(no subject)
еще учебное, на тему "Антресоль". Но как-то даже нравится, как получилось :)
Я притаскиваю из кладовки стремянку, а вокруг нее расставляю боевым порядком пару табуреток и стул.
- Лизхен! Иди сюда, помогать будешь! Будем антресоль разбирать.
- Антресо-о-оль? - Лизка, племяшка, чума моя и отрада, уже восемь лет осеняющая царственными своими визитами мой дом - задирает голову и смешно округляет глаза и рот. Кажется, даже ее белесые кудри подрагивают в испуге.
- Ви! А кто там живет?
Секундное замешательство отступает, и я смаргиваю с лица встречное недоумение. Ну да. Дитя нуворишей, взрощенное в пентхаузе с шестиметровыми потолками. Для нее это слово имеет другой смысл: в их квартире антресоль - это второй этаж, на котором гнездятся спальни.
Я гляжу на покосившиеся дверки и, представляя себе тот экивок, что совершила только что Лизкина фантазия, не могу удержаться от смеха.
- Никто не живет, Лизк. Это такая горизонтальная кладовка. Там только всякий хлам, и больше ничего. К завтрему нам надо ее освободить.
Завтра утром придет Тигран, грозный повелитель гвоздодера и шпаклевки. Кажется, в нашем доме его побаиваются все, и особенно я. Завтра мы с Лизкой уйдем на пикник, а он займется «каррыдором», как изящно он изволит выражаться, и разгромит в пыль и прах эту невозможную антресоль, и, наконец, мои друзья, чей рост превышает мои жалкие полтора метра, перестанут пригибаться, входя на кухню.
Балансируя на четвертой ступеньке, я решительно распоряжаюсь Лизкиной помощью. Я подаю ей запыленные коробки и мешки, она ставит их на табуретки.
Внезапно у очередной коробки прямо у меня в руках проваливается дно, и на пол устремляется поток толстых разлохмаченных тетрадок - бесконечные летописи моих студенческих лет. Листки разлетаются полукругом, а вслед за ними, с грохотом пересчитав ступеньки, откатывается в угол большая, с ладонь, перетянутая в талии непонятного вида штуковина, похожая формой на песочные часы. От неожиданности этого извержения я ухватываюсь за стремянку и еле успеваю прикусить на языке заковыристое словцо. Придется спускаться.
…Эта штука с красной кисточкой на одном торце и выбитыми цифрами на другом, нелепая в своей монументальности, тяжеленная, гладкая, «под слоновую кость», служит брелоком гостиничному ключу. Знаете, их специально делают такими, большими и неудобными - чтобы постояльцы не теряли ключи и не забывали их сдать на стойку. Наша «Матрона Петровна». Я сижу на полу и гляжу в никуда, машинально поглаживая пальцами ее полированный бок.
…Мы и уперли ее с Максом «на память» из той небдительной питерской гостиницы - из-за ее пафосной нелепости. Весь день мы дурачились с ней: дали ей имя, позировали, перекидывая ее друг другу, водрузили ее торжественно третьей с нами на стол в той полуподвальной пирожковой, которую я так и не смогла больше никогда отыскать. Мы оба были в Питере впервые, и, ошалев от нежданного солнца, весь день шатались наугад по его надменным площадям и проспектам. А к вечеру, когда всех денег у нас осталась пара мятых купюр - аккурат на пачку сигарет, два чая и булку в поезд - мы узнали, что наша Матрона Петровна отлично помещает на себе две ладони, и так мы и шагали пешком, через весь Невский, держась за нее каждый со своей стороны, соприкасаясь мизинцами, и время от времени накрывая друг другу замерзшие пальцы.
Эта эскапада была очень в нашем духе - двинуть в Питер к его друзьям на старый Новый год: две ночи в поезде туда-обратно, «а там нас приютят». Он придумал, я согласилась, наврала маме про дачу подруги, и билеты мы купили чуть не последние - в разных вагонах - и всю ночь так и протрепались в тамбуре, то в моем, то в его. Впрочем, нам было не привыкать: сколько их было, таких бесед до утра на общежитской кухне. Мы, наверное, за это и были так преданы друг другу: за эту общую легкую безуминку, «слабоумие и отвагу» - и еще за то, что нам всегда было о чем потрепаться и о чем помолчать. Мы с Максом не были никогда «парочкой» - мы были друзьями. Ну, почти никогда.
Там было весело, пестро и шумно, строгали тазик салата («на оливье надо триста грамм колбасы, а остальное - по числу участников», разглагольствовал Макс, дирижируя сигаретой), пели до хрипоты, танцевали, обнимались, пили, а народ все прибывал, и к ночи мы поняли, что просчитались: нам, залетным московским пташкам, не осталось места для ночевки даже на полу.
