Кельсиев
«Я дошел до того, что не признавал себя принадлежащим к какой-нибудь национальности, что был искренним космополитом.
Не признавая себя русским и все еще отрицая всякую свою солидарность с интересами рода человеческого, я тем не менее с большой охотой вдавался во всякие политические споры.
Быть патриотом казалось мне ниже человеческого достоинства, а стараться сохранить национальный язык, обычаи и веру, сознавая в глубине души, что этот язык, обычаи и вера несравненно ниже и неразвитее хоть бы тех же немецких, - казалось мне до того узким и нечестным, что я не мог относиться к славянам иначе, как с презрением.
Меня привязывала тогда к славянам единственно научная сторона вопроса, - как археолог может крайне интересоваться каменным периодом, нисколько не считая его лучше бронзоваго, а тем более железнаго. Затем, вопли славян против германизации и мадьяризации казались мне несправедливыми: германская и мадьярская национальность все же выработала хоть что нибудь в сравнении с какой-нибудь словацкой, сербской, или даже и самой чешской. Не лучше ли брать готовое? думал я; не лучше ли просто онемечиться, чем на tabula rasа славянства воздвигать новыя постройки, которыя еще, Бог знает, удадутся или не удадутся.
Начались споры, преимущественно с галицкими русскими и с сербами-католиками. Мне больно было, мне противно было соглашаться с ними, что действительно при всех недостаткахъ наших, все же лучше им было бы быть подъ нашей властью, чем подъ властью Вены, Пешта и Цареграда. Мне было досадно чувствовать в себе эту перемену, мне горько было опять становиться русским, но я не мог себя преодолеть.
Чем более я изучал в Вене славянский вопрос, тем более и более замечал, что при всех недостатках и неустройствах нашего государства, в нем есть столько светлых черт и столько великого совершается, столько сил и задатков на будущее, что наконец мне стало за себя страшно.
Какъ? неужели? - думал я - я, достигший до крайних пределов отрицания, я, отвергший даже республику, даже социализм, даже знание, даже мысль, даже способность рода человеческаго выделать из себя что-нибудь путное, от мира от целаго отрешившийся и стыдящийся того, что родился человеком, потому что человек величайшее несовершенство из всех величайших несовершенств - неужели я способен увлечься до патриотизма, до панславизма?!!!Зачем, для чего, по какому праву, мое остывшее сердце опять забилось этой горячей любовью к людямъ? Зачем в мою душу засела охота служить им, жертвовать собой для них? Что общаго между мною и хоть бы этими галичанами, - грубыми, тяжелыми на подъем, прозаическими поповичами? Что меня тянет, что влечет меня к этим торгашам-чехам, к этим забитым судьбою и ошалевшим под вековым гнетом словакам? Почему я, который не пошел бы ни за что на парижския барикады во имя не только республики, но даже фурьеризма, почти готов в настоящую минуту сложить голову за освобождение и объединение славянства? Где ж логика? Где последовательность?
И мне было душно, и я боролся с собою, я старался подавить в себе этот странный прилив любви и родственнаго чувства - и ничего я не мог с собою сделать!... Я был русский, я был горд Россией, во мне родилась неудержимая страсть служить русскому государству, - не идеям, не принципам, не катехизису какому-нибудь, не знамени, на котором написаны какия-нибудь громкия положения о свободе, о равенстве, об общем имуществе, о железных дорогах что-ли - я сделался русским к том смысле, в каком москвичи в XIV и XV веке ни о чем не мечтали кроме создания русскаго государства, и сами, крестя лбы, клали спины под батоги, и шеи под топоры, только бы сопротивлением власти не потрясти к ней доверия, как к олицетворению этого государства. Не узкий национальный эгоизм зародил во мне эту идею, толкал меня на подобное служение, а совершенно ясно и последовательно сознанный факт, что присоединение славянства к России было бы спасением для самих славян и выигрышем для нас; и не только выигрышем для нас, но оно необходимо и неизбежно, потому что таков дух нашей истории со времен Ивана Даниловича Калиты, таково стремление нашего народа во всех его классах и таково действительное и неоспоримое желание самого славянства.»
(Василий Кельсиев, "Пережитое и передуманное : Воспоминания", С.-Петербург, 1868, стр. 7, 11-13, 18-20)