Почеркушки
Лет пять назад в московском метро повсюду висели плакаты: "Город - единство непохожих". Сейчас их сняли. Устарели, наверное. Или в эту самую минуту в типографии выпекаются, точно горячие блины, развеселые картинки с собачками, свинками и щекастыми мальчиками за подписью: "Все животные равны!"
Я никак не могу выучить, как будет по-московски "поребрик".
Дело в мелочах, в крохотных осколках, мимо которых проходишь, не давая себе труда присмотреться. В прожилках листа, случайно попавшего в волосы. В кусочке неба между елкой и каким-то чудом вымахавшими вровень с ней березами - голубой лоскуток на уютно-белом ватном одеяле. В рельсах - если пойти по ним, обязательно куда-нибудь придешь. В бутербродах, которые жуем, сидя на лавочке на платформе Поселок Киевский. В приступах радости, когда в который раз и всегда вдруг накатывает откуда не ждали и накрывает с головой. В потоке радости нельзя плыть, в нем барахтаешься, плещешься, хочешь уйти в него совсем, но так же внезапно оказываешься сухим и обеими ногами на твердой земле, словно не было волн и пенящихся брызг. И стоишь - дурак дураком, стряхиваешь давно высохшие капли и улыбаешься непонятно чему. Впрочем, это другим не ясно, а ты-то знаешь - вот она, радость. Она здесь, рядышком, просто предпочитает отсиживаться в стороне и иногда показываться, чтобы о ней помнили. Закрутишься - и забудешь. Нехорошо...
Моя приятельница Леся - человек присутствия редкостного таланта и столь же редкостного отсутствия скромности. Мы сидим на кухне, Леся колдует над моим лицом, пытаясь придать героической славянской физиономии подобие томного американского фейса двадцатых годов ушедшего века. Влюбленный в нас обеих ценный такс Куся пытается заглянуть мне в глаза и отскакивает - то ли в экстазе, то ли в испуге. Теней в баночке становится все меньше, мое волнение - все больше.
- Лесь, - говорю. - Ты того, не перестарайся, а?
- Ничего, - бодро отвечает Леся. - Ты видела, как они красились? Скажи спасибо, что я тебе угольно-черным глаза не подвела.
- Лесь, - напоминаю. - Мне с этим еще в метро ехать. У меня паспорт могут потребовать.
- У тебя что, документы не в порядке?
- Да нет, - отвечаю. Но живо представляю себе, как ко мне, намазанной, подходят два добрых молодца, требуют у меня документы, заявляют, что я нарушаю общественный порядок, и волокут в участок. Мне видятся следствие, суд и депортация. Леся тем временем, довольно хихикая, продолжает акт творчества.
Наконец мне разрешается взглянуть. Из зеркала на меня смотрит некто с синими тенями на пол-лица, громадными ресницами и ярко-красным ртом, обалдевший, но при этом странным образом симпатичный. Франсуа Рабле, наверное, переписал бы "Пантагрюэля...", покажи ему это. А Скотт Фицджеральд, ради которого это все, собственно, и затевается, что сделал бы он? Не знаю. Точно знаю одно - он спился. От чего - можно лишь догадываться.
Гордо выпрямляю спину (депортация так депортация), собираюсь и еду на съемку. Первыми жертвами моего внешнего вида становятся две бабушки в лифте. Всю дорогу от десятого до первого этажа обе - сплошь замешательство, никак не могут решить, удивляться им или возмущаться. Дополнительную минуту на размышления им, разумеется, никто не дал - я чинно вышла из парадной, совсем не по-чинному влетела в автобус, и двери за мной закрылись.
- Девушка, вы, конечно, диковато смотритесь. Но вам почему-то идет.
Среди московских водителей автобусов попадаются эстеты...
Идет дождь, капли то робко скатываются по стеклам, то смело бросаются навстречу дворникам. Город за окнами автобуса - расплывчатое пятно, на дождевых каплях - россыпи света, осколки большого витража - сегодня их не соберет уже никто, все устали, подождем до завтра. Свет - на полусонных лицах пассажиров, гладит, успокаивает... Загорается зеленый, и я отчетливо вижу маленький огонек, тот самый, что светил около причала, где жила Дэзи Фэй. Только светит он уже мне, и я бегу к нему, хочу схватить, а он, как и положено, удаляется, переливаясь и дразня. Мы остаемся каждый на своем месте и смотрим друг на друга, зная, что нам не пересечься. В другой день, в другом городе или в другой жизни. Нам достаточно. Я - здесь и сейчас. Живая. Мокрая от дождя и радостная той острой радостью, какая приходит, чтобы напомнить о себе, пока совсем не забыл, что это такое.
