О. Неменский, "Русский народ и Российское государство в политической мысли Константина Крылова"
(часть 1)
Дать описание представлений об этносе, нации и национализме, российском государстве и его истории в сочинениях Константина Крылова - задача сложная из-за своей досадной, чудовищной преждевременности. Крупные мыслители, разменявшестой десяток лет, только вступают в пору творческого расцвета. А то и позже. Крылов ушёл в пятьдесят два, и наверняка бóльшая часть его трудов осталась ненаписанной, а имевшиеся сочинения не прошли той необходимой стадии систематизации, которая, несомненно, вот-вот уже наступала. Разбирая его статьи, я вижу, сколько из них можно было ещё сделать книг, цельных по смыслу и строгих по содержанию. Но ценность такой деятельности именно в том, чтобы она была авторской - когда человек структурирует накопленный материал, отсекает лишнее и видит, чего ему ещё не хватает до единой конструкции. А перед нами стоит задача описывать имеющийся комплекс текстов как данность, как цельность, в которой наверняка многое хотел бы исправить и дополнить сам Крылов. Но теперь это наше наследие. И публикуемые в настоящем журнале тексты - лишь первая попытка подойти к его осмыслению. Крылов не был учёным-нациоведом, хотя ряд его текстов носит вполне научный характер. Он был в первую очередь публицистом, и старался доносить свои мысли в максимально доступной форме и понятном языке.
Его тексты принципиально полемичны, они всегда подразумевают наличие позиции оппонента, мысли и логику которого Крылов старательно воспроизводил. И делал он это так, что его слышали - в удивительно широкой по своему социальному и идейному охвату аудитории. В результате все основные дискуссии, которые разворачивались в нашем обществе в последней по крайней мере четверти века, не могут быть поняты без его голоса.
Главное в творчестве Крылова - работа с дискурсом, с языком выражения национальной идентичности, политических позиций, исторических трактовок, социальных отношений, даже простых бытовых практик. В полемике с оппонентами он не столько стремился их самих в чём-то переубедить, сколько конструировал «своё для своих» - создавал те формы выражения иного мнения, те системы его обоснований, которые потом уходили в народ и нередко из чего-то скандального довольно быстро превращались в обыденное, распространённое мнение. Крылов препарировал устоявшиеся в России политические дискурсы, ставя в их центр потребности русского народа, что на деле оказывалось своего рода коперниканским переворотом и порождало совсем новые смысловые конструкции. Славянофильство и западничество, имперство и национализм, почвенничество и либерализм - всё представало в новом свете и находило себе новые оппозиционные значения, менявшие всю прежнюю систему координат.
Сергей Сергеев, бывший научный редактор «Вопросов национализма», характеризовал его образ мыслей как «мещанский национализм». За этой характеристикой не стоит каких-то негативных коннотаций, традиционно имеющихся в нашем языке, а довольно точно зафиксированное восприятие человека, пришедшего из «старопатриотической» среды. Вместо привыч-ых прославлений отечества и призывов к подвигам он встречался с чёткой позицией отстаивания конкретных («мещанских») интересов русских людей - жить достойно, зажиточно, по-хозяйски, и нередко праздно, с весельем. Ощущать себя в государстве, работающем на нацию, а не частью народных масс, работающих на государство. Жить удобно, комфортно и одновременно политически, участвуя в народном самоуправлении. Такие простые для любого европейского национализма настроения, во многом и сформировавшие современные западные общества, в российской политической среде ещё недавно воспринимались как какая-то непристойность и чуть ли не как предательство. Но Крылов умел быть убедительным и не допускал даже малой возможности обвинить его в недостатке патриотизма.
Однако сама форма такого патриотизма была в новинку. Вместо возвеличивания русского народа - постоянное ворчание о его недостатках, сетования о его состоянии и положении, в конечном счёте - жалостливость. Крылову было невероятно жалко свой народ, но за этим никогда нельзя было увидеть чего-то русофобского. Наоборот, только любовь, нередко выражаемую в русском языке как жалость. И её оборотная сторона - гневная критика властных политических систем, которые всегда воспринимались как внешние и враждебные, сознательно вредящие и даже уничтожающие русских. Этот гнев у него никогда не направлялся на какие-то другие народы, а всегда на структуры власти. Критика российской государственности в истории и дне сегодняшнем - важнейшая часть содержания почти всех текстов Крылова. Он работал со словами, демонстрируя оригинальность и глубокую укоренённость в российских формах жизни ряда привычных для всех понятий и одновременно предлагая новые. Он изобретал и подхватывал у других людей новые словечки, иногда чисто ироничные неологизмы, вводя их в свои тексты столь обоснованно, что они быстро становились частью ежедневного языка общения даже тех людей, кто ни разу в жизни не слышал что-либо о Крылове. Он анализировал господствующий дискурс и во многом создал современный язык русского национализма, который уже нельзя представить без таких слов как «Эрефия», «россиянство», «нерусь», «вырусь» и мн. др. По сути, современный русский национал-патриотический язык во многом создан его текстами. Правда, далеко не только статьями и книгами, но и - даже более - постами в социальных сетях, в первую очередь в Живом журнале, читательская аудитория которых была поистине велика и обширна.
Столь широкая популярность текстов Крылова, его ежедневных реакций на происходящее в России и мире, была обусловлена не только блистательным публицистическим талантом автора, но и огромным общественным запросом. Этот запрос предопределялся тем, что можно назвать духом времени. Крылов умел ярко и просто формулировать то, что многие уже «начинали думать», и потому с радостью узнавали в его словах свои мысли. Если посмотреть на небольшую, но очень яркую младоконсервативную среду публицистов середины нулевых, в которой Крылов играл, несомненно, одну из центральных ролей, то вряд ли там было много людей, на чей образ мыслей он успел сильно повлиять - скорее, мы находили друг друга по созвучию, вырастая из самых разных интеллектуальных сред и книг. Но последующая жизнь этого сообщества, его стремительное расширение, как и сам язык, на котором оно производило свои тексты -- всё это шло под сильным воздействием Крылова. И вот уже на первых ролях в публицистике и политике появляются молодые люди, которые то и дело заявляют: «Как писал об этом великий дедушка Крылов…», - и за такими словами стоит не только понятная шутка с двойной цитацией, но и реальность истории современной русской мысли.
Вопрос об истоках национализма Крылова очень важен, так как проливает свет не только на его творчество, но и на пути формирования схожих идейных настроений у целого поколения. И таких истоков у него было, очевидно, несколько.
Вначале я бы упомянул русскую национальную публицистику XIX - начала ХХ века, ставшую доступной в конце 1980-х и в 90-е гг. Крылов особенно ценил «Письма из Риги» Юрия Самарина, усматривая в них важнейший корень всего направления русской мысли, к которому причислял и себя. Большое значение он также уделял текстам Михаила Меньшикова и Василия Розанова - особенно последнего, с которым чувствовал свою связь и в стилистическом отношении. Для становления Крылова большое значение имели не только сами их тексты, но и судьба этих текстов. За «Письма из Риги», которые были «первым сочинением, где описывалось угнетение русских инородцами, в данном случае остзейцами немцами - автора привлекли за разглашение служебной тайны (откровенненько, ага) и отправили в Симбирскую губернию», а Розанов жаловался на то, «как цензура “кислотой выжигает всякое православие, самодержавие и народность”». Как подчёркивал при этом Крылов: «На самом деле, конечно, дело было именно в “народности”, ради недопущения которой Православие и Самодержавие было готово пожертвовать “православием и самодержавием” в печати, особенно если “православием и самодержавием” занимались люди без разрешения»2. То есть для него принципиальным моментом было то, что эти, несомненно патриотические по своим идеям тексты, были неприемлемы для государственной системы. Это само по себе раскрывало как сущность системы, так и существенный недостаток самой конструкции русского патриотизма, не предполагающего свою антисистемность. Эта коллизия так и не стала центральной для русской мысли, оставшись для большинства её творцов как бы чем-то постыдно замалчиваемым. И что самое важное - такая ситуация сохранилась до наших дней, она оказалась чем-то вроде константы русской истории.