«А, одновá живем!». Макс хлопнул меня по плечу, и мы достали кошельки и сверили наличность. С ним никогда нельзя было предугадать результат. Бывало, что мы делили последнюю пачку макарон, и даже кетчуп приходилось клянчить у соседей - а иной раз мы заваливались под его предводительством в такие места, куда не ступала моя потрепанная студенческая туфля. Сегодня мы, считай, шиковали.
Я прилаживалась к его беззаботному шагу, щурясь от мокрого ветра, а внутри мучительно вызревал неудобный вопрос. На два номера в гостинице наших роскошных финансов очевидным образом не хватало. Что же мы скажем на стойке? Что мы брат и сестра? С разными-то фамилиями? Смешно и нелепо теперь вспоминать, но для своих двадцати я была поразительно стыдлива.
Сводные! - услужливо подсказало воображение, и когда мы пересекли сонный холл, я уже сочинила разветвленную биографию нашего с ним общего семейства до третьего колена - только для того, чтобы наблюдать, как mon general молча, безо всяких объяснений, выложил наши паспорта и не моргнув спросил двухместный номер.
Я телепалась за ним, как селедка в кильватере круизного лайнера, размышляя, постигну ли я когда-нибудь секрет этого океанского дзена, и чувствовала себя, как всегда в такие минуты, беспомощной первоклашкой. Немножко злилась, немножко завидовала, немножко мстительно мечтала сбить с него эту бессовестную невозмутимость.
Но он вовсе не был невозмутим, мой всегда чуть насмешливый спутник. Не тогда. Что-то сделала с нами обоими та затхлая казенная прохлада, и я поняла это сразу, как захлопнула за нами дверь и скинула на пол знававший лучшие годы рюкзак. Они были горячими на ощупь - густые пятна мальчишеского румянца на его щеках - и сердце заполошным воробьем билось у меня прямо в пальцах, и именно это, из всего, что сталось с нами там и тогда, я запомнила накрепко.
- Ви, ты чего? Не плачь! - Лизка плюхается рядом. Я сморкаюсь в протянутую чутким ребенком салфетку.
- Нет, Лизун. Я не плачу. Это просто пыль. Пыль прошедших веков, - и я поднимаюсь, решительно отряхивая юбку.
Я притаскиваю из кладовки стремянку, а вокруг нее расставляю боевым порядком пару табуреток и стул.
- Лизхен! Иди сюда, помогать будешь! Будем антресоль разбирать.
- Антресо-о-оль? - Лизка, племяшка, чума моя и отрада, уже восемь лет осеняющая царственными своими визитами мой дом - задирает голову и смешно округляет глаза и рот. Кажется, даже ее белесые кудри подрагивают в испуге.
- Ви! А кто там живет?
Секундное замешательство отступает, и я смаргиваю с лица встречное недоумение. Ну да. Дитя нуворишей, взрощенное в пентхаузе с шестиметровыми потолками. Для нее это слово имеет другой смысл: в их квартире антресоль - это второй этаж, на котором гнездятся спальни.
Я гляжу на покосившиеся дверки и, представляя себе тот экивок, что совершила только что Лизкина фантазия, не могу удержаться от смеха.
- Никто не живет, Лизк. Это такая горизонтальная кладовка. Там только всякий хлам, и больше ничего. К завтрему нам надо ее освободить.
Завтра утром придет Тигран, грозный повелитель гвоздодера и шпаклевки. Кажется, в нашем доме его побаиваются все, и особенно я. Завтра мы с Лизкой уйдем на пикник, а он займется «каррыдором», как изящно он изволит выражаться, и разгромит в пыль и прах эту невозможную антресоль, и, наконец, мои друзья, чей рост превышает мои жалкие полтора метра, перестанут пригибаться, входя на кухню.
Балансируя на четвертой ступеньке, я решительно распоряжаюсь Лизкиной помощью. Я подаю ей запыленные коробки и мешки, она ставит их на табуретки.
Внезапно у очередной коробки прямо у меня в руках проваливается дно, и на пол устремляется поток толстых разлохмаченных тетрадок - бесконечные летописи моих студенческих лет. Листки разлетаются полукругом, а вслед за ними, с грохотом пересчитав ступеньки, откатывается в угол большая, с ладонь, перетянутая в талии непонятного вида штуковина, похожая формой на песочные часы. От неожиданности этого извержения я ухватываюсь за стремянку и еле успеваю прикусить на языке заковыристое словцо. Придется спускаться.
