Три сестрицы и четыре братца
Наткнувшись на полузабытую песенку-переделку об Исусе (предыдущая запись), я порылся в сети на тему того, а что вообще описано из устных песенок, бытовавших открыто, либо подпольно, в пионерских лагерях. И с удивлением обнаружил, что даже две самые популярные припевки, которые были, по необходимости хоть чем, но увеличить репертуар, почти обязательны в каждом концерте для родителей силами воспитанников, встречаются только в обрывках. А тогда, казалось, они были известны всем и каждому. Похоже, время ушло безвозвратно, и свидетели тоже.
Не знаю, нужно ли вспоминать всё и вся. Но что делать, если помнится?
На моей памяти эти номера обычно шли парами, то есть и тот, и другой. Репетировать и заучивать слова было не надо, их помнили с семи лет, надо было только назначить исполнителей. Обычно для дополнительного комизма, мужчин-тунеядцев изображали переодетые девчонки, а тётенек - мальчишки. Кто еще не догадался, я говорю про номера «Четыре тунеядца» и «Марья, Дарья, Акулина». Мальчишки оставались в своих сандалиях и кедах, только засучивали выше колен трико, сверху накидывали чей-нибудь сарафан и платочек на голову. Иногда кого-то утолщали, и даже подвязывали Акулине косу из шарфа или веревки, но тогда, когда на то было большое желание.
Девчонки свои комбинированные костюмы тунеядцев(с миру по нитке) формировали более тщательно, то есть готовились в этом плане несколько дольше.
Куплеты Марьи, Дарьи и Акулины, на мотив «Светит месяц» требовали только трех участников, надо было лишь перераспределить, кто из них будет «кто».
Марья обычно всех выше и крупнее, грудь слегка подложена, Дарья - самая низкая, толще всех, Акулина чуть повыше, но худая, из-под платка свисает длинная искусственная коса с бантиком. В какие-то моменты, обмахивается этим бантиком, как веером, но слегка.
Что касается запева про луну, луна в разные времена бывала всякая: и ясная, и желтая, и белая, но у нас в лагере почему-то предпочитали рыжую. Наверное, так смешнее. И «выступать пришли» пели нарочито через «я», то есть прЯшли.
Вот как это выглядело в словах и действиях в 60х-70х годах 20 века.
Светит месяц, светит ясный,
Светит рыжая луна.
Марья, Дарья, Акулина
Выступать пришли сюда.
Трое выходят с правой стороны сцены, одна за другой в затылок, первой Марья, последней Акулина, плавным шагом под музыку и собственное пение, левая рука на поясе, правая - как бы с платочком - машет (к голове - на вытянутую руку вбок - и снова обратно). В момент представления персонажей (третья строчка) все они уже на месте, но боком к зрителям, свое имя каждая произносит громко, в одиночку, поворачивается к зрителям и кланяется. Так, трое в ряд они и остаются.
Марья любит наряжаться,
Дарья любит крепко спать,
Акулина - честь по чести -
Любит семечки плевать.
Изображают - одна как бы держит в руке зеркало, другой поправляет платок, вторая склоняет голову на сложенные руки, третья подносит одной рукой ко рту семечки, другой - обмахивается бантиком.
Марья может печь печенье,
Дарья может печь блины,
Акулина - честь по чести -
Ловко драит чугуны.
Изображают - одна как бы пробует, поднося ко рту двумя пальчиками, вторая - держит перед ртом сжатый кулак и жует, выпучив глаза, третья поднимает перед собой две руки, как бы с чугунком, и удивленно его разглядывает.
Марья выйграла машину, (Волгу!)
Дарья выйграла пальто, (демисезонное!)
Акулина - честь по чести -
Проиграла тыщу сто.
В момент произнесения слова «машину» первая показывает зрителям кулак с поднятым большим пальцем и быстро добавляет «Волгу!», также и вторая, третья разводит руки и пожимает плечами.
Марью любит вся столица,
Дарью любит весь колхоз,
Акулину - честь по чести -
Обожает рыжий пёс.
