Красный след в белом поле. Глава 18
Глава 18.
Последнего из умудрившихся остаться в живых охранников затолкали вслед за прочими везунчиками в малюсенький сарайчик и прикрыли дверь, подперев её толстой доской. Они были, действительно, везунчиками, те, кто оказался заперт тем вечером во мраке тесного дровяника, ибо казарменный двор был завален их убитыми сослуживцами, и немцами, и шумовцами, валявшимися вперемешку с погибшими красноармейцами.
Ни на секунду не прекращая в огромных объёмах заглатывать взятые в казармах продукты, рота Коврижина, будто выводок ненасытных и домовитых хорьков, шныряла по захваченному городку, собирая оружие, медикаменты, перевязывая раненых, восполняя недостатки своего проношенного обмундирования. Пришедшие в совершенную негодность ботинки сменялись сапогами, стянутыми с охранников. Поверх ветхих гимнастёрок надевались немецкие френчи. Особым признанием пользовались шинели, целую кипу которых прыткий красноармеец Липарь выкинул в окно вещевого склада.
Коврижин тоже подобрал себе шинель по росту. Застегиваясь на все пуговицы, поприглядывался было ещё к сапогам заколотого у каптёрки оберста, но, посмотрев на свою повреждённую ногу, от сапог решил отказаться, ограничившись уже примеренными новыми шнурованными ботинками контуженного хауптмана.
Дохромав до крыльца казармы, Коврижин присел; морщась, вытянул раненую ногу и принялся с примерным усердием вычерпывать суповой ложкой сметану из прихваченной в столовой крынки (сметана была белая, как зимняя тундра, воздушная, как июльское облако и густая, как крем-брюле; со сладкой кислинкой; ей было тесно в кирпичном узилище простого обожжённого горшка, и она таяла во рту, едва коснувшись языка) и запивать её сырыми куриными яйцами, сложенными грудкой в солдатскую пилотку.
Ополовинив крынку, Коврижин смог от неё ненадолго оторваться и, утерев сметанные усы, окликнуть терпеливо копавшегося в куче шинелей низенького и широкого, как сундук, бойца:
- Ходжаев! Проверь транспорт!
- Ладно! - кивнул Ходжаев и не тронулся с места.
- Ходжаев! - был вынужден прикрикнуть капитан.
- Бегу, бегу, командир! - боец вытащил всё же подходящую, по его мнению, шинель и, натягивая её на бегу, вприпрыжку помчался в сторону навеса, видневшегося за хозблоком.
А из хозблока красноармейцы, возглавленные сержантом государственной безопасности Иматовичем, вытолкали и поставили под дула винтовок у стены четырёх взъерошенных перепуганных женщин.
Следом за руки и за ноги выволокли ещё двух, убитых, и бросили на землю перед остальными.
Последним из помещения явился Рахлин - младший лейтенант из НКВД.
Ёкнуло у Коврижина сердце. Показалось, что в одной из убитых опознал он ту самую черноокую барышню, под чей досадливый немой комсомольский упрёк встретили пленные утро, и чьи тёмные, как безлунная полночь волосы, выпав из-под съехавшего платка, разметались сейчас по истоптанной земле.
Позабыв о недоеденном яйце, Коврижин поднялся и, припадая на натруженную за день, совсем разболевшуюся ногу, поспешил к хозблоку.
Мёртвая девушка, действительно, кормила их утром. Но это была вторая - жалостливая невеличка. Пожилую погибшую Коврижин видел впервые. А "его" смуглянка, живая и здоровая, такая же прекрасная, серьёзная и бескомпромиссная, стояла у стены.
- Откуда вы? - спросил капитан.
Он обращался, вроде бы, ко всем, но видел лишь беспощадно чёрные глаза, которые искал. И то, о чём, всхлипывая и перебивая друг друга, затараторили женщины, ему практически было неинтересно:
- Та наше село тут недалечко...
- Силою привезли, товарищ командир...
- Подневольно - сготовить, постирать...
- Ночью ублажить! - с пренебрежительным ехидством вставил один из красноармейцев.
Женщины замолчали. И отчего вспыхнули их наливные щёки, от стыда ли, или от обиды, Коврижину тоже было всё равно. Он и не следил ни за кем, кроме так и не проронившей ни слова, не потупившей взгляда неприступной красавицы.
- Командир, есть два грузовых машины! - прибежал с докладом Ходжаев.
С трудом отвернулся Коврижин от завораживавшего его лица, чтобы, оглядев городок, оценить количество оставшихся бойцов:
- Нам хватит, а там - потеснимся. Бери Михася, заводите и к казарме.
- Есть!
- Раненых к казарме! - окончательно, кажется, стряхивая наваждение, выкрикнул Коврижин.
- Товарищ капитан, а как с бабами распорядиться? - спросил продолжавший держать женщин на мушке красноармеец.
- Пусть подготовят запас провианта для нас и катятся восвояси, - Коврижин отмахнулся, но после притормозил и, чуть подумав, добавил, обращаясь к чекисту:
- Иван, приглядите с приятелем, - в виду имелся Рахлин, - за красавицами, чтоб отравы какой не сунули.
Грузовики с кратким и звучным, как команда фельдфебеля, именем "МАН", впаянным в кольцо на радиаторе, и расположившимися в кузовах красноармейцами были готовы тронуться в путь, на странную, страшную, красную и круглую, как стоп-сигнал, луну.