…Эта штука с красной кисточкой на одном торце и выбитыми цифрами на другом, нелепая в своей монументальности, тяжеленная, гладкая, «под слоновую кость», служит брелоком гостиничному ключу. Знаете, их специально делают такими, большими и неудобными - чтобы постояльцы не теряли ключи и не забывали их сдать на стойку. Наша «Матрона Петровна». Я сижу на полу и гляжу в никуда, машинально поглаживая пальцами ее полированный бок.
…Мы и уперли ее с Максом «на память» из той небдительной питерской гостиницы - из-за ее пафосной нелепости. Весь день мы дурачились с ней: дали ей имя, позировали, перекидывая ее друг другу, водрузили ее торжественно третьей с нами на стол в той полуподвальной пирожковой, которую я так и не смогла больше никогда отыскать. Мы оба были в Питере впервые, и, ошалев от нежданного солнца, весь день шатались наугад по его надменным площадям и проспектам. А к вечеру, когда всех денег у нас осталась пара мятых купюр - аккурат на пачку сигарет, два чая и булку в поезд - мы узнали, что наша Матрона Петровна отлично помещает на себе две ладони, и так мы и шагали пешком, через весь Невский, держась за нее каждый со своей стороны, соприкасаясь мизинцами, и время от времени накрывая друг другу замерзшие пальцы.
Эта эскапада была очень в нашем духе - двинуть в Питер к его друзьям на старый Новый год: две ночи в поезде туда-обратно, «а там нас приютят». Он придумал, я согласилась, наврала маме про дачу подруги, и билеты мы купили чуть не последние - в разных вагонах - и всю ночь так и протрепались в тамбуре, то в моем, то в его. Впрочем, нам было не привыкать: сколько их было, таких бесед до утра на общежитской кухне. Мы, наверное, за это и были так преданы друг другу: за эту общую легкую безуминку, «слабоумие и отвагу» - и еще за то, что нам всегда было о чем потрепаться и о чем помолчать. Мы с Максом не были никогда «парочкой» - мы были друзьями. Ну, почти никогда.
Там было весело, пестро и шумно, строгали тазик салата («на оливье надо триста грамм колбасы, а остальное - по числу участников», разглагольствовал Макс, дирижируя сигаретой), пели до хрипоты, танцевали, обнимались, пили, а народ все прибывал, и к ночи мы поняли, что просчитались: нам, залетным московским пташкам, не осталось места для ночевки даже на полу.
«А, одновá живем!». Макс хлопнул меня по плечу, и мы достали кошельки и сверили наличность. С ним никогда нельзя было предугадать результат. Бывало, что мы делили последнюю пачку макарон, и даже кетчуп приходилось клянчить у соседей - а иной раз мы заваливались под его предводительством в такие места, куда не ступала моя потрепанная студенческая туфля. Сегодня мы, считай, шиковали.
Я прилаживалась к его беззаботному шагу, щурясь от мокрого ветра, а внутри мучительно вызревал неудобный вопрос. На два номера в гостинице наших роскошных финансов очевидным образом не хватало. Что же мы скажем на стойке? Что мы брат и сестра? С разными-то фамилиями? Смешно и нелепо теперь вспоминать, но для своих двадцати я была поразительно стыдлива.
Сводные! - услужливо подсказало воображение, и когда мы пересекли сонный холл, я уже сочинила разветвленную биографию нашего с ним общего семейства до третьего колена - только для того, чтобы наблюдать, как mon general молча, безо всяких объяснений, выложил наши паспорта и не моргнув спросил двухместный номер.
Я телепалась за ним, как селедка в кильватере круизного лайнера, размышляя, постигну ли я когда-нибудь секрет этого океанского дзена, и чувствовала себя, как всегда в такие минуты, беспомощной первоклашкой. Немножко злилась, немножко завидовала, немножко мстительно мечтала сбить с него эту бессовестную невозмутимость.
Но он вовсе не был невозмутим, мой всегда чуть насмешливый спутник. Не тогда. Что-то сделала с нами обоими та затхлая казенная прохлада, и я поняла это сразу, как захлопнула за нами дверь и скинула на пол знававший лучшие годы рюкзак. Они были горячими на ощупь - густые пятна мальчишеского румянца на его щеках - и сердце заполошным воробьем билось у меня прямо в пальцах, и именно это, из всего, что сталось с нами там и тогда, я запомнила накрепко.
- Ви, ты чего? Не плачь! - Лизка плюхается рядом. Я сморкаюсь в протянутую чутким ребенком салфетку.
- Нет, Лизун. Я не плачу. Это просто пыль. Пыль прошедших веков, - и я поднимаюсь, решительно отряхивая юбку.