Изображают - Марья, когда речь заходит о ней, умильно складывает руки на груди. Дарья подбоченивается, Акулина закатывает вверх глаза и обмахивается с блаженной улыбкой.
Светит месяц, светит ясный,
Светит рыжая луна.
Марья, Дарья, Акулина
Нам домой идти пора.
На второй строчке пения все трое «по-солдатски» поворачиваются «Нале-во!» и с пеньем и помахиванием платочком уходят в обратном порядке - впереди Акулина, последняя Марья.
Текст был простой, стабильный, год от году не менялся долго. Варианты мне помнятся только про выигрыши. Был такой - чисто денежный (Марья выиграла шестьсот, Дарья выиграла семьсот). При этом Акулинины «тыща сто» превращались в «тыща двести» для рифмы уже с «честь по чести».
Позже, правда, от людей, которые моложе меня лет на десять, а то и на двадцать, до меня доходили варианты уже или возносящие неудачницу Акулину к неожиданной победе над соперницами, или окончательно унижающие. Но в наше время этих крайностей не было. Вот таких:
Марью любит председатель,
Дарью любит агроном,
Акулину-молодчину
Помнит каждый «Гастроном».
Марью выгнали поленом,
Дарью выгнали метлой.
Акулине-молодчине
Дали орден золотой.
Так обстояло дело с тремя сестрицами. Про четырех тунеядцев я могу вспомнить больше.
Итак, «Тунеядцы», песенка на мотив «Я Чарли благородный» (Я Чарли благородный, Который день голодный, Брожу по магазинам И шарю по корзинам), тот что, говорят, ведет своё начало еще от «Зелёной Крокодилы».
Между прочим, в наших кругах ее пели иначе: «Я Чарли-Марли бедный, Копейки нету медной, Хожу по ресторанам, И шарю по карманам. Словил я раз пятёрку, Купил себе девчонку, Девчонка не простая, А очень озорная…» И так дальше, кому что вспомнится или придумается. И, если уж до полной корзины, был и шестистрочный «морской» вариант. «На палубе матросы Курили папиросы, А бедный Чарли-Марли окурки подбирал. Вдруг капитан со злости Ударил Чарли «в кости», и бедный Чарли-Марли сознанье потерял…» Дальше, впрочем неприлично.
Но я говорил всё-таки о «Четырех тунеядцах».
Мне удалось застать два заметно отличающихся варианта. Один более литературный, другой более самодеятельный. Не знаю, был ли первый переработкой второго, или наоборот, второй - упрощенным вариантом первого. Но по времени самодеятельный вариант я застал раньше, в годах 65 - 69м. он более логичный и завершенный. Тунеядцы: 1 - большой безграмотный начальник, 2 - сынок состоятельных родителей, 3 - стиляга, без имущественных подробностей, и 4 - священник - «поп».
Первый изображался в тёмном пиджаке, почему-то обязательно с расческой в нагрудном кармане, второй - в белой рубашке с расстегнутым воротом, третий - в очень пёстром одеянии с галстуком бабочкой или широким, яркой расцветки, четвертый - в какой-нибудь глухой мешковатой кофте или свитере с большим крестом на шее.
Выходили тоже справа, под музыку строем, один за другим, пританцовывающим полуприседающим шагом, сгибая коленки одновременно в такт. Первый куплет пели на ходу, а когда вставали на место, в ряд по переднему краю сцены, подходила уже очередь второго куплета про первого тунеядца, тут уж каждый пел сам про себя, остальные молчали и только изредка что-то подпевали хором (например «И он доволен», или вообще последнюю повторяющуюся строчку каждого куплета).
Первый, при словах о ракете, задирал вверх руку с поднятым указательным пальцем и так и держал до конца куплета. Второй изображал глупенького мальчика со сложенными перед собой ручками. Третий, самый колоритный, сильно жестикулировал, имитировал рукой курение сигареты и очень резко демонстрировал твист. Четвертый стоял неподвижно, слегка поглаживая живот.