Занявший место в кабине головного грузовика Коврижин уже взялся за дверь, чтобы захлопнуть её, как в проёме предстала их давешняя очаровательная кормилица. Павел невольно выпустил ручку и отпрянул на спинку сиденья. В горле у него громко бухнуло.
- Товарищ капитан, возьмите меня с собой, - девушка не просила, а требовала.
- На хрена нам фашистские подстилки! - стеганул наотмашь через голову капитана сидевший за рулём Михась.
И тут гордая паненка не смолчала. Непередаваемое презрение сорвалось с прелестных губ:
- Ничьей подстилкой я не была и никогда не буду. Возьмёт меня когда-нибудь только тот, кого я полюблю, кому отдамся сама. А для остальных у меня есть вот что!
Коврижин не успел заметить, откуда возник в руках у девушки упёршийся в оторопелую физиономию Михася ТТ.
Ошалевший Михась безотчётно поднял руки вверх.
В кузове кое-кто потянулся к карабину.
Чтобы не случилось незваной беды, капитан быстро и бережно перехватил изящную ручку с грубым пистолетом, плавно отвёл её в сторону от себя и Михася, мягко вынудил девушку опустить оружие, а потом спросил:
- Куда вас взять?.. И зачем?
- Куда угодно. Ведь вы же будете драться? Ведь правда? Я тоже хочу их бить, - девушка кивнула на плац, где в вялом свете фонарей, питаемых недовольно где-то бубнящим генератором, были разбросаны трупы фашистов. - Я не могу и дальше просто смотреть на то, что творится вокруг. Сил нет больше... Мы все должны мстить!
Коврижин не отвечал. Он любовался горячей "воительницей" и чувствовал, что с каждой секундой, проведённой рядом, она всё более ему небезразлична. Именно поэтому он очень хотел взять её с собой. Именно поэтому он брать её не хотел.
- Я все дороги вокруг хорошо знаю, - была подтянута тяжёлая артиллерия, и капитан подвинулся, сдавшись:
- Садитесь!
Хлопнула дверца, закрытая не по-женски сильной рукой. Содрогнувшись, завёлся дизель. Зажглись фары, и грузовик уверенно тронулся на их свет.
- Откуда знаете дороги? - исподтишка изучая милое лицо, поинтересовался Коврижин. Это не было вопросом командира к подчинённому. Или обращением военного к штатской гражданке за справкой. Так мужчина, теряющийся в обществе малознакомой пока, но желанной женщины, как спасательный круг, кидает себе первую пришедшую в голову фразу и болтается в ней, словно поплавок над обманным омутом. Только бы не молчать.
- Мой папа - врач, много ездил, часто брал меня с собой, - вернулись к девушке сосредоточенность и немногословность.
Немного помявшись, Павел задал следующий вопрос:
- Как ваше имя?
- Екатерина Александровна. Собецкая. - образованному человеку это, видимо, должно было сказать всё.
В тоннелях света, выгрызаемых во тьме фарами, мелькнула покорёженная сторожевая вышка, показались сбитые ворота, столбы и сорванная колючка, сгоревшая сторожка, на пороге которой погиб Цорк... Не увидели бойцы главного, того, что увидеть жаждали - живых товарищей.
Машины остановились, и высадившиеся без приказа красноармейцы бросились осматривать ещё курящееся теплом поле боя.
Коврижин тоже намеревался отправиться на поиски, но больная нога позволила лишь обойти капот грузовика.
Капитан стоял и слушал, как с разных сторон раздавалось из темноты неутешительное:
- Нет! Живых нет! Здесь тоже никого! И тут нет!
- Майора Федотова ищите! - крикнул Коврижин и опёрся о бампер.
Никого. Метавшийся по лагерю факел махнул крылом над знакомым казацким усом. Зарубленный Квитка. Охранник. Предатель. Изменник Родины. Изменник... Кто они, твои браться, твой народ, стоящий под штандартами врага? Что такое измена? Ведь их не один уже, тех изменников. Не пять, не двести, не тысячи. Похоже, десятки тысяч. Откуда в Стране Советов десятки тысяч предателей, когда при прогнившем царизме Россия не знала такого?..
Ни с чем возвращались потянувшиеся обратно к машинам огорченные и озадаченные красноармейцы.
Никого. Растеряв по лесам и болотам большевистский апломб, перестав делить мир по прямой на красных и белых, Коврижин стал осмотрительнее оценивать людей. Одно дело, если гонимый природой муж остался разок у смазливой соседки, точно зная, что наутро забудет о ней и вернётся к любимой Единственной. Или и здесь есть предательство?.. А кем признают в Германии того немецкого майора, которого Коврижин поймал под Тернавкой; который под угрозой расстрела честно выложил всё, что знал о расположении и планах своих войск в полосе прорыва батальона; и которого комбат затем всё равно приказал зарезать? Иудой? Героем?..
- Товарищ капитан, живых никого не обнаружено, - доложил за всех старшина-артиллерист Агапов.
- Федотов? - Коврижин уточнял на всякий случай.
- Никого!
