(no subject)
Статья Вениамина Каверина
о Е.Л. Шварце:
ЕВГЕНИЮ ШВАРЦУ
Помнится, мы с тобой говорили о том, что иным людям удается прожить не одну, а две жизни. Биография Артюра Рембо появилась тогда в русском переводе, и мы были поражены историей поэта, который двадцати лет уехал в Африку и стал рабовладельцем, безжалостным добытчиком золота, носившим это золото в кожаном ремне, который он никогда не снимал. Он умер от опухоли, образовавшейся вследствие постоянного трения этого пояса о голое тело, не зная, что вся Франция зачитывается его молодыми стихами. Если бы он это знал, ему пришла бы в голову простая мыслью, что удалась-то как раз его первая, нищая, беспокойная жизнь и не удалась вторая с ее пиратской роскошью и гаремами невольниц.
Ты не стал богатым человеком, как Артюр Рембо, и не променял свою поэзию на торговлю рабами. Я вспомнил о нашем разговоре только потому, что все та же горькая мысль приходит всем, кто любил тебя: слава явилась к тебе, когда мы тебя потеряли.
Да, теперь ты - знаменитый писатель, твои пьесы идут во многих театрах, не только на родине, и за границей - в Лондоне и Варшаве, в Берлине и Париже. Не все, правда. Некоторые еще лежат в архиве. Но пойдут когда-нибудь и они.
Ты был бы счастлив, увидев, с какой любовью оформил книгу твоих пьес Н.П.Акимов. Книга толстая, солидная, в красивой суперобложке, которую можно рассматривать долго, потому что на ней нарисованы и море с парусной лодкой, и дорога, по которой мчится всадник, и плавные повороты грубых крепостных стен, и замковая башня, на которой рыцарь стоит у знамени, привязанного к древку небрежно, но прочно. На знамени написано: «Е.Шварц», - и сразу становится ясно, кто приглашает читателя стать под это знамя благородства и рыцарских дел.
Драматургия по-прежнему расходится плохо, пьесы выходят маленькими тиражами, и убытки, как правило, просчитываются заранее. Но твою книгу раскупили мгновенно, и тебе, наверное, было бы приятно узнать, что достать ее, даже втридорога, решительно невозможно. И пишут о тебе совсем иначе, чем прежде.
В нашей литературе были тяжелые времена. Трудно было прозе, еще труднее - поэзии. Но больше всего доставалось, без сомнения, сказке. Ведь были времена, корда педагоги считали, что не нужны не только сказки, но даже куклы, потому что они «переразвивают» у девочек материнский инстинкт. Тогда твоя сказка притаилась в самом незаметном уголке нашей литературы, мечтая только об одном: чтобы ее не заметили, чтобы о ней - не дай бог - не заговорили. Но о ней говорили. Ее разбирали по косточкам. Над подвалом, где она ютилась, надстраивали целые этажи, и в просторных, светлых помещениях сидели хорошо одетые люди, неторопливо рассуждавшие о том, какой должна быть сказка. Ее объявляли вредной, даже социально опасной. Утверждали с полной серьезностью, что народ давно сочинил все сказки на свете и что нужно остановить самонадеянных литераторов, которые думают, что они способны прибавить хоть что-нибудь к бессмертному наследству.
Как же поступил ты в ответ на угрозы таких Самсонов Карраско, которые утверждали, что «последние достижения науки требуют, чтобы с безумцами обращались сурово»? Ты написал «Похождения Гогенштауфена» - историю о том, как в рядовом учреждении всеми делами заправляет Упырева - упырь, питающийся человеческой кровью, а уборщицей служит добрая фея, которой, согласно утвержденному плану, разрешено совершать всего только три чуда в квартал.
Дорогой мой, как нам тебя не хватает! Твоей доброты и терпения! Твоего мужества и иронии! Твоего милосердия! Твоей уверенности, что «в каждом человеке есть «что-то живое» и что надо только «задеть его за живое». Твоей скромности, - ведь ты тихо и долго смеялся бы, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль, что ты - великий писатель. А вот теперь то и дело слышишь, что твой «Дракон» - гениален. Твои выражения вошли в наш язык, и, повторяя вслед за Ланцелотом: «Вы думаете, это так просто - любить людей», мы думаем, что подчас это действительно трудно.