Две строчки про коммунизм пели уже все хором и замолкали вместе с музыкой. Небольшая пауза. Ответ звучал откуда-то из глубины сцены, как голос за кадром, говоривший не показывался. При дружном вопросе-недоумении «Как?», тунеядцы поворачивались все сразу на месте «налево», то есть в ту сторону, откуда вышли. И уже также как пришли, под ту же музыку, но молча, уходили со сцены.
А текст был такой.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и есть.
Парабу па ба,
Парабу па ба!
Я самый первый братец, я главный тунеядец,
Науки я не знаю и книжек не читаю,
А если захочу - в ракете полечу!
Но не желаю,
Но не желаю!
Второй из них я братец, я тоже тунеядец,
Мамаша мне с папашей доставили «Москвич».
И я доволен,
И он доволен!
Я третий ихний братец, я третий тунеядец.
Курю я сигареты, по танцами я хожу
И твист танцую,
И твист танцую!
Четвертый во Христе я, карман мой не пустеет,
Служу в соседней церкви, имею там доход.
И богатею,
И богатею!
Мы к коммунизму рвёмся, и ждем мы не дождёмся,
Куда нам путь укажет большой партийный съезд.
Таким как вы дороги
К коммунизму нет.
Как?
В начале 70х, уже из другого лагеря, ко мне пришёл, так сказать, более художественный вариант. В нем уже не было большого начальника, но появился спекулянт. Кстати, доходящие сейчас варианты и особенно рифма, наводят на мысль, что, возможно, спекулянт был задуман не братцем, а сестрицей. (сестрица третья, из прошлого столетья). А может быть и стилягу должна была заместить модница - чтобы сделать более отличимыми друг от друга «сынка» и «модника», которые в принципе почти одно и то же. (мы две сестры, два братца - четыре тунеядца).
Но таких вариантов вживую я не застал, не прижились они или появились позже, не скажу.
Зато мне сразу встречался вариант, который тем более трудно оценить: что это - случайный гибрид, скроенный дефектом чьей-то памяти, или ранняя, еще не проработанная версия. (Второй по счёту братец, я тоже тунеядец, у бедного стиляги совсем отшибло ум. Вам нужно самогона, продам хоть три вагона, квартира в самом центре, и всё шурум-бурум.) Безупречный по звучанию куплет, совершенно непонятный облик персонажа. Кстати, строчку про самогон я слышал только здесь, и никогда - в куплете про спекулянта, хотя, казалось бы, она туда отлично подходит.
Меньше всех изменился поп, похоже он или мало кого интересовал или, наоборот, всех устраивал.
Этот номер сценически давался уже без картинного выхода и ухода, вся четверка стояла, открывался занавес, в конце просто закрывался. Последний куплет наполовину напоминал первый, и почти никто не соблюдал, что в первом были слова «пить и петь», а в последнем «пить и есть». Такие нюансы не для самодеятельности, разве что только для очень старательных. Голос за кадром тоже исчез, вопрос тунеядцев оставался просто без ответа, как и коммунизм.
Вот текст после 70х.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и петь.
Мы за чужой спиною живём как за стеною
Не надо нам ни чести, ни совести иметь.
Я братец номер первый, поберегите нервы
Я с детства не приучен буквально ни к чему.
Пока есть мама с папой, у них побольше хапай,
Ведь не откажут предки младенцу своему.
Второй по счёту братец, я тоже тунеядец,
У бедного стиляги совсем отшибло ум:
Не надо мне столичных, подайте заграничных,
С клеймом на видном месте, и всё шурум бурум!
Я братец номер третий из прошлого столетья,
Зовусь я спекулянтом и всё могу достать.
Вам куртку из нейлона и брюки всех фасонов, (Вам нужно самогона? Продам хоть три вагона)
А если надо душу - и ту могу продать.
Четвертый во Христе я, карман мой не пустеет,
Я поп в соседней церкви, имею свой приход.