Со своими, казалось бы, проще. Да где взять весы для чужих грехов? Доктор Длинный - гнида, слякоть; трус, не стóящий одной пули. Небаба, Рогач, Кузнецов, прихвостень Воловик, Вотчал... C этим всё, вроде, ясно - враг. Но предатель ли? В лагере доподлинно было известно, что ещё до войны Вотчал водил по лесам банды и вырезáл сперва польские хутора и стрелял панских жандармов, а после воссоединения убивал красноармейцев, милиционеров, нападал на советские учреждения. К тому же, по намёкам будущего тестя, старшего майора НКГБ Стельмаха, Коврижин представлял, какими усилиями утверждалась в Ковеле, Луцке и Ровно советская власть...
- По машинам!
По очереди переломив выбрасываемые фарами лучи, Коврижин подошёл к дверце кабины, взялся за ручку и замер, задумавшись снова.
А он сам, капитан Коврижин, взятый фашистами в плен? Раненым. Контуженным. В буквальном смысле откопанным из-под земли. Но потом он работал на них. Из-под палки. Спустя рукава. Но строил военный аэродром, взлетевшие с которого самолёты сбивали бы русские самолёты, штурмовали бы русские танки, бомбили бы русские города. Это - измена? И таких, как он - целый лагерь... А майор Федотов? Перебежал? - капитана не удивляли больше коварство человеческое и подлость. Погиб? - Павел до слёз устал терять друзей и товарищей. А Катя?..
Лёгкое прикосновение вернуло Коврижина к действительности.
Катя. Обнаружившая понимание и участие и ожидавшая взамен продолжения движения и борьбы. Женщина и боец.
Коврижин понял её, кивнул и рывком открыл дверь:
- Садись!
Девушка вспорхнула в кабину и устроилась рядом с водителем. Михась шарахнулся от неё, как от чумной. Он очевидно теперь побаивался "бешеную капитанскую красотку", хотя и под пыткой не признался бы в этом даже себе.
Стукнула дверь, и раздалась команда капитана:
- Поехали!
Машины по узенькой тропке пробирались сквозь сумрак предрассветного леса.
Глянув сквозь лобовое стекло на светлеющее небо, Коврижин обратился к проводнице:
- Екатерина Александровна, далеко ли ещё?
Вместо ответа Катина голова склонилась ему на плечо - заснула его пламенная патриотка. Губки, округлые, мягкие, приоткрылись. Увенчанные длинными ресницами веки нервически подрагивали. "Умаялась", - улыбнулся ласково Павел. Грузовик довольно сильно тряхнуло на выбоине, но девушка не проснулась, пробормотала только что-то сквозь сон и удобнее устроилась на плече капитана.
Боявшийся шелохнуться, Коврижин недовольно посмотрел на Михася, с намерением устроить шофёру знатную, пусть и беззвучную, выволочку.
А тот тоже не завалился ещё на сидение лишь потому, что держался за баранку; последними усилиями тараща бессмысленные глаза на дорогу, и, пожалуй, уже мало что на ней замечая.
- Притормози! - вполголоса приказал капитан.
Едва грузовик замедлил ход, как ещё один удар потряс машину - сзади въехал в неё квадратный нос второго "МАНа". А задремавший за его рулём Ходжаев очнулся всего на миг, лишь затем, чтобы окончательно уронить затуманенную голову на натруженные руки.
Мороз прошиб Павла, да, к счастью, Екатерина Александровна и на этот раз не пробудилась.
И Михась, как только смолк мотор, отвалился в угол и немедленно рухнул в сон.
Один Коврижин бодрствовал, сидя на страже катиных грёз, и какого-то нового, неизвестного, томительного, но приятного чувства, рождаемого в нём прикосновением хорошенькой спутницы. Чем было это чувство, Павел не смог бы описать тогда. Он не мог этого сделать и после, много позже, спокойный и мудрый. Желание? Влечение? Симпатия? Беспокойство? Или, сплавив всё воедино, той ночью в душной и пыльной, измазанной глиной и маслом, пропахшей бензином, порохом и пóтом кабине прикорнула у него на плече та самая бесценная, неподдельная, неповторимая Любовь?..
Дверца кабины распахнулась, открытая снаружи, и Коврижин, предостерегающе приложив указательный палец к губам, едва успел предупредить слова, приготовленные представшим в проёме старшим лейтенантом Цапаевым, исполнявшим функции заместителя командира роты.
- Часовой привал, - шёпотом предписал Коврижин. - Выставьте охранение. Через полчаса вышлите разведку по ходу движения и на фланги. И... пусть старшина организует подготовку хорошего завтрака.
- Есть! - тихо произнёс Цапаев и аккуратно прикрыл дверь.
Павел бросил ещё один взгляд - как погладил, баюкая - на Катю и, опёршись затылком о стенку, прикрыл глаза.
Передохнувшие немного красноармейцы суетились, приготавливаясь к завтраку.
Михася в кабине не было.
Коврижин наклонился к спавшей у него на коленях девушке и легонько дунул, расшевелив выбившуюся из-под платка смоляную чёлку. Нежно произнёс:
- Пора вставать! Катя... Катюша!..
Дрогнул в ответ грациозный изгиб бровей, взмахнулись веера ресниц, распахнулись шерлы-глаза.
Ещё находясь во власти сна, девушка резко села и насторожилась обеспокоенная:
- Что случилось? Где мы?
- Просыпайся.
- Да? Уже? - Катя вдруг сконфуженно зарумянилась. - Пора?
- Пора.
Отчего заалели девичьи щёчки, не разбирался непонятливый капитан, а Катя представила, в каком, не вполне приличествующем порядочной девушке, положении она встретила утро.
