Л. Льюисон и Вл. Печерин
Одним из ярких бытописателей себя-ненависти среди евреев был писатель Людвиг Люисон.
«Льюисон всегда чувствовал себя изгнанником. Его всегда преследовал кошмар неурядиц и отчуждения. В романе “Mid-Channel” он выразил это словами: “Я не могу припомнить ни единого дня моей жизни, который не был бы омрачен душевными страданиями”. В нем всегда присутствовало томление по какой-нибудь твердой идентичности, и со временем он найдет эту идентичность - или точнее говоря, сложит её для себя по кусочкам - но какой длительный, путанный, мучительный процесс это будет, насколько судорожный и полный терзаний!» (Стэнли Чиет)
«Jewishness is like that Hound of Haven described by the poet. It tracks you through the universe; it lies in ambush from without and from within. You think you have achieved a perfection of protective mimicry and on the leaps of your dearest friend you see the unformed syllable, Jew...» (Ludwig Lewisohn)
Отрывок из повести Ludwig Lewisohn, “Trumpet of Jubilee”, NY, 1937, стр. 38-9 (кн. 1: “Пылающий мир”):
“Я сказала Габриэлю, что с нами все хорошо, и он кажется ответил, что переживает трудный возраст. Разве это все не забавно?"
Дрожь прокатилась по горлу Курта до висков. Он отложил нож и вилку, которые он к тому же все равно перестал использовать.
“Джина”, - выкрикнул он, - “Джина, разве ты не знаешь?"
Едва она подняла на него глаза, как вошла Лиза, горничная. С непостижимой быстротой старые, болезненные и печальные воспоминания понеслись через сознание Курта. Он припомнил историю, рисующую старинные манеры полузабытой эпохи и рассказанную ему отцом, о том как его дед сказал на искаженном наречии тех далеких дней: “Stike vor die Shikse!” [не станем разговаривать в присутствии шиксы] Он, доктор Курт Вайс, оказался какой-то силой выброшен в этот век. В собственном доме, он не смел молвить слова в присутствии прислуги.
“Отчего ты так вскрикнул?”, - спросила Джина <...>
“Извини, дорогая”, - медленно ответил он, - “Мы поговорим позже."
Они закончили обед почти в молчании.
“Габриэль, ты должен съесть всё, что лежит на тарелке - я и так тебе немного положила”, - мягко сказала Джина.
Большие прозрачные капли слез покатились из глаз ребенка по щекам.
“Я не могу мама, я просто не могу.”
Десерт был закончен. Джина перешла в гостиную. <...>
“Ты хотел сказать мне что-то, Габриэль?”
Лицо ребенка задергалось и на нем вновь выступили крупные капли.
“Папа, папа, я не могу больше ходить в школу - больше никогда!”
Ребенок упал на колени и рыдания конвульсиями потрясли его тело. Курт обнял его руками, прижал его голову к своему плечу и присел рядом с ним.
“Ты не должен, дорогой. Я все понимаю.”
Джина подняла глаза:
“Но Курт, это неслыханно. Конечно, он должен ходить в школу. Почему он не должен?”
Курт ожесточился. Впервые за восемь лет, прожитые ими вместе, он был ожесточенным и возмущенно-обиженным.
“Ему не нужно ходить в школу, дорогая Джина, потому что они оскорбляют и унижают его в ней. Потому что они ранят его детскую душу сверх всякой меры и утешения. Я завидую твоему безразличию к ужасной судьбе нависающей над нами. Ты не слышишь ничего? Ты не видишь ничего? Они мучат Габриэля, потому что он - еврейский ребенок.”
Джина отложила книгу.
“Еврей, христианин - всё это кажется мне таким замысловатым и пустяковым”.
Курт рассмеялся.
“Я думаю, ты не слышала современного изящного сводного изложения вопроса:
Всё одно, во что ни верит жид,
В мерзкой расе поселён вонючий стыд.”
Габриэль, было притихший, снова начал всхлипывать.
“Он слышал это”, - заключил Курт.
Не менее жестокую психологическую (и не только психологическую) травлю пришлось пережить и русским, “открывавшим для себя Европу”. Характерен в этом отношении пример В.С. Печерина, бывшего фактически прообразом (в первой половине своей жизни) позднейшего интеллигентского типа, и наиболее известного авторством интеллигентского народного гимна
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!