Этот момент очень чётко виден по словам Игоря Шафаревича, которые приводит сам Крылов: «Когда я живу в обществе, в котором есть некая тема, которая подается как необсуждаемая, мне очень интересно понять, почему и как это происходит»3. Вот это открытие для себя существования важнейшей (можно сказать базовой), но всеми старательно замалчиваемой темы, и рождающееся из этого непреодолимое желание в ней разобраться - наверное, и есть другой важнейший источник национализма как Крылова, так и многих его коллег.
Люди, открывающие для себя «большой замалчиваемый вопрос», потом находят друг друга. Одна из самых известных и ранних работ Крылова - статья «Россияне и русские» 1993 года. Как отметили читатели, описанный в ней процесс формирования нового этноса «россиян», находящегося в конфликте с русским большинством, имеет прямую параллель с понятием «малого народа» в классической самиздатовской книге конца 1970-х гг. «Русофобия» Шафаревича. Правда, последний увязывает генезис «ядра» этого явления с ролью еврейской диаспоры, тогда как для Крылова оно представляется сугубо русским, корни которого он усматривает ещё в литературе первой половины XIX в. Однако структурно, как понятия (Шафаревич в свою очередь использовал термин Огюстена Кошена), они оказались очень близки. При этом явно, что Крылов не был знаком с книгой «Русофобия», когда писал свою статью. Тем не менее, на это сходство указали читатели, некоторые комментарии которых позже Крылов опубликовал вместе со статьёй на своём сайте4. И хотя в самом Шафаревиче вряд ли можно увидеть один из истоков национализма Крылова, последующее знакомство с ним и его текстами оказало, несомненно, большое влияние как на самого Крылова, так и на близких к нему публицистов. Большое символическое значение, как бы подчёркивающее преемственность поколений, имело то, что Шафаревич вошёл в редакционный совет журнала «Вопросы национализма» и «поддерживал нас как мог»5. Однако есть и ещё один источник крыловских политических идей, который, возможно, имеет самое большое значение. Это украинский национализм, точнее, его бытовые идейные выражения, с которыми Крылову удалось познакомиться ещё в детстве. Вот как он рассказывал об этом: «Рядом с нашим деревенским домом жила украинская семья Шевчуков. Вполне себе бандеровцы, которых советская власть по большому счету укрыла от разборок на родине и отправила сюда. Всю идеологию украинского национализма я знаю от этих соседей»6. Украинская тема - одна из важнейших в его творчестве, и, несомненно, она является не сферой боковых выводов из общей системы взглядов, а лежит одним из оснований во всей их структуре7. И это тот момент, который, по-моему, ещё не вполне осмыслен в отношении всех современных настроений в русском обществе. Украинство в послесоветское время из маргинальной темы переросло в важнейший фактор развития русского самосознания. Если дореволюционный украинский национализм во многом рождался как ответ на общерусскую идентичность и её идейные проявления, то современный русский национализм во многом формируется как ответ на украинский. Это вполне закономерный процесс: сильнее всего национальную мысль будит столкновение с чем-то, что тебя полностью отрицает именно в этнокультурном плане, отрицает твоё самосознание и историческую память, причём делает это не просто в качестве хамского проявления нетерпимости, а через стоящую за ними большую, хорошо разработанную и внутренне обоснованную систему взглядов. Которая, что характерно, имела в советское время вполне официальный характер, да и сейчас в России в основах своих публично не оспаривается. Это тоже «большая замалчиваемая тема», столкновение с которой в начале 1990-х оказало большое влияние на формирование и моего образа мыслей, а яркие декларации этой идеологии во времена «Оранжевой революции» и «Евромайдана» - на довольно широкие круги нашего общества. То, что Крылов познакомился с этим комплексом идей ещё в 1970-х, позволило ему раньше многих увидеть те стороны русского вопроса, которые были закрыты за «братскославянской» пропагандой для абсолютного большинства. Он осознал важнейшие вещи, которые нередко до сих пор остаются закрытыми для большей части русского общества, и даже для многих сознательных националистов, наивно наследующих советский дискурс «братских славянских народов». А именно: то, что украинство «определяет себя как антирусскость»8, и то, что оба проекта (русский и украинский) «конкурируют за один и тот же человеческий ресурс»9. А потому к украинству надо относиться как к важнейшей угрозе, «которую отнюдь не стоит недооценивать: в наших обстоятельствах это сильная и привлекательная идея. Противостоять которой по-настоящему может только последовательный русский национализм, и ничего другого»10.
Истоки национализма Крылова, если мне верно удалось их описать, весьма типичны для всего поколения тех, чья политизация началась с Перестройкой и чьи взгляды сложились во многом как результат «травмы девяностых» - от распада Союза и расстрела парламента до Чеченской войны. Последняя сыграла, несомненно, огромную роль на самом личном уровне: когда тебя вначале заставляют спокойно, как само собой разумеющееся, принять, что Мать городов русских - заграничный город, а после выражают готовность отнять у тебя жизнь ради сохранения «территориальной целостности» путём удержания совершенно нерусских гор - это просто вынуждает задаться целым рядом «антисистемных» вопросов и во многом по-новому взглянуть на прежде как бы обычные вещи. В том числе и на то, в чём заключена твоя национальная идентичность и как она соотносится с государством.
Формирование нового русского национализма в нулевых годах - совершенно естественный и даже неизбежный процесс, который, однако, до сих пор по-настоящему не осмыслен широкими слоями общества. Новшество этого национализма - не только в сильнейшем разрыве со старыми формами, так ярко выразившемся в борьбе Крылова со «старопатриотами», но и в новых понятиях о народе и нации, которые стали в нём разрабатываться. Несомненно, что на это оказал огромное влияние ставший доступным большой массив западной (преимущественно англоязычной) литературы по теории этноса и нации. Могу сказать по себе, что ознакомление с нею в моих студенческих девяностых во многом сформировало мой образ мыслей по вопросам идентичности и национального строительства. Хорошо знаком был с этими текстами и Крылов. Его подход к этническим и национальным процессам был уже сильнейшим образом оторван от прежней советской традиции с её центрированием на кровно-биологической составляющей. Традиции, с которой, кстати, уже в 1970-х гг. стала принципиально расходиться и большая советская наука, но которая, тем не менее, сохраняла своё господство на уровне общественного дискурса11, а тем самым и в национально-патриотической среде.