Сегодня день рождения Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.
Я никак не могу выучить, как будет по-московски "поребрик".
Дело в мелочах, в крохотных осколках, мимо которых проходишь, не давая себе труда присмотреться. В прожилках листа, случайно попавшего в волосы. В кусочке неба между елкой и каким-то чудом вымахавшими вровень с ней березами - голубой лоскуток на уютно-белом ватном одеяле. В рельсах - если пойти по ним, обязательно куда-нибудь придешь. В бутербродах, которые жуем, сидя на лавочке на платформе Поселок Киевский. В приступах радости, когда в который раз и всегда вдруг накатывает откуда не ждали и накрывает с головой. В потоке радости нельзя плыть, в нем барахтаешься, плещешься, хочешь уйти в него совсем, но так же внезапно оказываешься сухим и обеими ногами на твердой земле, словно не было волн и пенящихся брызг. И стоишь - дурак дураком, стряхиваешь давно высохшие капли и улыбаешься непонятно чему. Впрочем, это другим не ясно, а ты-то знаешь - вот она, радость. Она здесь, рядышком, просто предпочитает отсиживаться в стороне и иногда показываться, чтобы о ней помнили. Закрутишься - и забудешь. Нехорошо...
Моя приятельница Леся - человек присутствия редкостного таланта и столь же редкостного отсутствия скромности. Мы сидим на кухне, Леся колдует над моим лицом, пытаясь придать героической славянской физиономии подобие томного американского фейса двадцатых годов ушедшего века. Влюбленный в нас обеих ценный такс Куся пытается заглянуть мне в глаза и отскакивает - то ли в экстазе, то ли в испуге. Теней в баночке становится все меньше, мое волнение - все больше.
- Лесь, - говорю. - Ты того, не перестарайся, а?
- Ничего, - бодро отвечает Леся. - Ты видела, как они красились? Скажи спасибо, что я тебе угольно-черным глаза не подвела.
- Лесь, - напоминаю. - Мне с этим еще в метро ехать. У меня паспорт могут потребовать.
- У тебя что, документы не в порядке?
- Да нет, - отвечаю. Но живо представляю себе, как ко мне, намазанной, подходят два добрых молодца, требуют у меня документы, заявляют, что я нарушаю общественный порядок, и волокут в участок. Мне видятся следствие, суд и депортация. Леся тем временем, довольно хихикая, продолжает акт творчества.
Наконец мне разрешается взглянуть. Из зеркала на меня смотрит некто с синими тенями на пол-лица, громадными ресницами и ярко-красным ртом, обалдевший, но при этом странным образом симпатичный. Франсуа Рабле, наверное, переписал бы "Пантагрюэля...", покажи ему это. А Скотт Фицджеральд, ради которого это все, собственно, и затевается, что сделал бы он? Не знаю. Точно знаю одно - он спился. От чего - можно лишь догадываться.
Гордо выпрямляю спину (депортация так депортация), собираюсь и еду на съемку. Первыми жертвами моего внешнего вида становятся две бабушки в лифте. Всю дорогу от десятого до первого этажа обе - сплошь замешательство, никак не могут решить, удивляться им или возмущаться. Дополнительную минуту на размышления им, разумеется, никто не дал - я чинно вышла из парадной, совсем не по-чинному влетела в автобус, и двери за мной закрылись.
- Девушка, вы, конечно, диковато смотритесь. Но вам почему-то идет.
Среди московских водителей автобусов попадаются эстеты...
Идет дождь, капли то робко скатываются по стеклам, то смело бросаются навстречу дворникам. Город за окнами автобуса - расплывчатое пятно, на дождевых каплях - россыпи света, осколки большого витража - сегодня их не соберет уже никто, все устали, подождем до завтра. Свет - на полусонных лицах пассажиров, гладит, успокаивает... Загорается зеленый, и я отчетливо вижу маленький огонек, тот самый, что светил около причала, где жила Дэзи Фэй. Только светит он уже мне, и я бегу к нему, хочу схватить, а он, как и положено, удаляется, переливаясь и дразня. Мы остаемся каждый на своем месте и смотрим друг на друга, зная, что нам не пересечься. В другой день, в другом городе или в другой жизни. Нам достаточно. Я - здесь и сейчас. Живая. Мокрая от дождя и радостная той острой радостью, какая приходит, чтобы напомнить о себе, пока совсем не забыл, что это такое.
Сегодня день рождения Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.