Ты знаешь, а ведь и я только теперь, перечитывая твои пьесы, понял, что тебе удалось. Ты развертывался медленно, неуверенно, прислушиваясь не к искусству литературного слова, а к точности и четкости детского зрения. В «Голом короле» все голы, не только король - и улюлюкающий камергер, и марширующие фрейлины, и придворный поэт, который «просит то дачу, то домик, то корову».
И крик толпы: «Дорогу ребенку!» - не только требование правды. Неподкупное детское зрение стало твоим знаменем, тем самым белым, длинным, развернувшимся, которое держит рыцарь на вершине замковой башни. Это может показаться невероятным, но в чем-то очень важном ты остался тем самым маленьким мальчиком, который после первого посещения театра вежливо простился со стульями, со сценой. Еще не зная, что такое афиша, ты простился и с ней: «Прощая, писаная». Так разговаривают в твоих пьесах не только Кей и Герда, но даже первые министры, очевидно вспоминая, что и они когда-то были детьми: «Здравствуйте, низшие служащие!» Зато решительно ничего детского нет в твоей Тени. Бог весть, как это тебе удалось, но ведь твоя Тень не только говорит, но и думает, как тень. Ее слова - тени слов, а мысли - тени мыслей. Вот почему нельзя ей не поверить, когда она напоминает Ученому о том, как они встретили дочку учителя «и влюбились - ты в нее, а я в ее тень».
Так ты стал писать о себе, а кому не известно, что нет ничего более рискованного, чем писать о себе. Тени ложатся поперек дороги, тени сомнительно искажают очертания, тени грозят и советуют «смотреть сквозь пальцы на этот безумный и несчастный мир». Ты отвечаешь: «Не могу», - и рождается то, без чего трудно, почти невозможно жить: надежда.
Спасибо тебе, дорогой, за Ученого, за Ланцелота, за Дон Кихота, за то, что вместе с ними ты ненавидел больших и маленьких драконов фашизма. За то, что ты нашел в себе силы, чтобы высмеять их, оставаясь серьезным. За то, что ты предсказал, как трудно будет с людьми, у которых «дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души». За «очень жалобную книгу», которую пишет мир - горы, травы, камни, деревья, реки, видящие, что с ними делают люди.
Знаешь ли ты, на что похожа эта книга, лежащая далеко в пещере, в Черных горах? На «Русскую правду» Пестеля, зарытую в землю. Или, еще больше, на толстовскую «зеленую палочку». Ланцелот, как маленькие братья Толстые, отказывает себе в праве на равнодушие и легкую жизнь: «Я странник, легкий человек, но вся жизнь моя проходила в тяжелых боях. Тут дракон, там людоеды, там великаны. Возишься, возишься… Работа хлопотливая, неблагодарная».
Вот и ты был такой же легкий человек, умевший смешить и смеяться, любивший простые вещи - солнце, хорошую погоду, прогулки в лесу. Спасибо тебе за то, что твоя жизнь проходила в тяжелых боях.
Умирая, Дон Кихот видит перед собой Альдонсу, которая запрещает ему умирать: «Вы устали? А как же я? Нельзя, сеньор, не умирайте… Уж я-то сочувствую, я-то понимаю, как болят ваши натруженные руки, как ломит спину… Не умирайте, дорогой мой, голубчик мой».
Так и нам хотелось запретить тебе умереть.
Санчо старается доказать своему господину, что «умереть - величайшее безумие, которое может позволить себе человек». Вот так и нам хотелось доказать тебе эту простую мысль.