Народ и нация у Крылова
Исходным пунктом этнологических рассуждений Крылова было, возможно, сомнительное с научной точки зрения утверждение о самоочевидности существования народов: «Народы просто есть - как есть Альпы, старая липа за окном, планета Земля или белый камушек у дороги. Попробуй докажи, что он существует, дай ему определение, да ещё потом обоснуй, что это определение сущностное и он другим быть не может»12. Однако, обходя тем самым вопрос об их существовании, он давал «народу» определение, на котором строилась очень оригинальная и несомненно имеющая научную ценность теория нации и национализма. Для своей теории Крылов использовал броделевское понятие «времени большой длительности» (la longue durée), и предлагал рассматривать народ как социальную общность, существующую в таком времени и взамодействующую с другими подобными общностями - «макроконкурентную группу», «субъект Большого времени». Народ - это «совокупность людей, конкурирующая с другими народами (другими такими же совокупностями людей) в Большом времени - т. е. как субъект конфликта, протекающего в Большом времени»13. При этом «даже небольшая группа людей, принимающая самостоятельное участие в глобальных процессах, есть полноценный народ»14. «Народы конкурируют между собой за территорию, ресурсы, долговременное политическое и экономическое доминирование»15. Как видно, фактор «общей крови» при таком определении оказывается просто излишним. Благодаря такому подходу отпадает сам вопрос, что отличает русских от других народов, выводя на первое место факт границы - это просто разные макроконкурентные группы. В результате основное внимание Крылов уделял не вопросу о том, кем русские как народ являются, а опровержению основных русофобских ходов мысли, согласно которым русских либо нет вообще, либо в них можно записать кого угодно (что, как он подчёркивал, вполне тождественно первому). И это тот случай, когда он углублялся и в генно-биологические вопросы, но делал при этом очень чёткую оговорку: «Кому-то может показаться, что я придаю слишком много значения “генам”, тем самым сводя национальное к этническому, а этническое - к биологии. Разумеется, нет. Во-первых, этничность не сводится к ДНК. … Я лишь хочу сказать, что на расистские рассуждения - а разговоры о “финно-татарах” являются именно расистскими - удобно отвечать расистскими же аргументами, особенно если они имеются в наличии»16. И добавлял: «русские не являются “смесью”, но даже если бы это было не так, само наличие “примесей” и “разбавлений” крови ещё не подрывает единство народа, а единство происхождения его не гарантирует»17.
Он написал специальные статьи в споре с т. н. «полукровчеством», показывая культурно-психологические, а не биологические корни этого явления. «Как показывает практика, наши этнорусофобы охотно записывают в “полукровки” людей с любой, сколь угодно исчезающе малой долей “нерусской крови” в роду. Они же очень любят считать “не вполне русскими” разные русские субэтносы»18. Обращу внимание, что само понятие «нерусская кровь» Крылов писал в кавычках, как взятое из текстов оппонентов и самому ему по смыслу чуждое. Крылов видел человечество не как застывший набор субъектов-народов, а как сумму разнонаправленных процессов - антропотоков, которые он определял как «массовый самоподдерживающийся процесс смены идентичностей»19. Инфляционные, сингулирующие, кольцевые и линейные антропотоки в их сложном переплетении создают динамическую картину формирования и распада всё новых общностей, в числе которых народам он уделял важнейшее значение.
Характер этногенеза по версии Крылова очень ярко выступает в его теории появления этничности россиян, корни которой он усматривает исключительно в культурной и социально-политической сферах. Россияне - «это молодой и достаточно агрессивный этнос, вынужденный жить на уже заселённой территории»20. Ранние корни этого процесса он усматривает в Петре Чаадаеве, впервые «осознавшим себя россиянином». Кроме того, «первыми представителями россиянского этноса в России были, судя по всему, так называемые “лишние люди”, всем хорошо знакомые благодаря классической русской литературе»21. «В результате постепенного увеличения численности нового этноса на протяжении последних полутора веков этнические россияне встречаются среди всех социальных слоев и групп, однако интеллигентское ядро этноса сохранило своё значение»22. Крылов усматривал незавершённость процесса этногенеза россиян как новой макроконкурентной общности в невозможности его конфессионального обособления в ХХ веке, указывая на схожие случаи нового этногенеза в Западной Европе в результате реформационных движений. Из-за советской политики «интеллигентские корни» россиян облекались в недостаточно проявленные светские формы: «При отсутствии языкового и религиозного барьера между русскими и россиянами функцию разделяющего начала может взять на себя только социально-культурное расслоение (по каковой причине оно приветствуется россиянами в любых формах, в том числе самых уродливых)»23. Отчасти схожий способ этногенеза можно увидеть и в случае с украинцами, однако этот процесс зашёл дальше и имеет форму территориального размежевания. Примечательно при этом, что при крыловском определении «народа» такие факторы как язык и культура также оказываются не определяющими. Крылов специально останавливается на этом вопросе, указывая на факт «отчуждаемости культуры от её носителей»24. «Поскольку культура - как материальная, так и духовная - отчуждаема от своих создателей, то не обязательно быть русским, чтобы принимать участие в развитии русской культуры»25. Восприятие народа как «макроконкурентной группы» позволяет Крылову отказаться от поиска определяющих народы вообще или конкретно русский народ характеристик. Это получает очень важное для него значение при рассмотрении некоторых вопросов, о которых речьпойдёт позже.
Из определения «народа» логически следует определение «нации». Её Крылов характеризует как «сообщество, способное действовать в малом (“человеческом”) времени (менее времени жизни одного поколения), осознающее долговременные цели народа»26. По сути, народ становится нацией, когда конкурентная группа начинает осознавать себя именно как сообщество, находящееся в условиях конкуренции. Она появляется в результате факта самоосознания: «только в том случае, когда жители начинают осознавать себя именно в качестве нации»27. В результате «народ начинает совершать поступки, нужные не только и не столько конкретным людям, сколько народу в целом»28, что и превращает его в нацию.
Этот фактор самосознания, который оказывается, по Крылову, принципиальным в генезисе нации, может проявить себя разово, одномоментно, например, определяться массовой реакцией на какое-то происшествие. «Нацию создаёт событие, вызвавшее всеобщий восторг», - пишет Крылов29. Но важнейшее значение для таких перемен всё же имеет культурная и политическая элита общества - то, что в донациональные времена определялось как аристократия. «Обычно максимальную заботу о будущем проявляет социальная верхушка, элита, которая состоит из людей “долгой воли” и занята не трудом, а удержанием власти над подданными и защитой от внешних посягательств. Поэтому свойства нации приобретает в первую очередь она, что и естественно. В этом смысле новоевропейскую нацию можно понимать как расширенную аристократию, чьи права и обязанности распространяются на весь народ»30. Фактор наличия национально мыслящей элиты, таким образом, становится решающим в формировании новой нации.
Отсюда и определение национализма как системы взглядов, которая направлена на то, чтобы «озаботить народ задачами глобальной конкуренции»31. «Совокупность способов, приводящих к постоянной мобилизации народа, и есть национализм. И любой народ, активно заботящийся о собственном будущем (т. е. соразмеряющий свои действия с Большим временем), уже можно считать “нацией”»32. То есть в основе национальной теории Крылова очень чётко лежит господствующее и в современной западной науке убеждение, что именно национализм создаёт нации. На нём лежит функция озадачить людей целями существования своего народа, что и формирует нацию. Это «система проекции долговременных интересов народа на действия конкретных людей»33.
Крылов пишет: «Национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике. Национализм проецирует отношения, имеющие место быть в Большом времени, на “малое”, “человеческое” время. Нация начинается там, где думают глобально (или о глобальном, “на столетия”), а действу-
ют локально (здесь и сейчас, но имея в виду дальние цели)»34. «Для того чтобы соединить две “естественные” вещи (Большое время жизни народа и “малое” время жизни конкретного человека), требуется нечто искусственное - т. е. “националистическая машина”, которая систематически транслирует первое во второе. Эта машина и называется “национализмом”»35.
