Читая книгу И.Волгина "Последний год Достоевского" (1986). Num 1
28 января [9 февраля] 1881 - год смерти Достоевского и одновременно год начала явных 36 летних политических циклов России. Со смертью Достоевского, убийством царя и казнью народовольцев для образованного слоя окончательно рухнула идея царя-батюшки. К этому неумолимо шли события 72 лет, начиная от конституции Финляндии, восстания декабристов и тягомотной истории невзятий Константинополя, начиная с 1828 года, и далее к зарождению русской политической мысли {западники и славянофилы}.
Книга сама по себе интересна - выход в 1986 году, когда еще оставались шансы, весьма призрачные, но тем не менее, соскочить с очередного цикла, начинавшегося в 1989 году.
Эта книга как бы история неудачи спрыгивания с самого первого цикла.
Теперь вполне маячит новый 2025 год и новый цикл и запальный элемент для него - новый Гонгадзе, если говорить по современному, чтобы быть понятным большиству читателей.
Итак некоторые избранные места из книги про мифологию-идеологию, приводящую к циклам.
Избранные места читаем не попорядку ...
Глава VI. Две недели в феврале
стр. 146-149
Адрес на высочайшее имя: возможности жанра
Он выступает в непривычном для него литературном жанре. По просьбе Славянского благотворительного общества (товарищем председателя которого он избран совсем недавно, 3 февраля) он пишет проект юбилейного адреса государю. 14 февраля он зачитывает его в общем собрании членов-благотворителей.
Этот документ никогда не комментировался и не привлекал внимания исследователей.
У нас есть возможность сравнить печатный вариант с его неизвестной (первоначальной) редакцией.
Жанр верноподданнических адресов имеет свои каноны. И Достоевский старался не нарушать таковые. Однако следует признать, что ему это не вполне удалось. Ибо в достаточно строгую «отработанную» форму адреса на высочайшее имя автор умудрился втиснуть смысл, намного превосходящий уровень допустимого. Такое превышение заметно отличает этот документ от сочинений подобного рода.
Разумеется, в адресе весьма нелестно аттестуются «нетерпеливые разрушители... твёрдо верящие тому, что какая бы гибель, какой бы хаос ни произошли от их кровавых злодейств, но всё-таки происшедшее будет лучше, чем то, что они теперь разрушают».
Зло громко названо, но словарь для обличения зла выбран несколько необычный. «Эти юные русские силы, увы, столь искренно заблудившиеся (подчеркнуто нами. - И. В)» - подобные эпитеты плохо сочетаются с подлежащим безоговорочному осуждению предметом.
Ещё одна странность: в тексте адреса наличествуют, казалось бы, незаметные, но на самом деле весьма существенные различения. «Злодейство» изображается автором не по обычному охранительному шаблону - как некая мрачная, сомкнутая и нерасчлененная сила, а, так сказать, многоступенчато. Вначале «явились люди не верующие ни в народ русский, ни в правду его»; затем пришли упомянутые «нетерпеливые разрушители»; эти последние, в свою очередь, «подпали наконец под власть силы тёмной, подземной, под власть врагов имени русского, а затем и всего христианства».
Таким образом, намечены три звена, вовсе не одинаковые и не равные друг другу. И если два последних расшифровываются довольно просто (это радикально настроенная молодёжь и воздействующие на неё «нелегалы», профессиональные цареубийцы), то первая, смутно обозначенная ступень этой триады заслуживает особого внимания.
Ибо здесь подразумеваются именно те, кто, по мнению Достоевского, являются духовными предтечами современного нигилизма - нигилисты нравственные: прекраснодушные (и равнодушные) люди 40-х годов.
Приведём эту мысль так, как она была выражена в первоначальной редакции (не вошедшие в печатный текст слова поставлены в квадратные скобки): «Рядом с истинными и горячими сердцем слугами Отечеству явились люди [равнодушные сердцем, ленивые], не верующие ни в народ русский, ни в правду его, ни даже в Бога его, [а вслед за сими пришли не верующие даже и в человечество и живущие только чтоб как-нибудь дожить свои годы спокойнее»*]. От них-то и произошли «нетерпеливые разрушители».
Вина если и не снимается с революционеров-семидесятников, то в значительной мере перекладывается на всё образованное общество в целом, не исключая «верхов». Разумеется, такая «обоюдоострая» трактовка не могла вызвать у руководителей русской правительственной политики должного идеологического удовлетворения. Не потому ли первоначальный текст адреса подвергается последующей правке?
....
Во исполнение министерской воли рукой Достоевского внесены соответствующие исправления.
Одобрения Макова не вызвало и место о славянском единении («о единении только общими фразами» - указал на полях министр); по его требованию были сняты также слова о человечестве, которое предчувствует уже «своё великое будущее разрушение»
Итак, в качестве редактора сочинённого Достоевским текста выступает один из высших сановников империи - Лев Саввич Маков. Его замечания идут по трём направлениям.
Во-первых, он сглаживает слишком дробную классификацию различных степеней нигилизма и ослабляет указания на его духовные истоки (все эти литературные тонкости раздражают власть, предпочитающую видеть перед собой злобного, примитивного и единообразного врага). Во-вторых, в видах высшей политики приглушаются панславистские мотивы. И наконец, убирается эсхатологический момент, вовсе не уместный в юбилейном словоговорении. Впрочем, в окончательной редакции осталось упоминание об «исходе всей тоски русской»: фраза выдаёт автора.
Однако автора выдаёт и многое другое. В сугубо ритуальный текст Достоевский умудряется вложить практически полезный, можно даже сказать, утилитарный смысл. Отсюда повышенная идеологичность документа: он - своего рода «подсказка» верховной власти. Достоевский пытается «внедрить» в сознание монарха ту нехитрую формулу, о которой уже упоминалось выше: «царь - отец, народ - дети». А раз так, то «дети всегда придут к отцу своему безбоязненно, чтобы выслушал от них с любовью о нуждах их и о желаниях...» Отсюда уже один шаг до «позовите серые зипуны» - того, что будет всенародно высказано через год, в последнем «Дневнике» .
Автор адреса явно торопит события.
«Юбилейное» отодвигается на второй план, зато самым настоятельным образом подчёркивается один момент, выглядящий в произведениях подобного жанра двусмысленно и чужеродно: «Мы верим в свободу истинную и полную, живую, а не формальную и договорную, свободу детей в семье отца любящего и любви детей верящего, - свободу, без которой истинно русский человек не может себя и вообразить».
То, что как руководство к действию обозначено в адресе Александру II, через несколько месяцев подвергается жёсткому сомнению - в записи «для себя». Ибо формула «отец-дети» - не столько признание существующей исторической данности, сколько указание на историческую возможность - желаемую, долженствующую осуществиться.
В послании, адресованном российскому самодержцу, Достоевский делает главный упор на своей этико-исторической программе. Русской монархии предлагался идеал, не совместимый ни с её собственной исторической сутью, ни с её действительными политическими намерениями. Это прекрасно понял не кто иной, как высочайший адресат.