Тебе некогда было умирать, когда на земле столько дела, и если уж несправедливо совершилось это «величайшее из безумств», значит, ты знал или догадывался, что твои сказки помогут нам, «сражаясь неустанно, дожить, дожить до золотого века…»
1965
(с) В.Каверин. Избранные произведения. Том второй - М."Художественная литература", 1977
о Е.Л. Шварце:
ЕВГЕНИЮ ШВАРЦУ
Помнится, мы с тобой говорили о том, что иным людям удается прожить не одну, а две жизни. Биография Артюра Рембо появилась тогда в русском переводе, и мы были поражены историей поэта, который двадцати лет уехал в Африку и стал рабовладельцем, безжалостным добытчиком золота, носившим это золото в кожаном ремне, который он никогда не снимал. Он умер от опухоли, образовавшейся вследствие постоянного трения этого пояса о голое тело, не зная, что вся Франция зачитывается его молодыми стихами. Если бы он это знал, ему пришла бы в голову простая мыслью, что удалась-то как раз его первая, нищая, беспокойная жизнь и не удалась вторая с ее пиратской роскошью и гаремами невольниц.
Ты не стал богатым человеком, как Артюр Рембо, и не променял свою поэзию на торговлю рабами. Я вспомнил о нашем разговоре только потому, что все та же горькая мысль приходит всем, кто любил тебя: слава явилась к тебе, когда мы тебя потеряли.
Да, теперь ты - знаменитый писатель, твои пьесы идут во многих театрах, не только на родине, и за границей - в Лондоне и Варшаве, в Берлине и Париже. Не все, правда. Некоторые еще лежат в архиве. Но пойдут когда-нибудь и они.
Ты был бы счастлив, увидев, с какой любовью оформил книгу твоих пьес Н.П.Акимов. Книга толстая, солидная, в красивой суперобложке, которую можно рассматривать долго, потому что на ней нарисованы и море с парусной лодкой, и дорога, по которой мчится всадник, и плавные повороты грубых крепостных стен, и замковая башня, на которой рыцарь стоит у знамени, привязанного к древку небрежно, но прочно. На знамени написано: «Е.Шварц», - и сразу становится ясно, кто приглашает читателя стать под это знамя благородства и рыцарских дел.
Драматургия по-прежнему расходится плохо, пьесы выходят маленькими тиражами, и убытки, как правило, просчитываются заранее. Но твою книгу раскупили мгновенно, и тебе, наверное, было бы приятно узнать, что достать ее, даже втридорога, решительно невозможно. И пишут о тебе совсем иначе, чем прежде.
В нашей литературе были тяжелые времена. Трудно было прозе, еще труднее - поэзии. Но больше всего доставалось, без сомнения, сказке. Ведь были времена, корда педагоги считали, что не нужны не только сказки, но даже куклы, потому что они «переразвивают» у девочек материнский инстинкт. Тогда твоя сказка притаилась в самом незаметном уголке нашей литературы, мечтая только об одном: чтобы ее не заметили, чтобы о ней - не дай бог - не заговорили. Но о ней говорили. Ее разбирали по косточкам. Над подвалом, где она ютилась, надстраивали целые этажи, и в просторных, светлых помещениях сидели хорошо одетые люди, неторопливо рассуждавшие о том, какой должна быть сказка. Ее объявляли вредной, даже социально опасной. Утверждали с полной серьезностью, что народ давно сочинил все сказки на свете и что нужно остановить самонадеянных литераторов, которые думают, что они способны прибавить хоть что-нибудь к бессмертному наследству.
Как же поступил ты в ответ на угрозы таких Самсонов Карраско, которые утверждали, что «последние достижения науки требуют, чтобы с безумцами обращались сурово»? Ты написал «Похождения Гогенштауфена» - историю о том, как в рядовом учреждении всеми делами заправляет Упырева - упырь, питающийся человеческой кровью, а уборщицей служит добрая фея, которой, согласно утвержденному плану, разрешено совершать всего только три чуда в квартал.
Дорогой мой, как нам тебя не хватает! Твоей доброты и терпения! Твоего мужества и иронии! Твоего милосердия! Твоей уверенности, что «в каждом человеке есть «что-то живое» и что надо только «задеть его за живое». Твоей скромности, - ведь ты тихо и долго смеялся бы, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль, что ты - великий писатель. А вот теперь то и дело слышишь, что твой «Дракон» - гениален. Твои выражения вошли в наш язык, и, повторяя вслед за Ланцелотом: «Вы думаете, это так просто - любить людей», мы думаем, что подчас это действительно трудно.