Крылов выступает против сведения национализма какого-то народа к конкретной доктрине, предпочитая видеть в нём скорее социально-культурное явление в своей целостности: «Национализм - не столько “учение”, сколько особое устройство взгляда: “национальная идея” - не картинка, а окно, сквозь которое смотрят на мир, выискивая там интересное для “национального интереса”: хороший националист видит свой интерес везде»36. Отсюда и внимание Крылова к истории формирования в западной культуре самого понятия «интереса», к его глубинным смыслам37. Он находит общие принципы, определяющие структурные признаки любого национализма: «Все националистические доктрины, как счастливые семьи, похожи друг на друга. В общем, они сводимы к нескольким простым положениям. 1. Существует такая вещь, как нация: реальная общность людей, имеющая, как минимум, свою историю. 2. У нации имеются интересы, не сводимые к интересам отдельных людей, групп, классов и так далее. 3. Интересы нации более важны (для неё самой), чем интересы людей и групп, в нацию не входящих. 4. Эти интересы могут быть реализованы преимущественно в сфере текущей политики: в частности, нация должна быть как можно более независимой от других наций, а желательно - доминировать в кругу других народов. Нетрудно видеть, что эти положения образуют круг. На первом шаге “нации” приписывается существование, на втором - субъектность, на третьем эта субъектность объявляется верховной ценностью, а на четвёртом эта ценность понимается как стремление к самоутверждению. Здесь круг замыкается, так как самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации: она есть, поскольку другие нации больше не могут игнорировать её существование и вынуждены с ним считаться. Таким образом, национализм призывает к борьбе за признание»38. Я хочу особенно подчеркнуть эти слова: «самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации». Как видим, здесь, как и в определении народа, Крылов обходится без каких-либо формальных критериев - ни крови, ни почвы, языка и т.д. Национализм побуждает макроконкурентную группу (народ) стать нацией через своё самоутверждение, и это вполне достаточное основание для её существования. «Перспективы некоей группы людей стать “нацией” задаются возможностью рентабельного культурного активизма, рассчитанного на внутренний рынок»39. Такой подход позволял Крылову видеть одной из опор националистического движения «русскую и русифицированную интеллигенцию»40, - слова, вряд ли возможные в идейном контексте «старого русского национализма» 1980-90-х гг.
«Язык, территорию, культуру и проч.» Крылов называет «спутниками» нации. Он указывает на привычный подход, «наивное понимание», которое «полагает всё вышеперечисленное “признаками”, естественными атрибутами нации». Указывает он и на другую, новую точку зрения: «современный этнономинализм de facto полагает их побочными продуктами “национального активизма”, нужными для достижения каких-то третьих целей». Этим взглядам он противопоставляет рассмотрение «национальных атрибутов» не как «неотъемлемых признаков» и «не как случайных следствий безличных процессов, но как национальные достижения»41. При таком подходе единственное, что определяет нацию и отличает её от другой, остаётся сама по себе граница. Крылов сознательно доводит это определение до крайности: «Две нации могут ничем не отличаться друг от друга, кроме самого факта наличия границы между ними. Эта граница может быть обозначена минимальным набором маркеров - достаточно пары столбов и кое-как проведённой межи. То есть - нескольких общеизвестных шиболетов42, позволяющих отличить “своего” от “чужого” в ряде общезначимых ситуаций. При этом шиболет может не иметь никакой “культурной ценности”: достаточно того, что он позволяет различить “своё” и “чужое”. Поэтому пресловутые “этнические различия” (на описание и изучение которых потрачено столько сил и времени) в самых важных, критических ситуациях значат не больше, чем униформа солдат сражающихся армий»43.
Принцип самоочевидности межэтнических границ выступает определяющим и в вопросе об определении принадлежности к тому или иному народу. Крылов специально останавливался на типичном случае требований, особенно часто предъявляемых к националистам, об определении критериев принадлежности к национальному сообществу: «Вы скажите нам, кто такие русские». «Подобного определения требуют почему-то только у русских - другие нации прекраснейшим образом существуют без того, чтобы их определяли. … А если подобные вопросы и обсуждаются, то сугубо внутри национального сообщества, посторонним туда вход воспрещён. И, главное, это воспринимается всеми как должное»44.
Крылов ставит вопрос, «ради чего у русских вымогают какие-то “определения себя”»45, - и находит две основные причины. Во-первых, «навязчивое желание дать “определение русским” может использоваться для отрицания существования русских как народа. Раз нет точной, исчерпывающей и стопроцентно принятой дефиниции русского человека - значит, никаких русских в природе не существует»46. И, во-вторых, «если убедить русских в том, что их нет, всё-таки не получается, то можно ведь подобрать такое определение, которое позволит считать “русским” кого угодно. … Что, разумеется, приводит на практике к тому же результату, что и в первом случае»47.
Касательно националистов Крылов отмечает, что им обыкновенно свойственно отрицать подобную постановку вопроса: «Националист, как правило, не может - и более того, не хочет - ответить себе и другим на простейший вопрос о границах “своего народа”»48, и это определяется именно националистической позицией. «Подобная ситуация связана с принципиальной неделегируемостью посторонним (в данном случае “независимым наблюдателям”) важнейшего права “национально-сознательного” индивида: права судить, кто может и кто не может принадлежать к нации. Очевидно, что право включать или не включать кого-то в группу, есть власть. Передоверять такое право “теоретикам” и их теориям означало бы не что иное, как утрату того самого “самостояния”, к которому нация так стремится»49. То есть сама постановка вопроса об определении того, кто может считаться немцем, поляком или русским, лишает соответствующие народы суверенитета, денационализирует их на культурно-символическом уровне. А потому для националиста недопустима.
Собственно, типичность национализма в его крыловском определении должна была бы, по идее, распространяться и на русский случай, однако в России вся эта описанная выше технология пробуждения национального самосознания не сработала. Разбору причин, почему так получилось и можно ли это как-то изменить, посвящена бóльшая часть текстов Крылова. Основной корень сложившейся ситуации, связанный с постепенно формирующимся колониальным характером российской государственности, он усматривал в петровских преобразованиях.
Российская империя, СССР и РФ в описании Крылова
Реформы Петра I привели российское государство, согласно Крылову, к тем формам и смыслам, в которых оно существует по сей день. И основа этого - противопоставление себя властей с элитами основному народу страны, в первую очередь в области самосознания. «Власть в России стала определять себя как “европейское начало” - то есть, грубо говоря, “управлять Россией имеет право только тот, кто ведёт её на Запад”»50. «Западная цивилизация стала предметом культа и поклонения, вестернизация понималась как новое крещение Руси, а сопротивление ей народа - как страшный, чёрный, неискупимый грех, с которым нужно бороться любой ценой, включая жизнь самого народа. Для религиозного сознания это нормально: “пусть лучше умрёт грешник, нежели продолжит грешить”»51. В результате «со времён петровского переворота русские в своём “естественном состоянии” перестали считаться людьми»52. Русский народ в собственной стране был поставлен в откровенно неконкурентные условия, что не могло не отразиться на нём и его отношении к господствующей системе.
Это определило принципиально русофобскую идеологию новой российской государственности как защитницы русского народа от его же тёмных начал. «Главным трансцендентным страхом стал страх России и русских перед собой. Власть же всё больше стала определять себя как охранительницу России от самой себя, от своей собственной “дикости” и “животного состояния”. … Отсюда растут корни имманентной русофобии, свойственной всем российским режимам (хотя и в разной степени)»53. На основе этого свойства Крылову удалось описать тот своеобычный способ функционирования власти в России, который можно охарактеризовать как в целом свойственный именно колониальным системам. «Формой жизни государства, основанного на этом страхе, является непрерывное его самореформирование. Начиная с петровских времён, вся жизнь нашей страны идёт под знаком “реформ сверху”»54, «при этом все российские “реформы” имеют один и тот же смысл и оправдание: они производятся якобы для “ликвидации отсталости” страны в какой-то области»55. «На самом деле “реформы” следует воспринимать как повторяющиеся акты самолегитимизации российской власти, которая снова и снова воспроизводит себя в качестве “агента модернизации”, или, проще говоря, снова и снова занимает трон “единственного европейца” и сталкивает страну в псевдо-“азиатчину”, “дикость”. Никакого другого смысла “реформы” не имеют»56.