Зайди во имя Бога, я оберу любого,
Крещенья и моленья приносят мне доход.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а только пить и есть.
Мы к коммунизму рвемся, и ждем мы не дождемся,
Когда нам путь укажет туда партийный съезд.
Не знаю, нужно ли вспоминать всё и вся. Но что делать, если помнится?
На моей памяти эти номера обычно шли парами, то есть и тот, и другой. Репетировать и заучивать слова было не надо, их помнили с семи лет, надо было только назначить исполнителей. Обычно для дополнительного комизма, мужчин-тунеядцев изображали переодетые девчонки, а тётенек - мальчишки. Кто еще не догадался, я говорю про номера «Четыре тунеядца» и «Марья, Дарья, Акулина». Мальчишки оставались в своих сандалиях и кедах, только засучивали выше колен трико, сверху накидывали чей-нибудь сарафан и платочек на голову. Иногда кого-то утолщали, и даже подвязывали Акулине косу из шарфа или веревки, но тогда, когда на то было большое желание.
Девчонки свои комбинированные костюмы тунеядцев(с миру по нитке) формировали более тщательно, то есть готовились в этом плане несколько дольше.
Куплеты Марьи, Дарьи и Акулины, на мотив «Светит месяц» требовали только трех участников, надо было лишь перераспределить, кто из них будет «кто».
Марья обычно всех выше и крупнее, грудь слегка подложена, Дарья - самая низкая, толще всех, Акулина чуть повыше, но худая, из-под платка свисает длинная искусственная коса с бантиком. В какие-то моменты, обмахивается этим бантиком, как веером, но слегка.
Что касается запева про луну, луна в разные времена бывала всякая: и ясная, и желтая, и белая, но у нас в лагере почему-то предпочитали рыжую. Наверное, так смешнее. И «выступать пришли» пели нарочито через «я», то есть прЯшли.
Вот как это выглядело в словах и действиях в 60х-70х годах 20 века.
Светит месяц, светит ясный,
Светит рыжая луна.
Марья, Дарья, Акулина
Выступать пришли сюда.
Трое выходят с правой стороны сцены, одна за другой в затылок, первой Марья, последней Акулина, плавным шагом под музыку и собственное пение, левая рука на поясе, правая - как бы с платочком - машет (к голове - на вытянутую руку вбок - и снова обратно). В момент представления персонажей (третья строчка) все они уже на месте, но боком к зрителям, свое имя каждая произносит громко, в одиночку, поворачивается к зрителям и кланяется. Так, трое в ряд они и остаются.
Марья любит наряжаться,
Дарья любит крепко спать,
Акулина - честь по чести -
Любит семечки плевать.
Изображают - одна как бы держит в руке зеркало, другой поправляет платок, вторая склоняет голову на сложенные руки, третья подносит одной рукой ко рту семечки, другой - обмахивается бантиком.
Марья может печь печенье,
Дарья может печь блины,
Акулина - честь по чести -
Ловко драит чугуны.
Изображают - одна как бы пробует, поднося ко рту двумя пальчиками, вторая - держит перед ртом сжатый кулак и жует, выпучив глаза, третья поднимает перед собой две руки, как бы с чугунком, и удивленно его разглядывает.
Марья выйграла машину, (Волгу!)
Дарья выйграла пальто, (демисезонное!)
Акулина - честь по чести -
Проиграла тыщу сто.
В момент произнесения слова «машину» первая показывает зрителям кулак с поднятым большим пальцем и быстро добавляет «Волгу!», также и вторая, третья разводит руки и пожимает плечами.
Марью любит вся столица,
Дарью любит весь колхоз,
Акулину - честь по чести -
Обожает рыжий пёс.
Изображают - Марья, когда речь заходит о ней, умильно складывает руки на груди. Дарья подбоченивается, Акулина закатывает вверх глаза и обмахивается с блаженной улыбкой.
Светит месяц, светит ясный,
Светит рыжая луна.
