ЧЕХОВ И СОЦИАЛЬНЫЕ ЛИФТЫ
Перечитал читанный-перечитанный, слышанный-переслышанный рассказ Чехова «Анна на шее». Увидел опять по-новому, притом сразу как бы несколькими способами.
После солженицынского «В круге первом» невольно обращаю внимание на то, как отношение автора меняет стиль рисования разных героев. Конечно, Солженицыну до Чехова далеко, он рисует любимых и нелюбимых героев в манере Ильи Глазунова. Перечитывая «Анну на шее», в этот раз вспоминал Нормана Роквелла. Такое острожанровое рисование на грани карикатурности. Только карикатуры призваны вызывать насмешки, а у Чехова другие задачи. Его герои вызывают сочувственное недоумение. Или сочувственное презрение. Или несочувственное недоумение-презрение-осуждение.
Вот Модест Петрович, муж главной героини: «Это был чиновник среднего роста, довольно полный, пухлый, очень сытый, с длинными бакенами и без усов, и его бритый, круглый, резко очерченный подбородок походил на пятку. Самое характерное в его лице было отсутствие усов, это свежевыбритое, голое место, которое постепенно переходило в жирные, дрожащие, как желе, щеки».
«Полный, пухлый, очень сытый» - три раза тремя способами об одном. Для тех, кому и этого мало, прибавлены «жирные, дрожащие, как желе, щеки». Подбородок, похожий на пятку - резкое снижение образа, перемена ряда физиологических ассоциаций. Так, между прочим, изображал германских чиновников-бюргеров-офицеров Георг Гросс.
Или Петр Леонтьич, отец Анны:
«После обеда обыкновенно он наряжался; бледный, с порезанным от бритья подбородком, вытягивая тощую шею, он целых полчаса стоял перед зеркалом и прихорашивался, то причесываясь, то закручивая свои черные усы, прыскался духами, завязывал бантом галстук, потом надевал перчатки, цилиндр и уходил на частные уроки». В некотором смысле отец - антипод мужа, он вызывает не гадливость, а неуважительное сострадание. Слабый, безвольный, суетный, не умеющий сосредоточиться и взять себя в руки. Человек, который думает, что всех подвел (и действительно подвел и продолжает подводить - себя, собственных детей, возможно, не только их). Ни на одно мгновение автор не дает избавиться от пренебрежения и оттенка брезгливости: он шепчет нечто трогательное в ухо, дыша перегаром («дул в ухо - ничего нельзя было понять»), от его фрака на балу пахнет бензином. Даже «блюдечко с красным мороженым», которое он протягивает дочери и «пачечка денег», вытащенная дрожащими руками в двух соседних абзацах - все это как-то мило мизерабельно. При этом Чехов изображает Петра Леонтьича так, что жалость-презрение никогда не достигает градуса, когда начинаешь желать персонажу зла. Он ведь при всей своей раздражительности незлобив, любит тех, чью жизнь невольно портит, так что если читатель чего-то и хочет - так это чудесного исправления судьбы и поправки всех дел для этого бедного человека.
Главную героиню тоже в положительные не зачислить. «Положительных героев» в этом рассказе и нет. Ну, может быть, сыновья-гимназисты (впрочем, они не герои, а чистые жертвы) или кухарки, которые спешат ранним утром на работу (хотя тут же Чехов говорит про жен чиновников, некрасивых, безвкусно наряженных, грубых, «как кухарки»). Положительных нет, но есть те, кому искренне сострадаешь. Сама главная героиня - жертва, которая в какой-то момент наружно избавляется от роли жертвы, но положительной героиней так и не становится. Чехов не позволяет ей превратить новые возможности в новую жизнь, хотя бы помочь своей несчастной семье. Что ей стоило уделить малую часть летящего ей в руки богатства - и от присмиревшего мужа, и от Артынова (как ловко Чехов устроил эту фамилию!), - отцу и братьям? Но автор не дает ей двинуться в направлении добра - это испортило бы всю картину, позволило бы читателю питать иллюзии и ложные надежды. Надежды нет. Сколько я помню, Чехов никогда не дает надежды. Надежда, «хороший конец» - это возможность для читателя принять рассказ или пьесу как удовольствие, как радость и утешение. Успокоиться и продолжать жить как жил.
«А Аня всё каталась на тройках, ездила с Артыновым на охоту, играла в одноактных пьесах, ужинала, и всё реже и реже бывала у своих. Они обедали уже одни. Петр Леонтьич запивал сильнее прежнего, денег не было, и фисгармонию давно уже продали за долг. Мальчики теперь не отпускали его одного на улицу и всё следили за ним, чтобы он не упал; и когда во время катанья на Старо-Киевской им встречалась Аня на паре с пристяжной на отлете и с Артыновым на козлах вместо кучера, Петр Леонтьич снимал цилиндр и собирался что-то крикнуть, а Петя и Андрюша брали его под руки и говорили умоляюще:
- Не надо, папочка... Будет, папочка...»
Забота, человечность прерывающимся слабым огоньком горит в мире бедных и несчастных. В мире жертв, а не хозяев жизни. Так ли устроена настоящая жизнь? Давайте я не буду отвечать на этот вопрос, достаточно, чтобы каждый сам подумал над ответом.
Вместо этого расскажу, какая мысль вдруг посетила меня через минуту после того, как я дочитал рассказ. Я вдруг подумал, как мог бы воспринять «Анну на шее» человек из мира бизнес-психологии. Модест Петрович, Артынов, его сиятельство, жена его сиятельства - успешные люди. Они состоятельны, платежеспособны, у них прочные связи, они знают правила коммуникаций и уверенно поднимаются на социальном лифте - каждый в свой пентхаус. Петр Леонтьич - лузер, который обрекает на лузерство и собственных сыновей. Как говорит купец Неуеденов у Островского («Праздничный сон - до обеда»): «А по-моему - такому человеку, который не умеет достать ничего, не то что в богатстве жить, а и вовсе жить незачем». Анна преодолела социальную инерцию, оседлала собственного мужа, превратив брак по расчету в социальный лифт и достигла процветания.
Напоследок вопрос: какая логика господствует в нынешней действительности, российской и не только? Чеховская или неуеденовская? Пессимистический гуманизм или неунывающее жлобство? И какая лучше? Пусть каждый сам отвечает.