. . . . .
Дать описание представлений об этносе, нации и национализме, российском государстве и его истории в сочинениях Константина Крылова - задача сложная из-за своей досадной, чудовищной преждевременности. Крупные мыслители, разменявшестой десяток лет, только вступают в пору творческого расцвета. А то и позже. Крылов ушёл в пятьдесят два, и наверняка бóльшая часть его трудов осталась ненаписанной, а имевшиеся сочинения не прошли той необходимой стадии систематизации, которая, несомненно, вот-вот уже наступала. Разбирая его статьи, я вижу, сколько из них можно было ещё сделать книг, цельных по смыслу и строгих по содержанию. Но ценность такой деятельности именно в том, чтобы она была авторской - когда человек структурирует накопленный материал, отсекает лишнее и видит, чего ему ещё не хватает до единой конструкции. А перед нами стоит задача описывать имеющийся комплекс текстов как данность, как цельность, в которой наверняка многое хотел бы исправить и дополнить сам Крылов. Но теперь это наше наследие. И публикуемые в настоящем журнале тексты - лишь первая попытка подойти к его осмыслению. Крылов не был учёным-нациоведом, хотя ряд его текстов носит вполне научный характер. Он был в первую очередь публицистом, и старался доносить свои мысли в максимально доступной форме и понятном языке.
Его тексты принципиально полемичны, они всегда подразумевают наличие позиции оппонента, мысли и логику которого Крылов старательно воспроизводил. И делал он это так, что его слышали - в удивительно широкой по своему социальному и идейному охвату аудитории. В результате все основные дискуссии, которые разворачивались в нашем обществе в последней по крайней мере четверти века, не могут быть поняты без его голоса.
Главное в творчестве Крылова - работа с дискурсом, с языком выражения национальной идентичности, политических позиций, исторических трактовок, социальных отношений, даже простых бытовых практик. В полемике с оппонентами он не столько стремился их самих в чём-то переубедить, сколько конструировал «своё для своих» - создавал те формы выражения иного мнения, те системы его обоснований, которые потом уходили в народ и нередко из чего-то скандального довольно быстро превращались в обыденное, распространённое мнение. Крылов препарировал устоявшиеся в России политические дискурсы, ставя в их центр потребности русского народа, что на деле оказывалось своего рода коперниканским переворотом и порождало совсем новые смысловые конструкции. Славянофильство и западничество, имперство и национализм, почвенничество и либерализм - всё представало в новом свете и находило себе новые оппозиционные значения, менявшие всю прежнюю систему координат.
Сергей Сергеев, бывший научный редактор «Вопросов национализма», характеризовал его образ мыслей как «мещанский национализм». За этой характеристикой не стоит каких-то негативных коннотаций, традиционно имеющихся в нашем языке, а довольно точно зафиксированное восприятие человека, пришедшего из «старопатриотической» среды. Вместо привыч-ых прославлений отечества и призывов к подвигам он встречался с чёткой позицией отстаивания конкретных («мещанских») интересов русских людей - жить достойно, зажиточно, по-хозяйски, и нередко праздно, с весельем. Ощущать себя в государстве, работающем на нацию, а не частью народных масс, работающих на государство. Жить удобно, комфортно и одновременно политически, участвуя в народном самоуправлении. Такие простые для любого европейского национализма настроения, во многом и сформировавшие современные западные общества, в российской политической среде ещё недавно воспринимались как какая-то непристойность и чуть ли не как предательство. Но Крылов умел быть убедительным и не допускал даже малой возможности обвинить его в недостатке патриотизма.
Однако сама форма такого патриотизма была в новинку. Вместо возвеличивания русского народа - постоянное ворчание о его недостатках, сетования о его состоянии и положении, в конечном счёте - жалостливость. Крылову было невероятно жалко свой народ, но за этим никогда нельзя было увидеть чего-то русофобского. Наоборот, только любовь, нередко выражаемую в русском языке как жалость. И её оборотная сторона - гневная критика властных политических систем, которые всегда воспринимались как внешние и враждебные, сознательно вредящие и даже уничтожающие русских. Этот гнев у него никогда не направлялся на какие-то другие народы, а всегда на структуры власти. Критика российской государственности в истории и дне сегодняшнем - важнейшая часть содержания почти всех текстов Крылова. Он работал со словами, демонстрируя оригинальность и глубокую укоренённость в российских формах жизни ряда привычных для всех понятий и одновременно предлагая новые. Он изобретал и подхватывал у других людей новые словечки, иногда чисто ироничные неологизмы, вводя их в свои тексты столь обоснованно, что они быстро становились частью ежедневного языка общения даже тех людей, кто ни разу в жизни не слышал что-либо о Крылове. Он анализировал господствующий дискурс и во многом создал современный язык русского национализма, который уже нельзя представить без таких слов как «Эрефия», «россиянство», «нерусь», «вырусь» и мн. др. По сути, современный русский национал-патриотический язык во многом создан его текстами. Правда, далеко не только статьями и книгами, но и - даже более - постами в социальных сетях, в первую очередь в Живом журнале, читательская аудитория которых была поистине велика и обширна.
Столь широкая популярность текстов Крылова, его ежедневных реакций на происходящее в России и мире, была обусловлена не только блистательным публицистическим талантом автора, но и огромным общественным запросом. Этот запрос предопределялся тем, что можно назвать духом времени. Крылов умел ярко и просто формулировать то, что многие уже «начинали думать», и потому с радостью узнавали в его словах свои мысли. Если посмотреть на небольшую, но очень яркую младоконсервативную среду публицистов середины нулевых, в которой Крылов играл, несомненно, одну из центральных ролей, то вряд ли там было много людей, на чей образ мыслей он успел сильно повлиять - скорее, мы находили друг друга по созвучию, вырастая из самых разных интеллектуальных сред и книг. Но последующая жизнь этого сообщества, его стремительное расширение, как и сам язык, на котором оно производило свои тексты -- всё это шло под сильным воздействием Крылова. И вот уже на первых ролях в публицистике и политике появляются молодые люди, которые то и дело заявляют: «Как писал об этом великий дедушка Крылов…», - и за такими словами стоит не только понятная шутка с двойной цитацией, но и реальность истории современной русской мысли.
Вопрос об истоках национализма Крылова очень важен, так как проливает свет не только на его творчество, но и на пути формирования схожих идейных настроений у целого поколения. И таких истоков у него было, очевидно, несколько.
Вначале я бы упомянул русскую национальную публицистику XIX - начала ХХ века, ставшую доступной в конце 1980-х и в 90-е гг. Крылов особенно ценил «Письма из Риги» Юрия Самарина, усматривая в них важнейший корень всего направления русской мысли, к которому причислял и себя. Большое значение он также уделял текстам Михаила Меньшикова и Василия Розанова - особенно последнего, с которым чувствовал свою связь и в стилистическом отношении. Для становления Крылова большое значение имели не только сами их тексты, но и судьба этих текстов. За «Письма из Риги», которые были «первым сочинением, где описывалось угнетение русских инородцами, в данном случае остзейцами немцами - автора привлекли за разглашение служебной тайны (откровенненько, ага) и отправили в Симбирскую губернию», а Розанов жаловался на то, «как цензура “кислотой выжигает всякое православие, самодержавие и народность”». Как подчёркивал при этом Крылов: «На самом деле, конечно, дело было именно в “народности”, ради недопущения которой Православие и Самодержавие было готово пожертвовать “православием и самодержавием” в печати, особенно если “православием и самодержавием” занимались люди без разрешения»2. То есть для него принципиальным моментом было то, что эти, несомненно патриотические по своим идеям тексты, были неприемлемы для государственной системы. Это само по себе раскрывало как сущность системы, так и существенный недостаток самой конструкции русского патриотизма, не предполагающего свою антисистемность. Эта коллизия так и не стала центральной для русской мысли, оставшись для большинства её творцов как бы чем-то постыдно замалчиваемым. И что самое важное - такая ситуация сохранилась до наших дней, она оказалась чем-то вроде константы русской истории.