Марья, Дарья, Акулина
Нам домой идти пора.
На второй строчке пения все трое «по-солдатски» поворачиваются «Нале-во!» и с пеньем и помахиванием платочком уходят в обратном порядке - впереди Акулина, последняя Марья.
Текст был простой, стабильный, год от году не менялся долго. Варианты мне помнятся только про выигрыши. Был такой - чисто денежный (Марья выиграла шестьсот, Дарья выиграла семьсот). При этом Акулинины «тыща сто» превращались в «тыща двести» для рифмы уже с «честь по чести».
Позже, правда, от людей, которые моложе меня лет на десять, а то и на двадцать, до меня доходили варианты уже или возносящие неудачницу Акулину к неожиданной победе над соперницами, или окончательно унижающие. Но в наше время этих крайностей не было. Вот таких:
Марью любит председатель,
Дарью любит агроном,
Акулину-молодчину
Помнит каждый «Гастроном».
Марью выгнали поленом,
Дарью выгнали метлой.
Акулине-молодчине
Дали орден золотой.
Так обстояло дело с тремя сестрицами. Про четырех тунеядцев я могу вспомнить больше.
Итак, «Тунеядцы», песенка на мотив «Я Чарли благородный» (Я Чарли благородный, Который день голодный, Брожу по магазинам И шарю по корзинам), тот что, говорят, ведет своё начало еще от «Зелёной Крокодилы».
Между прочим, в наших кругах ее пели иначе: «Я Чарли-Марли бедный, Копейки нету медной, Хожу по ресторанам, И шарю по карманам. Словил я раз пятёрку, Купил себе девчонку, Девчонка не простая, А очень озорная…» И так дальше, кому что вспомнится или придумается. И, если уж до полной корзины, был и шестистрочный «морской» вариант. «На палубе матросы Курили папиросы, А бедный Чарли-Марли окурки подбирал. Вдруг капитан со злости Ударил Чарли «в кости», и бедный Чарли-Марли сознанье потерял…» Дальше, впрочем неприлично.
Но я говорил всё-таки о «Четырех тунеядцах».
Мне удалось застать два заметно отличающихся варианта. Один более литературный, другой более самодеятельный. Не знаю, был ли первый переработкой второго, или наоборот, второй - упрощенным вариантом первого. Но по времени самодеятельный вариант я застал раньше, в годах 65 - 69м. он более логичный и завершенный. Тунеядцы: 1 - большой безграмотный начальник, 2 - сынок состоятельных родителей, 3 - стиляга, без имущественных подробностей, и 4 - священник - «поп».
Первый изображался в тёмном пиджаке, почему-то обязательно с расческой в нагрудном кармане, второй - в белой рубашке с расстегнутым воротом, третий - в очень пёстром одеянии с галстуком бабочкой или широким, яркой расцветки, четвертый - в какой-нибудь глухой мешковатой кофте или свитере с большим крестом на шее.
Выходили тоже справа, под музыку строем, один за другим, пританцовывающим полуприседающим шагом, сгибая коленки одновременно в такт. Первый куплет пели на ходу, а когда вставали на место, в ряд по переднему краю сцены, подходила уже очередь второго куплета про первого тунеядца, тут уж каждый пел сам про себя, остальные молчали и только изредка что-то подпевали хором (например «И он доволен», или вообще последнюю повторяющуюся строчку каждого куплета).
Первый, при словах о ракете, задирал вверх руку с поднятым указательным пальцем и так и держал до конца куплета. Второй изображал глупенького мальчика со сложенными перед собой ручками. Третий, самый колоритный, сильно жестикулировал, имитировал рукой курение сигареты и очень резко демонстрировал твист. Четвертый стоял неподвижно, слегка поглаживая живот.
Две строчки про коммунизм пели уже все хором и замолкали вместе с музыкой. Небольшая пауза. Ответ звучал откуда-то из глубины сцены, как голос за кадром, говоривший не показывался. При дружном вопросе-недоумении «Как?», тунеядцы поворачивались все сразу на месте «налево», то есть в ту сторону, откуда вышли. И уже также как пришли, под ту же музыку, но молча, уходили со сцены.
