Сектор Шифриных. Прибалтийская история.
"Без дороги из дома, нет дороги домой..." (из песни)
1974 г. Я снова в Юрмале с уже семилетним сыном, женой брата и племянницей. Ситуация повторялась,как когда-то в1963г. Какое-то дежа вю, мы опять в Майори и опять ищем съёмное жильё. Предложение шло нам навстречу само в лице высокой брюнетки. Видимо нас можно было узнать издалека, обеспокоенный вид вновь прибывших не вписывался в образ уже устроенных отдыхающих. Поэтому женщина сразу поинтересовалась: - Ищете жильё? И не дожидаясь ответа, сообщила: - Здесь, в Майори моя сестра как раз сдаёт комнату на четверых. Хотите посмотреть? Мы, конечно, хотели.
На улице Конкордияс за калиткой - двухэтажный, небольшой, но основательный кирпичный дом с верандой и садом. В саду цветущая сирень, яблони, вишни, алыча... Встречает нас маленькая седая женщина с живым взглядом тёмнокарих глаз и выразительной мимикой. Волнистые волосы гладко зачёсаны и собраны сзади в маленький узел. Хозяйка показывает нам веранду, приспособленную под жилое помещение. Довольно просторная комната с большими окнами, четыре аккуратно прибранные кровати, шифоньер. Ничего лишнего, но всё необходимое на месте. Знакомимся.
- Раиса Ильинична Шифрина, - представляется хозяйка и, любезно предложив нам чай, удаляется, чтобы принести чайник и чашки. Ей явно хочется поближе узнать своих новых квариросъёмщиков. Отвечая на вопросы, вкрадце рассказываем о себе. На меня и сына смотрит с любопытством. Потом со смехом, смущённо признаётся: « А я засомневалась, думала, что пришла русская девушка с мальчиком."
О ней и её семье мы услышим от неё завтра, когда она придёт узнать, как мы провели ночь на новом месте и не нужно ли чего-нибудь ещё. Каждое утро мы будем слушать весёлые, и грустные, но всегда яркие, артистично переданные истории её семьи. В ней несомненно жила не реализовавшая себя актриса, возможно даже клоунесса. Поэтому истории из их суровой лагерной жизни она передавала с трагизмом комедийной актрисы.
Раиса Ильинична бесшумно появлялась в наших дверях по утрам, с её приходом комната оживала. Нас всегда ожидало что-нибудь новенькое. К каждой истории добавлялась шутка, смешная аналогия, зарифмовка, а иногда даже пританцовка. Вспоминала, как на Колыме росли её мальчики, как работала воспитательницей в маленьком детском саду для детей репрессированных, куда ходил её младший сын, Фима. Однажды в новогодний праздник, чтобы обрадовать ребят, переоделась в деда Мороза. Это с её-то ростом! Надела тулуп до пят, валенки, прицепила бороду и «басом» объявила себя дедом Морозом. К радости и веселью обделённых судьбой малышей, вручила им самодельные подарки. А, когда Фима, с гордостью узнал маму в этом крошечном деде Морозе, она, чтобы до конца доиграть задуманную мизансцену, не призналась ему, кто она, спросив громко: «Мальчик, кто ты такой и как тебя звать?»
В облике и манере её поведения было что-то очень трогательное, эксцентричное, несуразное и обаятельное одновременно. Глядя на эту немолодую, лет пятидесяти, бойкую женщину, трудно было представить себе, что ей пришлось пережить за страшные годы репрессий.
Её муж, Залман Самойлович Шифрин - полная ей противоположность, серьёзный, основательный, сосредоточенный, много знающий, трезво мыслящий человек. Залман Самойлович олимпийским здоровьем не отличался, а выжил в заключении, благодаря профессиональным качествам бухгалтера. Он был репрессирован и вплоть до 1948 года находился в Гулаге, а затем на спецпоселении с эвенским названием Адыгалах на Колыме, вместе с женой и родившимися там сыновьями.
Раечка, как мы её ласково называли за глаза, рассказывала, что впервые забеременела в тридцать шесть лет и, благодаря помощи друзей-врачей, таких же ссыльных, как и Шифрины, благополучно родила своего первенца Элика. Растили ребёнка в суровых условиях Колымы, в холоде, впроголодь, без натуральных продуктов, на сухом рационе.