Этот момент очень чётко виден по словам Игоря Шафаревича, которые приводит сам Крылов: «Когда я живу в обществе, в котором есть некая тема, которая подается как необсуждаемая, мне очень интересно понять, почему и как это происходит»3. Вот это открытие для себя существования важнейшей (можно сказать базовой), но всеми старательно замалчиваемой темы, и рождающееся из этого непреодолимое желание в ней разобраться - наверное, и есть другой важнейший источник национализма как Крылова, так и многих его коллег.
Люди, открывающие для себя «большой замалчиваемый вопрос», потом находят друг друга. Одна из самых известных и ранних работ Крылова - статья «Россияне и русские» 1993 года. Как отметили читатели, описанный в ней процесс формирования нового этноса «россиян», находящегося в конфликте с русским большинством, имеет прямую параллель с понятием «малого народа» в классической самиздатовской книге конца 1970-х гг. «Русофобия» Шафаревича. Правда, последний увязывает генезис «ядра» этого явления с ролью еврейской диаспоры, тогда как для Крылова оно представляется сугубо русским, корни которого он усматривает ещё в литературе первой половины XIX в. Однако структурно, как понятия (Шафаревич в свою очередь использовал термин Огюстена Кошена), они оказались очень близки. При этом явно, что Крылов не был знаком с книгой «Русофобия», когда писал свою статью. Тем не менее, на это сходство указали читатели, некоторые комментарии которых позже Крылов опубликовал вместе со статьёй на своём сайте4. И хотя в самом Шафаревиче вряд ли можно увидеть один из истоков национализма Крылова, последующее знакомство с ним и его текстами оказало, несомненно, большое влияние как на самого Крылова, так и на близких к нему публицистов. Большое символическое значение, как бы подчёркивающее преемственность поколений, имело то, что Шафаревич вошёл в редакционный совет журнала «Вопросы национализма» и «поддерживал нас как мог»5. Однако есть и ещё один источник крыловских политических идей, который, возможно, имеет самое большое значение. Это украинский национализм, точнее, его бытовые идейные выражения, с которыми Крылову удалось познакомиться ещё в детстве. Вот как он рассказывал об этом: «Рядом с нашим деревенским домом жила украинская семья Шевчуков. Вполне себе бандеровцы, которых советская власть по большому счету укрыла от разборок на родине и отправила сюда. Всю идеологию украинского национализма я знаю от этих соседей»6. Украинская тема - одна из важнейших в его творчестве, и, несомненно, она является не сферой боковых выводов из общей системы взглядов, а лежит одним из оснований во всей их структуре7. И это тот момент, который, по-моему, ещё не вполне осмыслен в отношении всех современных настроений в русском обществе. Украинство в послесоветское время из маргинальной темы переросло в важнейший фактор развития русского самосознания. Если дореволюционный украинский национализм во многом рождался как ответ на общерусскую идентичность и её идейные проявления, то современный русский национализм во многом формируется как ответ на украинский. Это вполне закономерный процесс: сильнее всего национальную мысль будит столкновение с чем-то, что тебя полностью отрицает именно в этнокультурном плане, отрицает твоё самосознание и историческую память, причём делает это не просто в качестве хамского проявления нетерпимости, а через стоящую за ними большую, хорошо разработанную и внутренне обоснованную систему взглядов. Которая, что характерно, имела в советское время вполне официальный характер, да и сейчас в России в основах своих публично не оспаривается. Это тоже «большая замалчиваемая тема», столкновение с которой в начале 1990-х оказало большое влияние на формирование и моего образа мыслей, а яркие декларации этой идеологии во времена «Оранжевой революции» и «Евромайдана» - на довольно широкие круги нашего общества. То, что Крылов познакомился с этим комплексом идей ещё в 1970-х, позволило ему раньше многих увидеть те стороны русского вопроса, которые были закрыты за «братскославянской» пропагандой для абсолютного большинства. Он осознал важнейшие вещи, которые нередко до сих пор остаются закрытыми для большей части русского общества, и даже для многих сознательных националистов, наивно наследующих советский дискурс «братских славянских народов». А именно: то, что украинство «определяет себя как антирусскость»8, и то, что оба проекта (русский и украинский) «конкурируют за один и тот же человеческий ресурс»9. А потому к украинству надо относиться как к важнейшей угрозе, «которую отнюдь не стоит недооценивать: в наших обстоятельствах это сильная и привлекательная идея. Противостоять которой по-настоящему может только последовательный русский национализм, и ничего другого»10.
Истоки национализма Крылова, если мне верно удалось их описать, весьма типичны для всего поколения тех, чья политизация началась с Перестройкой и чьи взгляды сложились во многом как результат «травмы девяностых» - от распада Союза и расстрела парламента до Чеченской войны. Последняя сыграла, несомненно, огромную роль на самом личном уровне: когда тебя вначале заставляют спокойно, как само собой разумеющееся, принять, что Мать городов русских - заграничный город, а после выражают готовность отнять у тебя жизнь ради сохранения «территориальной целостности» путём удержания совершенно нерусских гор - это просто вынуждает задаться целым рядом «антисистемных» вопросов и во многом по-новому взглянуть на прежде как бы обычные вещи. В том числе и на то, в чём заключена твоя национальная идентичность и как она соотносится с государством.
Формирование нового русского национализма в нулевых годах - совершенно естественный и даже неизбежный процесс, который, однако, до сих пор по-настоящему не осмыслен широкими слоями общества. Новшество этого национализма - не только в сильнейшем разрыве со старыми формами, так ярко выразившемся в борьбе Крылова со «старопатриотами», но и в новых понятиях о народе и нации, которые стали в нём разрабатываться. Несомненно, что на это оказал огромное влияние ставший доступным большой массив западной (преимущественно англоязычной) литературы по теории этноса и нации. Могу сказать по себе, что ознакомление с нею в моих студенческих девяностых во многом сформировало мой образ мыслей по вопросам идентичности и национального строительства. Хорошо знаком был с этими текстами и Крылов. Его подход к этническим и национальным процессам был уже сильнейшим образом оторван от прежней советской традиции с её центрированием на кровно-биологической составляющей. Традиции, с которой, кстати, уже в 1970-х гг. стала принципиально расходиться и большая советская наука, но которая, тем не менее, сохраняла своё господство на уровне общественного дискурса11, а тем самым и в национально-патриотической среде.