Коврижин выбрался из кабины, и далось это с великим трудом - пробитая осколками нога отказывалась служить. Пока не наотрез, но уговаривал её Павел не шутя.
Подошедший старшина Агапов увидел исказившееся лицо командира и счёл себя обязанным спросить:
- Как нога, товарищ капитан?
- Вроде терпимо... Да сейчас и не до неё.
Однако бывалый солдат, знающий толк и в ранениях, и в их вероятных последствиях, старшина строго возразил:
- Сейчас не до неё, а потом кабы поздно не было. Разрешите, я посмотрю.
Выскользнувшая из кабины следом за Коврижиным Катя встала в сторонке и, внимательно слушая разговор мужчин, тоже разглядывала повреждённую ногу капитана.
Примирившись с неизбежной участью пациента, Коврижин присел на подножку грузовика и размотал грязное тряпьё, служившее бинтами.
- У вас же гангрена, товарищ капитан! - тяжким обвинением прозвучал возглас Кати.
Воспалённая, с синюшным в горчичных потёках налётом по коже, нога жутко болела, но Коврижин не был силён в медицине и уверенно судить, насколько Катя была права, не мог. Да и, откровенно говоря, боялся.
Старшина опустился перед капитаном на колени и, тщательно осмотрев раны, прощупав, надавив (точно замороженным шомполом пронзило Коврижина от низа до макушки - Павел мог бы поклясться, что его сняли с удобной ступеньки и насадили на шершавую сосульку) и даже, кажется, принюхавшись к ним, вынес заключение:
- Внизу, можно сказать, всё в порядке: сквозное, зарастает хорошо. А вот бедро... Гангрены пока всё же нет, но, ежели не обработать, ждать её не долго.
- Я знаю, что надо делать! - вмешалась Катя внезапно и безапелляционно, и, не намеренная дожидаться и выслушивать, чем ответят на её заявление мужчины, полезла себе под юбку.
Заинтригованные и недоумевающие, Агапов и Коврижин уже собирались вытаращить глаза, но Катя спохватилась и, словно удивлённая недогадливости старшины и капитана, повелительно, хотя и не громко, произнесла:
- Отвернитесь же!
Капитан и старшина повиновались.
- Вы бы сложили приклад, товарищ капитан - носить сподручнее будет, - посоветовал Агапов, потирая бок, ушибленный при развороте висевшим на плече командира немецким автоматом.
- Да пробовал - заело его что-то, - извинился капитан.
Уткнувшись носом в пыльные разводы среди засохших звёздочек грязи на стекле автомобильной дверцы, Коврижин взялся было отвлекать себя разглядыванием бежевых прихотливых узоров, но нечаянно заметил, что кроме пыли в стекле отражается каждое движение Кати, и оторваться от дорогого образа уже не смог.
Мысленно костеря себя, на чём свет стоит, внутренне сгорая от стыда, он, тем не менее, не упустил ни одного движения девушки, наблюдая, как она убедилась, что старшина и капитан честно за ней не подглядывают; как огляделась по сторонам, проверяя, нет ли где иных нескромных взглядов; как всё равно отошла на всякий случай за чахлый, лишившийся листьев кустик лещины; как, нагнувшись, нарвала лент из вышитого подола сорочки; как сложила одну ленту в тампон и присела над ним; как, поднявшись, стремительно направилась к Коврижину, на ходу оправляя одежду.
- Садитесь!
Капитан послушно опустился на подножку.
- Держите!
Старшина безропотно принял из рук девушки мокрую пахучую тряпицу.
- Давайте! - одним движением разорвав до самого верха штанину на больной ноге, Катя потребовала компресс обратно.
Через минуту рана была плотно и ровно перевязана.
От прикосновения ловких, прохладных девичьих пальцев у Павла в животе свернулся тёплый ком. А под ним, в опасной близости от порхающих рук девушки, под брюками капитана, к позору его, стал подрастать подозрительный бугорок.
То ли появившаяся "припухлость" была причиной, то ли оттого, что коснулся неумышленно овальный короткий ноготок открытой кожи капитана по окончании перевязки, то ли по какой-то иной причине, всегдашняя уверенность неожиданно изменила ей, и Катя смутилась:
- Я же говорила вам, мой папа - врач.
И, словно оправдываясь, посмотрев почему-то на старшину, который, поджав губы уважительно и несколько удивлённо, следил за её работой, добавила:
- Это он говорил, что моя моча очень целебна... - и огненно покраснела.
- Идите, старшина, - отпустил Агапова Коврижин, через силу проглотив волнение; проследил, когда тот скроется за грузовиком, и представился:
- Меня Павлом зовут.
Катя стала ещё пунцовей (даже сурьмяная коса, казалось, зарделась, засветилась, словно накалённая в горне палица), торопливо поднялась и единым духом выпалила:
- Тут недалеко поворот направо, там есть просёлочная, вполне приличная, дорога, по ней мы проедем километров двадцать до пересечения с большим трактом, который ведёт в сторону Киева.
Коврижин слышал слова, но вряд ли точно понимал, о чём они говорили. Он купался в их звучании, сладком, как мамина колыбельная, он наслаждался видением, прекрасней которого не было, нет и не будет на свете. Он был подле девушки, пришедшейся ему очень-очень по сердцу, и никого вокруг.
Если бывают вообще на войне счастливые люди, то Коврижин был сейчас счастлив, абсолютно счастлив.