Было трудно, но чувствовали себя счастливыми в окружении друзей, таких же безвинно осужденных, ссыльных, как и они. Соединённые общей бедой и лишениями, люди одного круга становились там неразрывным «колымским братством», превращавшим их в близких и родных на всю оставшуюся жизнь.
Местные работники ссыльных не любили, особенно антисемиты, встречавшиеся среди них, досаждали этим несчастным, как могли. Из-за нечеловечного отношения врачей, открыто проявлявших к ней неприязнь по национальному признаку, вторая беременность Раисы сорвалась, а сама она чуть не погибла. Когда Элику было пять лет, на свет появился Фима.
Залмана Самойловича к тому времени реабилитировали, он даже работал главным бухгалтером в конторе, но уехать из поселения они ещё не имели права. Сыновьям он дал еврейские имена и так их и называл - Самюэль и Нахим.
Шифрины сдавали комнаты в доме, чтобы помочь сыновьям обрести под ногами твёрдую почву. Ведь они к тому времени уже много пережили и были нездоровыми и далеко не молодыми родителями.
В то лето, когда мы на месяц стали их соседями, их старший сын Элик оканчивал факультет военных дирижёров Московской консерватории, а младший - восемнадцатилетний Фима, недавно вернулся в Юрмалу из Москвы после неудачной попытки поступить в Щукинское театральное училище. Он уже был зачислен на филфак Рижского университета, но своё решение стать артистом не изменил.
Испытывая к нам явное расположение, иногда вечерами, хозяева приглашали нас на чай. Это были редкие минуты тёплого общения, с шутками, анекдотами. Фима, производивший впечатление закрытого и застенчивого молодого человека, тем не менее, шутил и приятно общался с нами. Было заметно, что он боготворит мать, и похож он был на неё удивительно и внешне, и темпераментом.
Время, проведенное в их обществе , по- человечески нас сблизило, и после нашего отъезда я ещё несколько лет получала письма из Юрмалы от Залман Самойловича с поздравлениями ко всем еврейским и советским праздникам. А следующим летом Раиса Ильинична устроила нас на отдых в дом родителей Фиминого школьного друга, Гриши Смирина, на той же улице Конкордия.
И мы, как и год назад, иногда заходили с мужем и сыном в этот гостеприимный дом. Фимы уже в Юрмале не было, он переехал жить в Москву к лагерным друзьям Шифриных, ставших ему вторыми родителями. Поступил в эстрадно-цирковое училище. Тем летом приехал в Юрмалу к родителям старший сын- Элик. Он уже был распределён по окончании консерватории в Казахстан на работу, и мы весь вечер пили чай и слушали его прекрасную игру на фортепьяно.
Шли годы, из писем Залмана Самойловича мы узнали, что Фима окончил учёбу в эстрадно - цирковом училище и остался жить в Москве. Потом переписка прервалась и, мы ничего не слышали ни о Шифриных - старших, ни о дальнейшей актёрской судьбе Фимы. Пока я однажды не натолкнулась на афишу с его именем.
Трудно было связать оставшегося в моей памяти застенчивого, остроумного паренька, с именем восходящей звезды советской эстрады. С тех пор я следила за его творческой судьбой, слушала интервью, его выступления в концертах, по телевидению.
Уже в Израиле случайно натолкнулась на интервью артиста эстрады Ефима Шифрина, где на вопрос о родителях он скупо сообщил, что Раисы Ильиничны не стало в марте 92 года, а Залман Самойлович с семьёй старшего сына уехал в Израиль, где В 94 году скончался, не перенеся операции по шунтированию сердца в больнице Рамат-Гана.
В 95 году проходили гастроли Ефима Шифрина в Израиле. Мы с мужем были на его концерте в Ашкелоне. Прекрасное выступление, море удовольствия особенно
его песни, мелодичные, тёплые, сердечные на русском и идише.. Одна из них «Ой, вей из мир, мамочка моя...» Её без слёз, вообще, невозможно слушать, столько в неё вложено сердца.
Решила в тот вечер превозмочь застенчивость и подойти к артисту, чего никогда в жизни не делала. Я нисколько не рассчитывала на то, что наше двадцатилетней давности пребывание у них в доме в качестве дачников, оставит в его памяти какой-то след. Он действительно не помнил меня, но выслушал очень заинтересованно, заметив в свойственной ему ироничной манере, с улыбкой: « О, так Вы - опасный свидетель! Мне ведь тогда было всего восемнадцать лет».