Народ и нация у Крылова
Исходным пунктом этнологических рассуждений Крылова было, возможно, сомнительное с научной точки зрения утверждение о самоочевидности существования народов: «Народы просто есть - как есть Альпы, старая липа за окном, планета Земля или белый камушек у дороги. Попробуй докажи, что он существует, дай ему определение, да ещё потом обоснуй, что это определение сущностное и он другим быть не может»12. Однако, обходя тем самым вопрос об их существовании, он давал «народу» определение, на котором строилась очень оригинальная и несомненно имеющая научную ценность теория нации и национализма. Для своей теории Крылов использовал броделевское понятие «времени большой длительности» (la longue durée), и предлагал рассматривать народ как социальную общность, существующую в таком времени и взамодействующую с другими подобными общностями - «макроконкурентную группу», «субъект Большого времени». Народ - это «совокупность людей, конкурирующая с другими народами (другими такими же совокупностями людей) в Большом времени - т. е. как субъект конфликта, протекающего в Большом времени»13. При этом «даже небольшая группа людей, принимающая самостоятельное участие в глобальных процессах, есть полноценный народ»14. «Народы конкурируют между собой за территорию, ресурсы, долговременное политическое и экономическое доминирование»15. Как видно, фактор «общей крови» при таком определении оказывается просто излишним. Благодаря такому подходу отпадает сам вопрос, что отличает русских от других народов, выводя на первое место факт границы - это просто разные макроконкурентные группы. В результате основное внимание Крылов уделял не вопросу о том, кем русские как народ являются, а опровержению основных русофобских ходов мысли, согласно которым русских либо нет вообще, либо в них можно записать кого угодно (что, как он подчёркивал, вполне тождественно первому). И это тот случай, когда он углублялся и в генно-биологические вопросы, но делал при этом очень чёткую оговорку: «Кому-то может показаться, что я придаю слишком много значения “генам”, тем самым сводя национальное к этническому, а этническое - к биологии. Разумеется, нет. Во-первых, этничность не сводится к ДНК. … Я лишь хочу сказать, что на расистские рассуждения - а разговоры о “финно-татарах” являются именно расистскими - удобно отвечать расистскими же аргументами, особенно если они имеются в наличии»16. И добавлял: «русские не являются “смесью”, но даже если бы это было не так, само наличие “примесей” и “разбавлений” крови ещё не подрывает единство народа, а единство происхождения его не гарантирует»17.
Он написал специальные статьи в споре с т. н. «полукровчеством», показывая культурно-психологические, а не биологические корни этого явления. «Как показывает практика, наши этнорусофобы охотно записывают в “полукровки” людей с любой, сколь угодно исчезающе малой долей “нерусской крови” в роду. Они же очень любят считать “не вполне русскими” разные русские субэтносы»18. Обращу внимание, что само понятие «нерусская кровь» Крылов писал в кавычках, как взятое из текстов оппонентов и самому ему по смыслу чуждое. Крылов видел человечество не как застывший набор субъектов-народов, а как сумму разнонаправленных процессов - антропотоков, которые он определял как «массовый самоподдерживающийся процесс смены идентичностей»19. Инфляционные, сингулирующие, кольцевые и линейные антропотоки в их сложном переплетении создают динамическую картину формирования и распада всё новых общностей, в числе которых народам он уделял важнейшее значение.
Характер этногенеза по версии Крылова очень ярко выступает в его теории появления этничности россиян, корни которой он усматривает исключительно в культурной и социально-политической сферах. Россияне - «это молодой и достаточно агрессивный этнос, вынужденный жить на уже заселённой территории»20. Ранние корни этого процесса он усматривает в Петре Чаадаеве, впервые «осознавшим себя россиянином». Кроме того, «первыми представителями россиянского этноса в России были, судя по всему, так называемые “лишние люди”, всем хорошо знакомые благодаря классической русской литературе»21. «В результате постепенного увеличения численности нового этноса на протяжении последних полутора веков этнические россияне встречаются среди всех социальных слоев и групп, однако интеллигентское ядро этноса сохранило своё значение»22. Крылов усматривал незавершённость процесса этногенеза россиян как новой макроконкурентной общности в невозможности его конфессионального обособления в ХХ веке, указывая на схожие случаи нового этногенеза в Западной Европе в результате реформационных движений. Из-за советской политики «интеллигентские корни» россиян облекались в недостаточно проявленные светские формы: «При отсутствии языкового и религиозного барьера между русскими и россиянами функцию разделяющего начала может взять на себя только социально-культурное расслоение (по каковой причине оно приветствуется россиянами в любых формах, в том числе самых уродливых)»23. Отчасти схожий способ этногенеза можно увидеть и в случае с украинцами, однако этот процесс зашёл дальше и имеет форму территориального размежевания. Примечательно при этом, что при крыловском определении «народа» такие факторы как язык и культура также оказываются не определяющими. Крылов специально останавливается на этом вопросе, указывая на факт «отчуждаемости культуры от её носителей»24. «Поскольку культура - как материальная, так и духовная - отчуждаема от своих создателей, то не обязательно быть русским, чтобы принимать участие в развитии русской культуры»25. Восприятие народа как «макроконкурентной группы» позволяет Крылову отказаться от поиска определяющих народы вообще или конкретно русский народ характеристик. Это получает очень важное для него значение при рассмотрении некоторых вопросов, о которых речьпойдёт позже.
Из определения «народа» логически следует определение «нации». Её Крылов характеризует как «сообщество, способное действовать в малом (“человеческом”) времени (менее времени жизни одного поколения), осознающее долговременные цели народа»26. По сути, народ становится нацией, когда конкурентная группа начинает осознавать себя именно как сообщество, находящееся в условиях конкуренции. Она появляется в результате факта самоосознания: «только в том случае, когда жители начинают осознавать себя именно в качестве нации»27. В результате «народ начинает совершать поступки, нужные не только и не столько конкретным людям, сколько народу в целом»28, что и превращает его в нацию.
Этот фактор самосознания, который оказывается, по Крылову, принципиальным в генезисе нации, может проявить себя разово, одномоментно, например, определяться массовой реакцией на какое-то происшествие. «Нацию создаёт событие, вызвавшее всеобщий восторг», - пишет Крылов29. Но важнейшее значение для таких перемен всё же имеет культурная и политическая элита общества - то, что в донациональные времена определялось как аристократия. «Обычно максимальную заботу о будущем проявляет социальная верхушка, элита, которая состоит из людей “долгой воли” и занята не трудом, а удержанием власти над подданными и защитой от внешних посягательств. Поэтому свойства нации приобретает в первую очередь она, что и естественно. В этом смысле новоевропейскую нацию можно понимать как расширенную аристократию, чьи права и обязанности распространяются на весь народ»30. Фактор наличия национально мыслящей элиты, таким образом, становится решающим в формировании новой нации.
Отсюда и определение национализма как системы взглядов, которая направлена на то, чтобы «озаботить народ задачами глобальной конкуренции»31. «Совокупность способов, приводящих к постоянной мобилизации народа, и есть национализм. И любой народ, активно заботящийся о собственном будущем (т. е. соразмеряющий свои действия с Большим временем), уже можно считать “нацией”»32. То есть в основе национальной теории Крылова очень чётко лежит господствующее и в современной западной науке убеждение, что именно национализм создаёт нации. На нём лежит функция озадачить людей целями существования своего народа, что и формирует нацию. Это «система проекции долговременных интересов народа на действия конкретных людей»33.
Крылов пишет: «Национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике. Национализм проецирует отношения, имеющие место быть в Большом времени, на “малое”, “человеческое” время. Нация начинается там, где думают глобально (или о глобальном, “на столетия”), а действу-
ют локально (здесь и сейчас, но имея в виду дальние цели)»34. «Для того чтобы соединить две “естественные” вещи (Большое время жизни народа и “малое” время жизни конкретного человека), требуется нечто искусственное - т. е. “националистическая машина”, которая систематически транслирует первое во второе. Эта машина и называется “национализмом”»35.