Последнего из умудрившихся остаться в живых охранников затолкали вслед за прочими везунчиками в малюсенький сарайчик и прикрыли дверь, подперев её толстой доской. Они были, действительно, везунчиками, те, кто оказался заперт тем вечером во мраке тесного дровяника, ибо казарменный двор был завален их убитыми сослуживцами, и немцами, и шумовцами, валявшимися вперемешку с погибшими красноармейцами.
Ни на секунду не прекращая в огромных объёмах заглатывать взятые в казармах продукты, рота Коврижина, будто выводок ненасытных и домовитых хорьков, шныряла по захваченному городку, собирая оружие, медикаменты, перевязывая раненых, восполняя недостатки своего проношенного обмундирования. Пришедшие в совершенную негодность ботинки сменялись сапогами, стянутыми с охранников. Поверх ветхих гимнастёрок надевались немецкие френчи. Особым признанием пользовались шинели, целую кипу которых прыткий красноармеец Липарь выкинул в окно вещевого склада.
Коврижин тоже подобрал себе шинель по росту. Застегиваясь на все пуговицы, поприглядывался было ещё к сапогам заколотого у каптёрки оберста, но, посмотрев на свою повреждённую ногу, от сапог решил отказаться, ограничившись уже примеренными новыми шнурованными ботинками контуженного хауптмана.
Дохромав до крыльца казармы, Коврижин присел; морщась, вытянул раненую ногу и принялся с примерным усердием вычерпывать суповой ложкой сметану из прихваченной в столовой крынки (сметана была белая, как зимняя тундра, воздушная, как июльское облако и густая, как крем-брюле; со сладкой кислинкой; ей было тесно в кирпичном узилище простого обожжённого горшка, и она таяла во рту, едва коснувшись языка) и запивать её сырыми куриными яйцами, сложенными грудкой в солдатскую пилотку.
Ополовинив крынку, Коврижин смог от неё ненадолго оторваться и, утерев сметанные усы, окликнуть терпеливо копавшегося в куче шинелей низенького и широкого, как сундук, бойца:
- Ходжаев! Проверь транспорт!
- Ладно! - кивнул Ходжаев и не тронулся с места.
- Ходжаев! - был вынужден прикрикнуть капитан.
- Бегу, бегу, командир! - боец вытащил всё же подходящую, по его мнению, шинель и, натягивая её на бегу, вприпрыжку помчался в сторону навеса, видневшегося за хозблоком.
А из хозблока красноармейцы, возглавленные сержантом государственной безопасности Иматовичем, вытолкали и поставили под дула винтовок у стены четырёх взъерошенных перепуганных женщин.
Следом за руки и за ноги выволокли ещё двух, убитых, и бросили на землю перед остальными.
Последним из помещения явился Рахлин - младший лейтенант из НКВД.
Ёкнуло у Коврижина сердце. Показалось, что в одной из убитых опознал он ту самую черноокую барышню, под чей досадливый немой комсомольский упрёк встретили пленные утро, и чьи тёмные, как безлунная полночь волосы, выпав из-под съехавшего платка, разметались сейчас по истоптанной земле.
Позабыв о недоеденном яйце, Коврижин поднялся и, припадая на натруженную за день, совсем разболевшуюся ногу, поспешил к хозблоку.
Мёртвая девушка, действительно, кормила их утром. Но это была вторая - жалостливая невеличка. Пожилую погибшую Коврижин видел впервые. А "его" смуглянка, живая и здоровая, такая же прекрасная, серьёзная и бескомпромиссная, стояла у стены.
- Откуда вы? - спросил капитан.
Он обращался, вроде бы, ко всем, но видел лишь беспощадно чёрные глаза, которые искал. И то, о чём, всхлипывая и перебивая друг друга, затараторили женщины, ему практически было неинтересно:
- Та наше село тут недалечко...
- Силою привезли, товарищ командир...
- Подневольно - сготовить, постирать...
- Ночью ублажить! - с пренебрежительным ехидством вставил один из красноармейцев.
Женщины замолчали. И отчего вспыхнули их наливные щёки, от стыда ли, или от обиды, Коврижину тоже было всё равно. Он и не следил ни за кем, кроме так и не проронившей ни слова, не потупившей взгляда неприступной красавицы.
- Командир, есть два грузовых машины! - прибежал с докладом Ходжаев.
С трудом отвернулся Коврижин от завораживавшего его лица, чтобы, оглядев городок, оценить количество оставшихся бойцов:
- Нам хватит, а там - потеснимся. Бери Михася, заводите и к казарме.
- Есть!
- Раненых к казарме! - окончательно, кажется, стряхивая наваждение, выкрикнул Коврижин.
- Товарищ капитан, а как с бабами распорядиться? - спросил продолжавший держать женщин на мушке красноармеец.
- Пусть подготовят запас провианта для нас и катятся восвояси, - Коврижин отмахнулся, но после притормозил и, чуть подумав, добавил, обращаясь к чекисту:
- Иван, приглядите с приятелем, - в виду имелся Рахлин, - за красавицами, чтоб отравы какой не сунули.
Грузовики с кратким и звучным, как команда фельдфебеля, именем "МАН", впаянным в кольцо на радиаторе, и расположившимися в кузовах красноармейцами были готовы тронуться в путь, на странную, страшную, красную и круглую, как стоп-сигнал, луну.
