(no subject)
«В тридцатые годы сверхценным понятием становится «верность», основанием для расстрела - «измена» или «предательство». Хотя эти и подобные им представления одевались в идеологические стереотипы, мы не можем не поражаться совпадению этой идеологии с типичными кодексами преступных групп»
"Процесс возмужания, если следовать этой метафоре, наступает как раз после смерти диктатора, когда структура, им выращенная, распространяет этику скрытого действия и двоемыслия на все общество. Люди поразительно быстро привыкают делать одно, думать другое, участвовать в тотальном воровстве и обмане и в то же время как бы не знать об этом вообще ничего. «Нам трудно представить себе систему, - рассуждает Эл Ньюлер, - когда каждый работник, какое бы положение он ни занимал, не только имеет право, но и обязан нарушить закон, совершить подлог, получить свою часть ворованного, потому что иначе он будет признан в коллективе чужим. Американцу такая постановка дела казалась бы полным абсурдом. Но в советской системе она является одной из основ социальной солидарности."
«Мафиозность сегодня - стиль мышления, а не только способ организации... Мы не должны связывать мафиозность только с какой-то направленной деятельностью по обогащению. Люди, которые практически ни к каким мафиям не принадлежат, демонстрируют в этом обществе клановый стиль интерпретации фактов. Мафиозное самосознание дает им, видимо, необходимое чувство уверенности и найденного смысла, как когда-то давало сословное» (201).
Западное общество боится мафиозности генетически. Там она воспринимается как угроза идеалу свободной личности. «В социалистическом - любой борец, даже против мафий, тут же обрастает собственным кланом. Нет прививки, иммунитета против клановости, какой воспитывается в человеке индивидуалистической культуры. Люди чувствуют себя уверенно, лишь если они - часть какой-то компашки» (206).
«Любой подмастерье, простая посудомойка, находящаяся на нижней ступени социальной лестницы, тут же сообразит, где и как нужно промолчать, как себя повести, и это отнюдь не объясняется необходимостью двигаться наверх или какой-то вынужденностью. Дело обстоит не так, что если бы «дали волю», люди вели бы себя по-другому, отказались от мафиозности. Нет, это уже просто черты социально ограненной личности» (207).
«Какой-нибудь рядовой сотрудник министерства культуры может ничего сверх зарплаты не получать, ничего не выгадывать, но анализ его действий и реакций показывает, что ведет он себя по тем же принципам, что член мафии, и разгадать, расшифровать, предсказать его действия можно лишь исходя из этики преступных связей. Только такой подход позволяет понять, почему в этом обществе одни делают карьеру, другие - нет, хотя по способностям, компетентности и так далее все должно было бы быть наоборот» (208).
«борьба за нового человека имела квазирелигиозную основу - веру в некое предназначение, или, точнее, некий завет, который по сумме признаков гораздо больше напоминает сговор с Дьяволом» (213).
«Западный человек верит в рационально составленный договор - русские полагают, что любой контракт, скорее всего, будет нарушен... Как в воровских шайках договор недействителен, если не скреплен подписью кровью, так у российских бизнесменов заключение сделки сопровождается странными ритуалами, напоминающими народные представления о черте, живущем в бане. Вас непременно везут в какие-то законспирированные места - загородные дома, закрытые рестораны, сауны. Гораздо удобнее было бы встречаться в обычном офисе. Но нет, их влечет в охотничий домик. Это какая-то эстетика, соединяющая кич с чертовщиной» (222).
«Когда я веду себя мафиозно, я даю своему собеседнику понять, что то, что мы говорим,- это еще не все; своими экивоками мы обхаживаем некое неназываемое божество, как бы танцуем в его присутствии. Божество не услышит, если мы не будем исполнять этот танец... Мафиозные способы поведения лишь на поверхности кажутся иррациональными. На деле же они продолжают ту духовную традицию, которую советские историки изучали под именем «карнавализации». Слово это не случайно стало особенно популярным в культурологических исследованиях семидесятых годов» (231).
склонность к мафиозности «столь же функционально объясняется потребностью в искажении картины мира, сколь и пошлой прагматикой».
«В преступной банде, - пишет Э.Ньюлер, - открытой является сама ее скрытость, что делает ее предметом всеобщего детективного интереса. «Нормальная» же, «обыденная» мафиозность обладает свойством социальной латентности, то есть повальным отсутствием интереса к ней. Ее не только никто не изучает, о ней как бы все знают, но никто не говорит. Она существует на правах социального бессознательного» (331).
«Сейчас в России демократы-рыночники и коммунисты замкнуты друг на друга, вместо того чтобы бороться с мафиями. Тем самым они создают лучшие условия для укрепления последних».
