бродила по залитому луной склону. Изменилось время, изменился запах ветра, изменились люди, и я пожалуй не рискну уйти ночью в сильно облысевшую тайгу - слишком много там бродит теперь по ночам разного народу, с которым лучше не встречаться. Неизменными остались только цветы и травы. Они все те же - заросли шиповника густо покрывают вершины сопок, переходя в подлесок. И все так же пахнут чабрец под полуденным солнцем и полынь, когда солнце опускается на западе. Из того, что было когда-то целым необьятным миром, которого я была маленькой частичкой, со мой остаются только несколько летних запахов и горстка сухих, твердых, налитых августовским солнцем ягод "собачьего носа". А эго разрослось в сьежившемся мирке, и заполнило комнату в железобетонной коробке. Но я бы, как прежде, обменяла любые блага цивилизации - даже не на юность, а на то ощущение бесконечной загадочности и доброты Вселенной, в которой мало людей и много неизведанных дорог.
Зимой я скучаю по цветам. Цветы - удивительные. Душе моей близки дикие горные травы, которые я с детства знаю и умею использовать при ранах и болезнях - чабрец, ромашка, полынь, желтые азиатские маки и горные лилии, саранки, можжевельник, шиповник и тысячелистник. Ни на какие тепличные экзотические растения их не поменяю никогда. В них столько жизненной силы, аромата, собственного неповторимого характера. Если выбирать себе цветок, то уж точно не орхидею. Скорее полынь и шиповник. Они доверчивы и некапризны, беззащитны, но жизнестойки.
С детства не рвала цветов, никогда не собирала букетов, возмущалась Есениным из-за стихов, где про срывание полевых цветов охапками; да и философия икебаны по сей день для меня загадка. Наверно, я хорошо подхожу для жизни в диком мире. Я неплохо нахожу общий язык с ним и его сущностями. Я всегда любила их, а они хранили меня. Ни в тайге, ни в степи никогда не чувствовала себя одинокой и потерянной.
В детстве я сбегала по ночам из домика, в котором мы жили летом. Родители ложились спать рано - лишь только темнело в горах. Я ждала, пока они уснут и тихо, на четвереньках, чтоб не скрипнули половицы, выбиралась из дома, таща за собой джинсы и кроссовки. Одевалась уже на улице, прячась в глубокой непроницаемой тени дома. И убегала на вершину горы, с которой ближе казалась огромная луна.
Особенно сильно она звала меня к себе в полнолуние. В безлунные периоды я иногда не выходила наружу, свертываясь клубком под теплым одеялом, и до утра слушала завывание ветра на чердаке. Но самыми любимыми были ночи, когда менялся ветер, и по светлому небу стремительно, гряда за грядой, храня строй, будто на марше, летели облака.
Вся земля была так густо залита процеженным лунным светом, что казалось - идешь по молоку. А над восточным горизонтом стояло голубоватое зарево - то ли зарницы, то ли молнии наступающей грозы.
Я никогда в жизни не боялась темноты. Мне нравилось входить в чернильную тьму леса, тихо, чтоб не хрустнула ни одна ветка под ногой, скользить от ствола к сволу. Мне всегда хотелось что-то увидеть, и это что-то порой по ощущению было так близко от меня, что мной овладевал азарт охотника. Я научилась ступать так, чтоб было безопасно ногам, когда не видешь, что на пути- то ли коряга, то ли яма, то ли скрытая густой травой нора, или муравейник.
Спустя много лет я удивилась, узнав описание своей походки в "Возвращении в Икстленд". Впрочем, что тут странного? Дикий мир вызывал из генетической памяти дремлющие там древние, как этот мир, чувства, ощущения и восприятия. В этом смысле, читая "Возвращение в Икстленд" , я и правда словно пережила свое собственнное возвращение в свои 12 лет. Как много знакомого. С северными индейцами у нас есть кое-что общее - так сказали представители племени Навахо, которые несколько лет назад приезжали к нам в поисках общих корней.
Домик наш стоял на склоне горы, в 20м от него на запад начинался лес - южное крыло тайги, которая тянулась до самого севера и сливалась там с сибирской тайгой. Восточный склон был скалистым, и там, говорят, водились змеи. Днем я любила там лежать на камнях в засаде, в надежде увидеть живую змею, но ни разу так и не удалось за 12 лет. Змею я впервые увидела в бутылке с китайской водкой. Сами понимаете, это не совсем то, что встретить хозяйку горы в ее собственных владениях. Заспиртованная змея не вызывала ни интереса, ни волнения. Воображение отказывалось воспринимать такую встречу, как чудо.
Зато других животных повидала в ту пору немало. У нас там всегда было очень тихо, и они не боялись выходить из глубины леса совсем близко к жилью. Любимым чтением были Бианки, Сладков, Паустовский и темно-зеленый том Детской энциклопедии - "Мир животных". Но летом я очень мало читала. Жизнь и без того была полна до краев.
На рассвете я охотилась за тучами, спящими на вершинах сопок, и собирала дикие травы. Потом отсыпалась до обеда, как и полагается настоящей "сове", а днем уходила в дальние экспедиции в разных направлениях - туда, где еще никогда не была, а может, и вообше никто не был до меня.
Места были практически безлюдны. Я никогда не боялась встретить людей, но если кто-то попадался, то, услыша издалека шаги и голоса, я успевала спрятаться, и меня ни разу никто не заметил. Первое время мои ровестницы-соседки набивались за компанию погулять, но это было совершенно невыносимо: уже через сотню метров им хотелось то попить, то поесть, то посидеть, они невыносимо много говорили, пугая тишину леса; да и вообще они не видели смысла в этом хождении туда-сюда без определенной намеченной и понятной цели. Поэтому после первых 2-3 совместных путешествий меня оставили в покое.
Вот сейчас подумала: странно, а я ведь никогда вообще не играла в нормальные детске игры. Жаль. Рисовала, читала, бродила по новым и старым местам в поисках открытий. Мои занятия абсолютно не нуждались в компании. Странно, что у меня без проблем появлялись друзья. Наверно, повезло. Мама шутила, что у меня душа Снуснумрика - это из книжки про Мумидол.
В отличие от Снуснумрика, я всегда думала, что когда-нибудь появится человек, с которым я поделюсь всем этим, и мы будем вместе бродить лунными ночами по склону горы или завороженно следовать за звездой, держась за руки. Но тут мне повезло меньше, чем с друзьями. Такой человек так и не появился. Очевидно, и не появится - мои ровестники уже успели обзавестись мягкими пузиками и радикулитами, и не видят никакого смысла в том, чтоб проводить ночь в тайге.
Да и сама я давно уже не бродила по залитому луной склону. Изменилось время, изменился запах ветра, изменились люди, и я пожалуй не рискну уйти ночью в сильно облысевшую тайгу - слишком много там бродит теперь по ночам разного народу, с которым лучше не встречаться. Неизменными остались только цветы и травы. Они все те же - заросли шиповника густо покрывают вершины сопок, переходя в подлесок. И все так же пахнут чабрец под полуденным солнцем и полынь, когда солнце опускается на западе. Из того, что было когда-то целым необьятным миром, которого я была маленькой частичкой, со мой остаются только несколько летних запахов и горстка сухих, твердых, налитых августовским солнцем ягод "собачьего носа". А эго разрослось в сьежившемся мирке, и заполнило комнату в железобетонной коробке. Но я бы, как прежде, обменяла любые блага цивилизации - даже не на юность, а на то ощущение бесконечной загадочности и доброты Вселенной, в которой мало людей и много неизведанных дорог.