Занявший место в кабине головного грузовика Коврижин уже взялся за дверь, чтобы захлопнуть её, как в проёме предстала их давешняя очаровательная кормилица. Павел невольно выпустил ручку и отпрянул на спинку сиденья. В горле у него громко бухнуло.
- Товарищ капитан, возьмите меня с собой, - девушка не просила, а требовала.
- На хрена нам фашистские подстилки! - стеганул наотмашь через голову капитана сидевший за рулём Михась.
И тут гордая паненка не смолчала. Непередаваемое презрение сорвалось с прелестных губ:
- Ничьей подстилкой я не была и никогда не буду. Возьмёт меня когда-нибудь только тот, кого я полюблю, кому отдамся сама. А для остальных у меня есть вот что!
Коврижин не успел заметить, откуда возник в руках у девушки упёршийся в оторопелую физиономию Михася ТТ.
Ошалевший Михась безотчётно поднял руки вверх.
В кузове кое-кто потянулся к карабину.
Чтобы не случилось незваной беды, капитан быстро и бережно перехватил изящную ручку с грубым пистолетом, плавно отвёл её в сторону от себя и Михася, мягко вынудил девушку опустить оружие, а потом спросил:
- Куда вас взять?.. И зачем?
- Куда угодно. Ведь вы же будете драться? Ведь правда? Я тоже хочу их бить, - девушка кивнула на плац, где в вялом свете фонарей, питаемых недовольно где-то бубнящим генератором, были разбросаны трупы фашистов. - Я не могу и дальше просто смотреть на то, что творится вокруг. Сил нет больше... Мы все должны мстить!
Коврижин не отвечал. Он любовался горячей "воительницей" и чувствовал, что с каждой секундой, проведённой рядом, она всё более ему небезразлична. Именно поэтому он очень хотел взять её с собой. Именно поэтому он брать её не хотел.
- Я все дороги вокруг хорошо знаю, - была подтянута тяжёлая артиллерия, и капитан подвинулся, сдавшись:
- Садитесь!
Хлопнула дверца, закрытая не по-женски сильной рукой. Содрогнувшись, завёлся дизель. Зажглись фары, и грузовик уверенно тронулся на их свет.
- Откуда знаете дороги? - исподтишка изучая милое лицо, поинтересовался Коврижин. Это не было вопросом командира к подчинённому. Или обращением военного к штатской гражданке за справкой. Так мужчина, теряющийся в обществе малознакомой пока, но желанной женщины, как спасательный круг, кидает себе первую пришедшую в голову фразу и болтается в ней, словно поплавок над обманным омутом. Только бы не молчать.
- Мой папа - врач, много ездил, часто брал меня с собой, - вернулись к девушке сосредоточенность и немногословность.
Немного помявшись, Павел задал следующий вопрос:
- Как ваше имя?
- Екатерина Александровна. Собецкая. - образованному человеку это, видимо, должно было сказать всё.
В тоннелях света, выгрызаемых во тьме фарами, мелькнула покорёженная сторожевая вышка, показались сбитые ворота, столбы и сорванная колючка, сгоревшая сторожка, на пороге которой погиб Цорк... Не увидели бойцы главного, того, что увидеть жаждали - живых товарищей.
Машины остановились, и высадившиеся без приказа красноармейцы бросились осматривать ещё курящееся теплом поле боя.
Коврижин тоже намеревался отправиться на поиски, но больная нога позволила лишь обойти капот грузовика.
Капитан стоял и слушал, как с разных сторон раздавалось из темноты неутешительное:
- Нет! Живых нет! Здесь тоже никого! И тут нет!
- Майора Федотова ищите! - крикнул Коврижин и опёрся о бампер.
Никого. Метавшийся по лагерю факел махнул крылом над знакомым казацким усом. Зарубленный Квитка. Охранник. Предатель. Изменник Родины. Изменник... Кто они, твои браться, твой народ, стоящий под штандартами врага? Что такое измена? Ведь их не один уже, тех изменников. Не пять, не двести, не тысячи. Похоже, десятки тысяч. Откуда в Стране Советов десятки тысяч предателей, когда при прогнившем царизме Россия не знала такого?..
Ни с чем возвращались потянувшиеся обратно к машинам огорченные и озадаченные красноармейцы.
Никого. Растеряв по лесам и болотам большевистский апломб, перестав делить мир по прямой на красных и белых, Коврижин стал осмотрительнее оценивать людей. Одно дело, если гонимый природой муж остался разок у смазливой соседки, точно зная, что наутро забудет о ней и вернётся к любимой Единственной. Или и здесь есть предательство?.. А кем признают в Германии того немецкого майора, которого Коврижин поймал под Тернавкой; который под угрозой расстрела честно выложил всё, что знал о расположении и планах своих войск в полосе прорыва батальона; и которого комбат затем всё равно приказал зарезать? Иудой? Героем?..
- Товарищ капитан, живых никого не обнаружено, - доложил за всех старшина-артиллерист Агапов.
- Федотов? - Коврижин уточнял на всякий случай.
- Никого!