Ты знаешь, а ведь и я только теперь, перечитывая твои пьесы, понял, что тебе удалось. Ты развертывался медленно, неуверенно, прислушиваясь не к искусству литературного слова, а к точности и четкости детского зрения. В «Голом короле» все голы, не только король - и улюлюкающий камергер, и марширующие фрейлины, и придворный поэт, который «просит то дачу, то домик, то корову».
И крик толпы: «Дорогу ребенку!» - не только требование правды. Неподкупное детское зрение стало твоим знаменем, тем самым белым, длинным, развернувшимся, которое держит рыцарь на вершине замковой башни. Это может показаться невероятным, но в чем-то очень важном ты остался тем самым маленьким мальчиком, который после первого посещения театра вежливо простился со стульями, со сценой. Еще не зная, что такое афиша, ты простился и с ней: «Прощая, писаная». Так разговаривают в твоих пьесах не только Кей и Герда, но даже первые министры, очевидно вспоминая, что и они когда-то были детьми: «Здравствуйте, низшие служащие!» Зато решительно ничего детского нет в твоей Тени. Бог весть, как это тебе удалось, но ведь твоя Тень не только говорит, но и думает, как тень. Ее слова - тени слов, а мысли - тени мыслей. Вот почему нельзя ей не поверить, когда она напоминает Ученому о том, как они встретили дочку учителя «и влюбились - ты в нее, а я в ее тень».
Так ты стал писать о себе, а кому не известно, что нет ничего более рискованного, чем писать о себе. Тени ложатся поперек дороги, тени сомнительно искажают очертания, тени грозят и советуют «смотреть сквозь пальцы на этот безумный и несчастный мир». Ты отвечаешь: «Не могу», - и рождается то, без чего трудно, почти невозможно жить: надежда.
Спасибо тебе, дорогой, за Ученого, за Ланцелота, за Дон Кихота, за то, что вместе с ними ты ненавидел больших и маленьких драконов фашизма. За то, что ты нашел в себе силы, чтобы высмеять их, оставаясь серьезным. За то, что ты предсказал, как трудно будет с людьми, у которых «дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души». За «очень жалобную книгу», которую пишет мир - горы, травы, камни, деревья, реки, видящие, что с ними делают люди.
Знаешь ли ты, на что похожа эта книга, лежащая далеко в пещере, в Черных горах? На «Русскую правду» Пестеля, зарытую в землю. Или, еще больше, на толстовскую «зеленую палочку». Ланцелот, как маленькие братья Толстые, отказывает себе в праве на равнодушие и легкую жизнь: «Я странник, легкий человек, но вся жизнь моя проходила в тяжелых боях. Тут дракон, там людоеды, там великаны. Возишься, возишься… Работа хлопотливая, неблагодарная».
Вот и ты был такой же легкий человек, умевший смешить и смеяться, любивший простые вещи - солнце, хорошую погоду, прогулки в лесу. Спасибо тебе за то, что твоя жизнь проходила в тяжелых боях.
Умирая, Дон Кихот видит перед собой Альдонсу, которая запрещает ему умирать: «Вы устали? А как же я? Нельзя, сеньор, не умирайте… Уж я-то сочувствую, я-то понимаю, как болят ваши натруженные руки, как ломит спину… Не умирайте, дорогой мой, голубчик мой».
Так и нам хотелось запретить тебе умереть.
Санчо старается доказать своему господину, что «умереть - величайшее безумие, которое может позволить себе человек». Вот так и нам хотелось доказать тебе эту простую мысль.
Тебе некогда было умирать, когда на земле столько дела, и если уж несправедливо совершилось это «величайшее из безумств», значит, ты знал или догадывался, что твои сказки помогут нам, «сражаясь неустанно, дожить, дожить до золотого века…»
1965
(с) В.Каверин. Избранные произведения. Том второй - М."Художественная литература", 1977