Крылов выступает против сведения национализма какого-то народа к конкретной доктрине, предпочитая видеть в нём скорее социально-культурное явление в своей целостности: «Национализм - не столько “учение”, сколько особое устройство взгляда: “национальная идея” - не картинка, а окно, сквозь которое смотрят на мир, выискивая там интересное для “национального интереса”: хороший националист видит свой интерес везде»36. Отсюда и внимание Крылова к истории формирования в западной культуре самого понятия «интереса», к его глубинным смыслам37. Он находит общие принципы, определяющие структурные признаки любого национализма: «Все националистические доктрины, как счастливые семьи, похожи друг на друга. В общем, они сводимы к нескольким простым положениям. 1. Существует такая вещь, как нация: реальная общность людей, имеющая, как минимум, свою историю. 2. У нации имеются интересы, не сводимые к интересам отдельных людей, групп, классов и так далее. 3. Интересы нации более важны (для неё самой), чем интересы людей и групп, в нацию не входящих. 4. Эти интересы могут быть реализованы преимущественно в сфере текущей политики: в частности, нация должна быть как можно более независимой от других наций, а желательно - доминировать в кругу других народов. Нетрудно видеть, что эти положения образуют круг. На первом шаге “нации” приписывается существование, на втором - субъектность, на третьем эта субъектность объявляется верховной ценностью, а на четвёртом эта ценность понимается как стремление к самоутверждению. Здесь круг замыкается, так как самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации: она есть, поскольку другие нации больше не могут игнорировать её существование и вынуждены с ним считаться. Таким образом, национализм призывает к борьбе за признание»38. Я хочу особенно подчеркнуть эти слова: «самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации». Как видим, здесь, как и в определении народа, Крылов обходится без каких-либо формальных критериев - ни крови, ни почвы, языка и т.д. Национализм побуждает макроконкурентную группу (народ) стать нацией через своё самоутверждение, и это вполне достаточное основание для её существования. «Перспективы некоей группы людей стать “нацией” задаются возможностью рентабельного культурного активизма, рассчитанного на внутренний рынок»39. Такой подход позволял Крылову видеть одной из опор националистического движения «русскую и русифицированную интеллигенцию»40, - слова, вряд ли возможные в идейном контексте «старого русского национализма» 1980-90-х гг.
«Язык, территорию, культуру и проч.» Крылов называет «спутниками» нации. Он указывает на привычный подход, «наивное понимание», которое «полагает всё вышеперечисленное “признаками”, естественными атрибутами нации». Указывает он и на другую, новую точку зрения: «современный этнономинализм de facto полагает их побочными продуктами “национального активизма”, нужными для достижения каких-то третьих целей». Этим взглядам он противопоставляет рассмотрение «национальных атрибутов» не как «неотъемлемых признаков» и «не как случайных следствий безличных процессов, но как национальные достижения»41. При таком подходе единственное, что определяет нацию и отличает её от другой, остаётся сама по себе граница. Крылов сознательно доводит это определение до крайности: «Две нации могут ничем не отличаться друг от друга, кроме самого факта наличия границы между ними. Эта граница может быть обозначена минимальным набором маркеров - достаточно пары столбов и кое-как проведённой межи. То есть - нескольких общеизвестных шиболетов42, позволяющих отличить “своего” от “чужого” в ряде общезначимых ситуаций. При этом шиболет может не иметь никакой “культурной ценности”: достаточно того, что он позволяет различить “своё” и “чужое”. Поэтому пресловутые “этнические различия” (на описание и изучение которых потрачено столько сил и времени) в самых важных, критических ситуациях значат не больше, чем униформа солдат сражающихся армий»43.
Принцип самоочевидности межэтнических границ выступает определяющим и в вопросе об определении принадлежности к тому или иному народу. Крылов специально останавливался на типичном случае требований, особенно часто предъявляемых к националистам, об определении критериев принадлежности к национальному сообществу: «Вы скажите нам, кто такие русские». «Подобного определения требуют почему-то только у русских - другие нации прекраснейшим образом существуют без того, чтобы их определяли. … А если подобные вопросы и обсуждаются, то сугубо внутри национального сообщества, посторонним туда вход воспрещён. И, главное, это воспринимается всеми как должное»44.
Крылов ставит вопрос, «ради чего у русских вымогают какие-то “определения себя”»45, - и находит две основные причины. Во-первых, «навязчивое желание дать “определение русским” может использоваться для отрицания существования русских как народа. Раз нет точной, исчерпывающей и стопроцентно принятой дефиниции русского человека - значит, никаких русских в природе не существует»46. И, во-вторых, «если убедить русских в том, что их нет, всё-таки не получается, то можно ведь подобрать такое определение, которое позволит считать “русским” кого угодно. … Что, разумеется, приводит на практике к тому же результату, что и в первом случае»47.
Касательно националистов Крылов отмечает, что им обыкновенно свойственно отрицать подобную постановку вопроса: «Националист, как правило, не может - и более того, не хочет - ответить себе и другим на простейший вопрос о границах “своего народа”»48, и это определяется именно националистической позицией. «Подобная ситуация связана с принципиальной неделегируемостью посторонним (в данном случае “независимым наблюдателям”) важнейшего права “национально-сознательного” индивида: права судить, кто может и кто не может принадлежать к нации. Очевидно, что право включать или не включать кого-то в группу, есть власть. Передоверять такое право “теоретикам” и их теориям означало бы не что иное, как утрату того самого “самостояния”, к которому нация так стремится»49. То есть сама постановка вопроса об определении того, кто может считаться немцем, поляком или русским, лишает соответствующие народы суверенитета, денационализирует их на культурно-символическом уровне. А потому для националиста недопустима.
Собственно, типичность национализма в его крыловском определении должна была бы, по идее, распространяться и на русский случай, однако в России вся эта описанная выше технология пробуждения национального самосознания не сработала. Разбору причин, почему так получилось и можно ли это как-то изменить, посвящена бóльшая часть текстов Крылова. Основной корень сложившейся ситуации, связанный с постепенно формирующимся колониальным характером российской государственности, он усматривал в петровских преобразованиях.
Российская империя, СССР и РФ в описании Крылова
Реформы Петра I привели российское государство, согласно Крылову, к тем формам и смыслам, в которых оно существует по сей день. И основа этого - противопоставление себя властей с элитами основному народу страны, в первую очередь в области самосознания. «Власть в России стала определять себя как “европейское начало” - то есть, грубо говоря, “управлять Россией имеет право только тот, кто ведёт её на Запад”»50. «Западная цивилизация стала предметом культа и поклонения, вестернизация понималась как новое крещение Руси, а сопротивление ей народа - как страшный, чёрный, неискупимый грех, с которым нужно бороться любой ценой, включая жизнь самого народа. Для религиозного сознания это нормально: “пусть лучше умрёт грешник, нежели продолжит грешить”»51. В результате «со времён петровского переворота русские в своём “естественном состоянии” перестали считаться людьми»52. Русский народ в собственной стране был поставлен в откровенно неконкурентные условия, что не могло не отразиться на нём и его отношении к господствующей системе.
Это определило принципиально русофобскую идеологию новой российской государственности как защитницы русского народа от его же тёмных начал. «Главным трансцендентным страхом стал страх России и русских перед собой. Власть же всё больше стала определять себя как охранительницу России от самой себя, от своей собственной “дикости” и “животного состояния”. … Отсюда растут корни имманентной русофобии, свойственной всем российским режимам (хотя и в разной степени)»53. На основе этого свойства Крылову удалось описать тот своеобычный способ функционирования власти в России, который можно охарактеризовать как в целом свойственный именно колониальным системам. «Формой жизни государства, основанного на этом страхе, является непрерывное его самореформирование. Начиная с петровских времён, вся жизнь нашей страны идёт под знаком “реформ сверху”»54, «при этом все российские “реформы” имеют один и тот же смысл и оправдание: они производятся якобы для “ликвидации отсталости” страны в какой-то области»55. «На самом деле “реформы” следует воспринимать как повторяющиеся акты самолегитимизации российской власти, которая снова и снова воспроизводит себя в качестве “агента модернизации”, или, проще говоря, снова и снова занимает трон “единственного европейца” и сталкивает страну в псевдо-“азиатчину”, “дикость”. Никакого другого смысла “реформы” не имеют»56.
. . . . .