Со своими, казалось бы, проще. Да где взять весы для чужих грехов? Доктор Длинный - гнида, слякоть; трус, не стóящий одной пули. Небаба, Рогач, Кузнецов, прихвостень Воловик, Вотчал... C этим всё, вроде, ясно - враг. Но предатель ли? В лагере доподлинно было известно, что ещё до войны Вотчал водил по лесам банды и вырезáл сперва польские хутора и стрелял панских жандармов, а после воссоединения убивал красноармейцев, милиционеров, нападал на советские учреждения. К тому же, по намёкам будущего тестя, старшего майора НКГБ Стельмаха, Коврижин представлял, какими усилиями утверждалась в Ковеле, Луцке и Ровно советская власть...
- По машинам!
По очереди переломив выбрасываемые фарами лучи, Коврижин подошёл к дверце кабины, взялся за ручку и замер, задумавшись снова.
А он сам, капитан Коврижин, взятый фашистами в плен? Раненым. Контуженным. В буквальном смысле откопанным из-под земли. Но потом он работал на них. Из-под палки. Спустя рукава. Но строил военный аэродром, взлетевшие с которого самолёты сбивали бы русские самолёты, штурмовали бы русские танки, бомбили бы русские города. Это - измена? И таких, как он - целый лагерь... А майор Федотов? Перебежал? - капитана не удивляли больше коварство человеческое и подлость. Погиб? - Павел до слёз устал терять друзей и товарищей. А Катя?..
Лёгкое прикосновение вернуло Коврижина к действительности.
Катя. Обнаружившая понимание и участие и ожидавшая взамен продолжения движения и борьбы. Женщина и боец.
Коврижин понял её, кивнул и рывком открыл дверь:
- Садись!
Девушка вспорхнула в кабину и устроилась рядом с водителем. Михась шарахнулся от неё, как от чумной. Он очевидно теперь побаивался "бешеную капитанскую красотку", хотя и под пыткой не признался бы в этом даже себе.
Стукнула дверь, и раздалась команда капитана:
- Поехали!
Машины по узенькой тропке пробирались сквозь сумрак предрассветного леса.
Глянув сквозь лобовое стекло на светлеющее небо, Коврижин обратился к проводнице:
- Екатерина Александровна, далеко ли ещё?
Вместо ответа Катина голова склонилась ему на плечо - заснула его пламенная патриотка. Губки, округлые, мягкие, приоткрылись. Увенчанные длинными ресницами веки нервически подрагивали. "Умаялась", - улыбнулся ласково Павел. Грузовик довольно сильно тряхнуло на выбоине, но девушка не проснулась, пробормотала только что-то сквозь сон и удобнее устроилась на плече капитана.
Боявшийся шелохнуться, Коврижин недовольно посмотрел на Михася, с намерением устроить шофёру знатную, пусть и беззвучную, выволочку.
А тот тоже не завалился ещё на сидение лишь потому, что держался за баранку; последними усилиями тараща бессмысленные глаза на дорогу, и, пожалуй, уже мало что на ней замечая.
- Притормози! - вполголоса приказал капитан.
Едва грузовик замедлил ход, как ещё один удар потряс машину - сзади въехал в неё квадратный нос второго "МАНа". А задремавший за его рулём Ходжаев очнулся всего на миг, лишь затем, чтобы окончательно уронить затуманенную голову на натруженные руки.
Мороз прошиб Павла, да, к счастью, Екатерина Александровна и на этот раз не пробудилась.
И Михась, как только смолк мотор, отвалился в угол и немедленно рухнул в сон.
Один Коврижин бодрствовал, сидя на страже катиных грёз, и какого-то нового, неизвестного, томительного, но приятного чувства, рождаемого в нём прикосновением хорошенькой спутницы. Чем было это чувство, Павел не смог бы описать тогда. Он не мог этого сделать и после, много позже, спокойный и мудрый. Желание? Влечение? Симпатия? Беспокойство? Или, сплавив всё воедино, той ночью в душной и пыльной, измазанной глиной и маслом, пропахшей бензином, порохом и пóтом кабине прикорнула у него на плече та самая бесценная, неподдельная, неповторимая Любовь?..
Дверца кабины распахнулась, открытая снаружи, и Коврижин, предостерегающе приложив указательный палец к губам, едва успел предупредить слова, приготовленные представшим в проёме старшим лейтенантом Цапаевым, исполнявшим функции заместителя командира роты.
- Часовой привал, - шёпотом предписал Коврижин. - Выставьте охранение. Через полчаса вышлите разведку по ходу движения и на фланги. И... пусть старшина организует подготовку хорошего завтрака.
- Есть! - тихо произнёс Цапаев и аккуратно прикрыл дверь.
Павел бросил ещё один взгляд - как погладил, баюкая - на Катю и, опёршись затылком о стенку, прикрыл глаза.
Передохнувшие немного красноармейцы суетились, приготавливаясь к завтраку.
Михася в кабине не было.
Коврижин наклонился к спавшей у него на коленях девушке и легонько дунул, расшевелив выбившуюся из-под платка смоляную чёлку. Нежно произнёс:
- Пора вставать! Катя... Катюша!..
Дрогнул в ответ грациозный изгиб бровей, взмахнулись веера ресниц, распахнулись шерлы-глаза.
Ещё находясь во власти сна, девушка резко села и насторожилась обеспокоенная:
- Что случилось? Где мы?
- Просыпайся.
- Да? Уже? - Катя вдруг сконфуженно зарумянилась. - Пора?
- Пора.
Отчего заалели девичьи щёчки, не разбирался непонятливый капитан, а Катя представила, в каком, не вполне приличествующем порядочной девушке, положении она встретила утро.