Мы вспомнили его родителей, оставивших такой добрый след в моей памяти. Было, что вспомнить, но разговор наш на полуслове прервала организатор концерта в ашкелонском матнасе*, тащившая его на какой-то банкет... (матнас - на иврите, дом культуры)
Спустя несколько лет я нашла в Интернете сайт Ефима Шифрина, прочла его «Записки затворника», записи под заголовком « Мир тесен», книгу «Театр имени меня», его интервью и всё, что он поместил и доверил своему компьютеру.
Написанное, выдаёт человека эмоционального, мыслящего, искреннего, с тонкой организацией, нежной, ранимой душой. Но главное, что поражает во всём мною прочитанном,это его нежная без границ любовь к ушедшим родителям и ещё оставшимся близким, родным людям. Какая боль и непреходящее страдание стоят за сказанными мне в нашей короткой беседе, его скупыми словами: «Их уже нет». Вот две выдержки из его книги, они достаточно красноречивы:
«...Когда с отцом всё в порядке, и он, перебивая и перескакивая с одного на другое (Лишь бы говорил! Лишь бы говорил!), демонстрирует неувядаемость, жизненный запал, становится «так легко, так просторно». Господи! Продли его дни, вычти из моих, беззаботных, пустых, не семейных!»...
«... Во снах она чаще всего является мне молодой и полной сил. Наверное, таким образом,. я постигаю её в том отрезке жизни, который мне несправедливо не достался, когда она могла быть всецело моею, появляясь, всякий раз, когда я только собирался совершить очередную глупость, отводя от меня множество напастей, делясь со мной лаской, которую я недополучил от неё - оттого, что рано ушёл из дома, оттого, что повзрослел прежде, чем поумнел, оттого, что она покинула меня раньше, чем следовало...
...Мамуля. Толком не простился с тобой. Это личико ее, такое выражение, я уже до своей смерти не забуду - такое покорное и ждущее помощи, притихшее существо, роднее которого у меня в целом мире нет, и уже не будет никогда, потому что сердце ее, которое треснуло сегодня, не ошибётся на этот раз...»
Разве к этому можно что-либо добавить...
1974 г. Я снова в Юрмале с уже семилетним сыном, женой брата и племянницей. Ситуация повторялась,как когда-то в1963г. Какое-то дежа вю, мы опять в Майори и опять ищем съёмное жильё. Предложение шло нам навстречу само в лице высокой брюнетки. Видимо нас можно было узнать издалека, обеспокоенный вид вновь прибывших не вписывался в образ уже устроенных отдыхающих. Поэтому женщина сразу поинтересовалась: - Ищете жильё? И не дожидаясь ответа, сообщила: - Здесь, в Майори моя сестра как раз сдаёт комнату на четверых. Хотите посмотреть? Мы, конечно, хотели.
На улице Конкордияс за калиткой - двухэтажный, небольшой, но основательный кирпичный дом с верандой и садом. В саду цветущая сирень, яблони, вишни, алыча... Встречает нас маленькая седая женщина с живым взглядом тёмнокарих глаз и выразительной мимикой. Волнистые волосы гладко зачёсаны и собраны сзади в маленький узел. Хозяйка показывает нам веранду, приспособленную под жилое помещение. Довольно просторная комната с большими окнами, четыре аккуратно прибранные кровати, шифоньер. Ничего лишнего, но всё необходимое на месте. Знакомимся.
- Раиса Ильинична Шифрина, - представляется хозяйка и, любезно предложив нам чай, удаляется, чтобы принести чайник и чашки. Ей явно хочется поближе узнать своих новых квариросъёмщиков. Отвечая на вопросы, вкрадце рассказываем о себе. На меня и сына смотрит с любопытством. Потом со смехом, смущённо признаётся: « А я засомневалась, думала, что пришла русская девушка с мальчиком."
О ней и её семье мы услышим от неё завтра, когда она придёт узнать, как мы провели ночь на новом месте и не нужно ли чего-нибудь ещё. Каждое утро мы будем слушать весёлые, и грустные, но всегда яркие, артистично переданные истории её семьи. В ней несомненно жила не реализовавшая себя актриса, возможно даже клоунесса. Поэтому истории из их суровой лагерной жизни она передавала с трагизмом комедийной актрисы.