и целого ряда не менее красноречивых произведений подобного содержания. О том, из какой психологической травмы и каких унижений родились эти настроения, повествует жизнеописание Печерина (М. Гершензон, “Жизнь В.С. Печерина”, М. 1910, см. особ. стр. 38, 58, 90-1).
«Печерин впоследствии много раз свидетельствовал, что его с детства влекло на Запад. Да и могло ли быть иначе? Там грезились свободные народы, изящная жизнь, вечно-голубое небо, свет знания, - все то, о чем так тосковала душа в рабской и пасмурной России. И вот, желание сердца осуществлялось <...>»
С чем пришлось столкнуться Печерину в “стране святых чудес”, сообщает он сам в своих (восторженных!) письмах:
Он с восхищением говорит и о самой личности Ганса [*], передает его смелые остроты. «Вчера, например, говоря о греческих оракулах, он вдруг предлагает себе вопрос: “почему теперь, в наше время, нет оракулов? как вы думаете, досточтимые господа? Потому, что мы вырвались из цепей природы; она не предписывает нам более законов: теперь каждый сам себя определяет, каждый сам для себя оракул... Разве, быть может, теперь новый министерский конгресс в Вене сделается оракулом для Европы - не знаю...” (общий хохот и легкие рукоплескания). - Говоря о славянских племенах, он сказал, что назначение их быть оплотом против нашествия варваров из Азии. “Да! господа, теперь нам нельзя опасаться нашествия варваров - разве только может случиться, что русские придут в Европу” (громкий, оглушающий хохот)”.»
[*] Ганс Михелет - профессор берлинского университета, “вернейший ученик Гегеля”, характеризует его Гершензон.
Вряд ли можно сомневаться, что подобного рода сентенции Печерину приходилось выслушивать нередко и со всех сторон. Фобии по отношению к России и русским, и без того имевшие долгую традицию в Европе, с особенной силой вспыхнули после подавления польского мятежа 1831 года. Как повествует свободомыслящий Гершензон,
«Все <...> затмевала одна огненная мысль - что Россия есть как бы всемирный фокус деспотизма, его главный оплот во всей Европе. <...> Это было общее убеждение всех свободомыслящих людей на Западе. Жестокое подавление польского мятежа 1831 года вызвало взрыв негодования по всей Европе. В половине 1834 года Никитенко, со слов вернувшегося из Берлина Калмыкова, заносит в свой дневник, что русских везде в Германии ненавидят, не исключая и Берлина; знаменитый Крейцер сам сказал Калмыкову после взятия Варшавы, что отныне питает к русским решительную ненависть, а одна дама пришла в страшное негодование, когда Калмыков попытался защищать русских: это враги свободы, кричала она, это гнусные рабы. Год спустя, по возвращении остальных членов профессорского института, он пишет: “По словам их, ненависть к русским за границею повсеместная и вопиющая. Часто им приходилось скрывать, что они русские, чтобы встретить приветливый взгляд и ласковое слово иностранца. Нас считают гуннами, грозящими Европе новым варварством. Профессора провозглашают это с кафедр, стараясь возбудить в слушателях опасения против нашего могущества”. Мы видели выше, что говорил о русских проф. Ганс, а в швейцарской гостинице мальчик, сын хозяина, прислуживавший Печерину и его товарищам за столом, не хотел верить, что они русские: “Не может быть! Русские - варвары, дикари, медведи”.»
Нетрудно представить, что пришлось пережить Печерину, через какие унижения и национальную травлю пришлось пройти ему, прежде чем он, подобно еврею, хохочущему над антиеврейской издевкой, услышанной из уст антисемита, начал с мазохистским восторгом сообщать о приобщении к кружку “просвещенных европейцев”, громогласно ржущих над “русскими варварами”. Отсюда, из этой атмосферы травли и ненависти по отношению к русским, в которую окунулась и которую не могла не вдохнуть душа Печерина, априори настроившаяся воспринимать Запад в качестве “законодателя Истин”, и вошло в него то отчуждение от национальной России, переходящее в непримиримую ненависть к ней и желание уничтожить ее как явление, которые стали потом отличительной чертой интеллигентской психологии.