«Спор между сторонниками того или иного пути представляет собой лишь выбор оболочки, наиболее удобной для интеграции всех элементов общественного устройства,- от какой-то (возможно, западнической) идеологии снаружи до мафиозной тайной спайки изнутри».
"Процесс возмужания, если следовать этой метафоре, наступает как раз после смерти диктатора, когда структура, им выращенная, распространяет этику скрытого действия и двоемыслия на все общество. Люди поразительно быстро привыкают делать одно, думать другое, участвовать в тотальном воровстве и обмане и в то же время как бы не знать об этом вообще ничего. «Нам трудно представить себе систему, - рассуждает Эл Ньюлер, - когда каждый работник, какое бы положение он ни занимал, не только имеет право, но и обязан нарушить закон, совершить подлог, получить свою часть ворованного, потому что иначе он будет признан в коллективе чужим. Американцу такая постановка дела казалась бы полным абсурдом. Но в советской системе она является одной из основ социальной солидарности."
«Мафиозность сегодня - стиль мышления, а не только способ организации... Мы не должны связывать мафиозность только с какой-то направленной деятельностью по обогащению. Люди, которые практически ни к каким мафиям не принадлежат, демонстрируют в этом обществе клановый стиль интерпретации фактов. Мафиозное самосознание дает им, видимо, необходимое чувство уверенности и найденного смысла, как когда-то давало сословное» (201).
Западное общество боится мафиозности генетически. Там она воспринимается как угроза идеалу свободной личности. «В социалистическом - любой борец, даже против мафий, тут же обрастает собственным кланом. Нет прививки, иммунитета против клановости, какой воспитывается в человеке индивидуалистической культуры. Люди чувствуют себя уверенно, лишь если они - часть какой-то компашки» (206).
«Любой подмастерье, простая посудомойка, находящаяся на нижней ступени социальной лестницы, тут же сообразит, где и как нужно промолчать, как себя повести, и это отнюдь не объясняется необходимостью двигаться наверх или какой-то вынужденностью. Дело обстоит не так, что если бы «дали волю», люди вели бы себя по-другому, отказались от мафиозности. Нет, это уже просто черты социально ограненной личности» (207).
«Какой-нибудь рядовой сотрудник министерства культуры может ничего сверх зарплаты не получать, ничего не выгадывать, но анализ его действий и реакций показывает, что ведет он себя по тем же принципам, что член мафии, и разгадать, расшифровать, предсказать его действия можно лишь исходя из этики преступных связей. Только такой подход позволяет понять, почему в этом обществе одни делают карьеру, другие - нет, хотя по способностям, компетентности и так далее все должно было бы быть наоборот» (208).
«борьба за нового человека имела квазирелигиозную основу - веру в некое предназначение, или, точнее, некий завет, который по сумме признаков гораздо больше напоминает сговор с Дьяволом» (213).
«Западный человек верит в рационально составленный договор - русские полагают, что любой контракт, скорее всего, будет нарушен... Как в воровских шайках договор недействителен, если не скреплен подписью кровью, так у российских бизнесменов заключение сделки сопровождается странными ритуалами, напоминающими народные представления о черте, живущем в бане. Вас непременно везут в какие-то законспирированные места - загородные дома, закрытые рестораны, сауны. Гораздо удобнее было бы встречаться в обычном офисе. Но нет, их влечет в охотничий домик. Это какая-то эстетика, соединяющая кич с чертовщиной» (222).
«Когда я веду себя мафиозно, я даю своему собеседнику понять, что то, что мы говорим,- это еще не все; своими экивоками мы обхаживаем некое неназываемое божество, как бы танцуем в его присутствии. Божество не услышит, если мы не будем исполнять этот танец... Мафиозные способы поведения лишь на поверхности кажутся иррациональными. На деле же они продолжают ту духовную традицию, которую советские историки изучали под именем «карнавализации». Слово это не случайно стало особенно популярным в культурологических исследованиях семидесятых годов» (231).
склонность к мафиозности «столь же функционально объясняется потребностью в искажении картины мира, сколь и пошлой прагматикой».
«В преступной банде, - пишет Э.Ньюлер, - открытой является сама ее скрытость, что делает ее предметом всеобщего детективного интереса. «Нормальная» же, «обыденная» мафиозность обладает свойством социальной латентности, то есть повальным отсутствием интереса к ней. Ее не только никто не изучает, о ней как бы все знают, но никто не говорит. Она существует на правах социального бессознательного» (331).
«Сейчас в России демократы-рыночники и коммунисты замкнуты друг на друга, вместо того чтобы бороться с мафиями. Тем самым они создают лучшие условия для укрепления последних».
«Спор между сторонниками того или иного пути представляет собой лишь выбор оболочки, наиболее удобной для интеграции всех элементов общественного устройства,- от какой-то (возможно, западнической) идеологии снаружи до мафиозной тайной спайки изнутри».