Раиса Ильинична бесшумно появлялась в наших дверях по утрам, с её приходом комната оживала. Нас всегда ожидало что-нибудь новенькое. К каждой истории добавлялась шутка, смешная аналогия, зарифмовка, а иногда даже пританцовка. Вспоминала, как на Колыме росли её мальчики, как работала воспитательницей в маленьком детском саду для детей репрессированных, куда ходил её младший сын, Фима. Однажды в новогодний праздник, чтобы обрадовать ребят, переоделась в деда Мороза. Это с её-то ростом! Надела тулуп до пят, валенки, прицепила бороду и «басом» объявила себя дедом Морозом. К радости и веселью обделённых судьбой малышей, вручила им самодельные подарки. А, когда Фима, с гордостью узнал маму в этом крошечном деде Морозе, она, чтобы до конца доиграть задуманную мизансцену, не призналась ему, кто она, спросив громко: «Мальчик, кто ты такой и как тебя звать?»
В облике и манере её поведения было что-то очень трогательное, эксцентричное, несуразное и обаятельное одновременно. Глядя на эту немолодую, лет пятидесяти, бойкую женщину, трудно было представить себе, что ей пришлось пережить за страшные годы репрессий.
Её муж, Залман Самойлович Шифрин - полная ей противоположность, серьёзный, основательный, сосредоточенный, много знающий, трезво мыслящий человек. Залман Самойлович олимпийским здоровьем не отличался, а выжил в заключении, благодаря профессиональным качествам бухгалтера. Он был репрессирован и вплоть до 1948 года находился в Гулаге, а затем на спецпоселении с эвенским названием Адыгалах на Колыме, вместе с женой и родившимися там сыновьями.
Раечка, как мы её ласково называли за глаза, рассказывала, что впервые забеременела в тридцать шесть лет и, благодаря помощи друзей-врачей, таких же ссыльных, как и Шифрины, благополучно родила своего первенца Элика. Растили ребёнка в суровых условиях Колымы, в холоде, впроголодь, без натуральных продуктов, на сухом рационе.
Было трудно, но чувствовали себя счастливыми в окружении друзей, таких же безвинно осужденных, ссыльных, как и они. Соединённые общей бедой и лишениями, люди одного круга становились там неразрывным «колымским братством», превращавшим их в близких и родных на всю оставшуюся жизнь.
Местные работники ссыльных не любили, особенно антисемиты, встречавшиеся среди них, досаждали этим несчастным, как могли. Из-за нечеловечного отношения врачей, открыто проявлявших к ней неприязнь по национальному признаку, вторая беременность Раисы сорвалась, а сама она чуть не погибла. Когда Элику было пять лет, на свет появился Фима.
Залмана Самойловича к тому времени реабилитировали, он даже работал главным бухгалтером в конторе, но уехать из поселения они ещё не имели права. Сыновьям он дал еврейские имена и так их и называл - Самюэль и Нахим.
Шифрины сдавали комнаты в доме, чтобы помочь сыновьям обрести под ногами твёрдую почву. Ведь они к тому времени уже много пережили и были нездоровыми и далеко не молодыми родителями.
В то лето, когда мы на месяц стали их соседями, их старший сын Элик оканчивал факультет военных дирижёров Московской консерватории, а младший - восемнадцатилетний Фима, недавно вернулся в Юрмалу из Москвы после неудачной попытки поступить в Щукинское театральное училище. Он уже был зачислен на филфак Рижского университета, но своё решение стать артистом не изменил.
Испытывая к нам явное расположение, иногда вечерами, хозяева приглашали нас на чай. Это были редкие минуты тёплого общения, с шутками, анекдотами. Фима, производивший впечатление закрытого и застенчивого молодого человека, тем не менее, шутил и приятно общался с нами. Было заметно, что он боготворит мать, и похож он был на неё удивительно и внешне, и темпераментом.
Время, проведенное в их обществе , по- человечески нас сблизило, и после нашего отъезда я ещё несколько лет получала письма из Юрмалы от Залман Самойловича с поздравлениями ко всем еврейским и советским праздникам. А следующим летом Раиса Ильинична устроила нас на отдых в дом родителей Фиминого школьного друга, Гриши Смирина, на той же улице Конкордия.