Коврижин выбрался из кабины, и далось это с великим трудом - пробитая осколками нога отказывалась служить. Пока не наотрез, но уговаривал её Павел не шутя.
Подошедший старшина Агапов увидел исказившееся лицо командира и счёл себя обязанным спросить:
- Как нога, товарищ капитан?
- Вроде терпимо... Да сейчас и не до неё.
Однако бывалый солдат, знающий толк и в ранениях, и в их вероятных последствиях, старшина строго возразил:
- Сейчас не до неё, а потом кабы поздно не было. Разрешите, я посмотрю.
Выскользнувшая из кабины следом за Коврижиным Катя встала в сторонке и, внимательно слушая разговор мужчин, тоже разглядывала повреждённую ногу капитана.
Примирившись с неизбежной участью пациента, Коврижин присел на подножку грузовика и размотал грязное тряпьё, служившее бинтами.
- У вас же гангрена, товарищ капитан! - тяжким обвинением прозвучал возглас Кати.
Воспалённая, с синюшным в горчичных потёках налётом по коже, нога жутко болела, но Коврижин не был силён в медицине и уверенно судить, насколько Катя была права, не мог. Да и, откровенно говоря, боялся.
Старшина опустился перед капитаном на колени и, тщательно осмотрев раны, прощупав, надавив (точно замороженным шомполом пронзило Коврижина от низа до макушки - Павел мог бы поклясться, что его сняли с удобной ступеньки и насадили на шершавую сосульку) и даже, кажется, принюхавшись к ним, вынес заключение:
- Внизу, можно сказать, всё в порядке: сквозное, зарастает хорошо. А вот бедро... Гангрены пока всё же нет, но, ежели не обработать, ждать её не долго.
- Я знаю, что надо делать! - вмешалась Катя внезапно и безапелляционно, и, не намеренная дожидаться и выслушивать, чем ответят на её заявление мужчины, полезла себе под юбку.
Заинтригованные и недоумевающие, Агапов и Коврижин уже собирались вытаращить глаза, но Катя спохватилась и, словно удивлённая недогадливости старшины и капитана, повелительно, хотя и не громко, произнесла:
- Отвернитесь же!
Капитан и старшина повиновались.
- Вы бы сложили приклад, товарищ капитан - носить сподручнее будет, - посоветовал Агапов, потирая бок, ушибленный при развороте висевшим на плече командира немецким автоматом.
- Да пробовал - заело его что-то, - извинился капитан.
Уткнувшись носом в пыльные разводы среди засохших звёздочек грязи на стекле автомобильной дверцы, Коврижин взялся было отвлекать себя разглядыванием бежевых прихотливых узоров, но нечаянно заметил, что кроме пыли в стекле отражается каждое движение Кати, и оторваться от дорогого образа уже не смог.
Мысленно костеря себя, на чём свет стоит, внутренне сгорая от стыда, он, тем не менее, не упустил ни одного движения девушки, наблюдая, как она убедилась, что старшина и капитан честно за ней не подглядывают; как огляделась по сторонам, проверяя, нет ли где иных нескромных взглядов; как всё равно отошла на всякий случай за чахлый, лишившийся листьев кустик лещины; как, нагнувшись, нарвала лент из вышитого подола сорочки; как сложила одну ленту в тампон и присела над ним; как, поднявшись, стремительно направилась к Коврижину, на ходу оправляя одежду.
- Садитесь!
Капитан послушно опустился на подножку.
- Держите!
Старшина безропотно принял из рук девушки мокрую пахучую тряпицу.
- Давайте! - одним движением разорвав до самого верха штанину на больной ноге, Катя потребовала компресс обратно.
Через минуту рана была плотно и ровно перевязана.
От прикосновения ловких, прохладных девичьих пальцев у Павла в животе свернулся тёплый ком. А под ним, в опасной близости от порхающих рук девушки, под брюками капитана, к позору его, стал подрастать подозрительный бугорок.
То ли появившаяся "припухлость" была причиной, то ли оттого, что коснулся неумышленно овальный короткий ноготок открытой кожи капитана по окончании перевязки, то ли по какой-то иной причине, всегдашняя уверенность неожиданно изменила ей, и Катя смутилась:
- Я же говорила вам, мой папа - врач.
И, словно оправдываясь, посмотрев почему-то на старшину, который, поджав губы уважительно и несколько удивлённо, следил за её работой, добавила:
- Это он говорил, что моя моча очень целебна... - и огненно покраснела.
- Идите, старшина, - отпустил Агапова Коврижин, через силу проглотив волнение; проследил, когда тот скроется за грузовиком, и представился:
- Меня Павлом зовут.
Катя стала ещё пунцовей (даже сурьмяная коса, казалось, зарделась, засветилась, словно накалённая в горне палица), торопливо поднялась и единым духом выпалила:
- Тут недалеко поворот направо, там есть просёлочная, вполне приличная, дорога, по ней мы проедем километров двадцать до пересечения с большим трактом, который ведёт в сторону Киева.
Коврижин слышал слова, но вряд ли точно понимал, о чём они говорили. Он купался в их звучании, сладком, как мамина колыбельная, он наслаждался видением, прекрасней которого не было, нет и не будет на свете. Он был подле девушки, пришедшейся ему очень-очень по сердцу, и никого вокруг.
Если бывают вообще на войне счастливые люди, то Коврижин был сейчас счастлив, абсолютно счастлив.