А текст был такой.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и есть.
Парабу па ба,
Парабу па ба!
Я самый первый братец, я главный тунеядец,
Науки я не знаю и книжек не читаю,
А если захочу - в ракете полечу!
Но не желаю,
Но не желаю!
Второй из них я братец, я тоже тунеядец,
Мамаша мне с папашей доставили «Москвич».
И я доволен,
И он доволен!
Я третий ихний братец, я третий тунеядец.
Курю я сигареты, по танцами я хожу
И твист танцую,
И твист танцую!
Четвертый во Христе я, карман мой не пустеет,
Служу в соседней церкви, имею там доход.
И богатею,
И богатею!
Мы к коммунизму рвёмся, и ждем мы не дождёмся,
Куда нам путь укажет большой партийный съезд.
Таким как вы дороги
К коммунизму нет.
Как?
В начале 70х, уже из другого лагеря, ко мне пришёл, так сказать, более художественный вариант. В нем уже не было большого начальника, но появился спекулянт. Кстати, доходящие сейчас варианты и особенно рифма, наводят на мысль, что, возможно, спекулянт был задуман не братцем, а сестрицей. (сестрица третья, из прошлого столетья). А может быть и стилягу должна была заместить модница - чтобы сделать более отличимыми друг от друга «сынка» и «модника», которые в принципе почти одно и то же. (мы две сестры, два братца - четыре тунеядца).
Но таких вариантов вживую я не застал, не прижились они или появились позже, не скажу.
Зато мне сразу встречался вариант, который тем более трудно оценить: что это - случайный гибрид, скроенный дефектом чьей-то памяти, или ранняя, еще не проработанная версия. (Второй по счёту братец, я тоже тунеядец, у бедного стиляги совсем отшибло ум. Вам нужно самогона, продам хоть три вагона, квартира в самом центре, и всё шурум-бурум.) Безупречный по звучанию куплет, совершенно непонятный облик персонажа. Кстати, строчку про самогон я слышал только здесь, и никогда - в куплете про спекулянта, хотя, казалось бы, она туда отлично подходит.
Меньше всех изменился поп, похоже он или мало кого интересовал или, наоборот, всех устраивал.
Этот номер сценически давался уже без картинного выхода и ухода, вся четверка стояла, открывался занавес, в конце просто закрывался. Последний куплет наполовину напоминал первый, и почти никто не соблюдал, что в первом были слова «пить и петь», а в последнем «пить и есть». Такие нюансы не для самодеятельности, разве что только для очень старательных. Голос за кадром тоже исчез, вопрос тунеядцев оставался просто без ответа, как и коммунизм.
Вот текст после 70х.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а любим пить и петь.
Мы за чужой спиною живём как за стеною
Не надо нам ни чести, ни совести иметь.
Я братец номер первый, поберегите нервы
Я с детства не приучен буквально ни к чему.
Пока есть мама с папой, у них побольше хапай,
Ведь не откажут предки младенцу своему.
Второй по счёту братец, я тоже тунеядец,
У бедного стиляги совсем отшибло ум:
Не надо мне столичных, подайте заграничных,
С клеймом на видном месте, и всё шурум бурум!
Я братец номер третий из прошлого столетья,
Зовусь я спекулянтом и всё могу достать.
Вам куртку из нейлона и брюки всех фасонов, (Вам нужно самогона? Продам хоть три вагона)
А если надо душу - и ту могу продать.
Четвертый во Христе я, карман мой не пустеет,
Я поп в соседней церкви, имею свой приход.
Зайди во имя Бога, я оберу любого,
Крещенья и моленья приносят мне доход.
Мы все четыре братца, четыре тунеядца,
Работать мы не любим, а только пить и есть.
Мы к коммунизму рвемся, и ждем мы не дождемся,
Когда нам путь укажет туда партийный съезд.