И мы, как и год назад, иногда заходили с мужем и сыном в этот гостеприимный дом. Фимы уже в Юрмале не было, он переехал жить в Москву к лагерным друзьям Шифриных, ставших ему вторыми родителями. Поступил в эстрадно-цирковое училище. Тем летом приехал в Юрмалу к родителям старший сын- Элик. Он уже был распределён по окончании консерватории в Казахстан на работу, и мы весь вечер пили чай и слушали его прекрасную игру на фортепьяно.
Шли годы, из писем Залмана Самойловича мы узнали, что Фима окончил учёбу в эстрадно - цирковом училище и остался жить в Москве. Потом переписка прервалась и, мы ничего не слышали ни о Шифриных - старших, ни о дальнейшей актёрской судьбе Фимы. Пока я однажды не натолкнулась на афишу с его именем.
Трудно было связать оставшегося в моей памяти застенчивого, остроумного паренька, с именем восходящей звезды советской эстрады. С тех пор я следила за его творческой судьбой, слушала интервью, его выступления в концертах, по телевидению.
Уже в Израиле случайно натолкнулась на интервью артиста эстрады Ефима Шифрина, где на вопрос о родителях он скупо сообщил, что Раисы Ильиничны не стало в марте 92 года, а Залман Самойлович с семьёй старшего сына уехал в Израиль, где В 94 году скончался, не перенеся операции по шунтированию сердца в больнице Рамат-Гана.
В 95 году проходили гастроли Ефима Шифрина в Израиле. Мы с мужем были на его концерте в Ашкелоне. Прекрасное выступление, море удовольствия особенно
его песни, мелодичные, тёплые, сердечные на русском и идише.. Одна из них «Ой, вей из мир, мамочка моя...» Её без слёз, вообще, невозможно слушать, столько в неё вложено сердца.
Решила в тот вечер превозмочь застенчивость и подойти к артисту, чего никогда в жизни не делала. Я нисколько не рассчитывала на то, что наше двадцатилетней давности пребывание у них в доме в качестве дачников, оставит в его памяти какой-то след. Он действительно не помнил меня, но выслушал очень заинтересованно, заметив в свойственной ему ироничной манере, с улыбкой: « О, так Вы - опасный свидетель! Мне ведь тогда было всего восемнадцать лет».
Мы вспомнили его родителей, оставивших такой добрый след в моей памяти. Было, что вспомнить, но разговор наш на полуслове прервала организатор концерта в ашкелонском матнасе*, тащившая его на какой-то банкет... (матнас - на иврите, дом культуры)
Спустя несколько лет я нашла в Интернете сайт Ефима Шифрина, прочла его «Записки затворника», записи под заголовком « Мир тесен», книгу «Театр имени меня», его интервью и всё, что он поместил и доверил своему компьютеру.
Написанное, выдаёт человека эмоционального, мыслящего, искреннего, с тонкой организацией, нежной, ранимой душой. Но главное, что поражает во всём мною прочитанном,это его нежная без границ любовь к ушедшим родителям и ещё оставшимся близким, родным людям. Какая боль и непреходящее страдание стоят за сказанными мне в нашей короткой беседе, его скупыми словами: «Их уже нет». Вот две выдержки из его книги, они достаточно красноречивы:
«...Когда с отцом всё в порядке, и он, перебивая и перескакивая с одного на другое (Лишь бы говорил! Лишь бы говорил!), демонстрирует неувядаемость, жизненный запал, становится «так легко, так просторно». Господи! Продли его дни, вычти из моих, беззаботных, пустых, не семейных!»...
«... Во снах она чаще всего является мне молодой и полной сил. Наверное, таким образом,. я постигаю её в том отрезке жизни, который мне несправедливо не достался, когда она могла быть всецело моею, появляясь, всякий раз, когда я только собирался совершить очередную глупость, отводя от меня множество напастей, делясь со мной лаской, которую я недополучил от неё - оттого, что рано ушёл из дома, оттого, что повзрослел прежде, чем поумнел, оттого, что она покинула меня раньше, чем следовало...
...Мамуля. Толком не простился с тобой. Это личико ее, такое выражение, я уже до своей смерти не забуду - такое покорное и ждущее помощи, притихшее существо, роднее которого у меня в целом мире нет, и уже не будет никогда, потому что сердце ее, которое треснуло сегодня, не ошибётся на этот раз...»
Разве к этому можно что-либо добавить...