О бойся Бармаглота, сын!
Когда я вчера читала детям "Щелкунчика", мне пришло в голову, что предсмертный писко-стишок Мышильды
О твердый, твердый Кракатук,
мне не уйти от смертных мук!
Хи-хи .. Пи-пии...
Знай, Щелкунчик-хитрец,
и тебе придет конец.
Мой сынок, король мышиный,
не простит моей кончины -
отомстит тебе за мать
мышья рать.
О жизнь, была ты светла,
но смерть за мною пришла... Квик!
и смешением размеров, и особенно первыми двумя строчками, очень напоминает- да, конечно, "Крокодила" Чуковского.
Мышильда сетует на горькую судьбу точно так же, как Крокодил:
О твердый, твердый Кракатук, мне не уйти от смертных мук!
...
О жизнь, была ты [квик!] светла,
но смерть за мною [квик!] пришла...
О, этот сад, ужасный сад!
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей,
Они стенают, и зовут,
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из тесных клеток никогда.
потом появляется "боец-молодец-будет скорый конец", описанный в балладном ритме :
Но, Щелкунчик-хитрец,
и тебе (при)дёт конец.
Он боец, // Молодец,
Он герой // Удалой.
...
Он сказал: - Ты злодей.
Пожираешь людей,
Так за это мой меч -
Твою голову с плеч!
и вот - месть путём загрызания:
Мой сынок, король мышиный,
не простит моей кончины,
отомстит тебе за мать
мышья рать [,мышья рать].
Ощетинились зверюги
и, оскалившись, кричат:
- Так веди нас за собою
на проклятый Зоосад,
Где в неволе наши братья
за решётками сидят!
Мы решётки поломаем,
мы оковы разобьём,
И несчастных наших братьев
из неволи мы спасём.
А злодеев забодаем,
искусаем, загрызём!
По-немецки ничего этого нет, кроме разве что "o Leben so frisch und rot" в конце и переменного размера - мышке наступили на хвост, и она не очень заботилась о гармонии* (о, вот что Ломоносов имел в виду, утверждая, что "в немецких виршах нет ни складу, ни ладу"):
O Krakatuk, harte Nuß
an der ich nun sterben muß
- hi hi - pipi
fein Nußknackerlein
wirst auch bald des Todes sein
- Söhnlein mit den sieben Kronen,
wird's dem Nußknacker lohnen,
wird die Mutter rächen fein,
an dir du klein Nußknackerlein
- o Leben so frisch und rot,
von dir scheid ich, o Todesnot!
- Quiek -'
Так что ассоциация с "Крокодилом" явно возникла в голове у переводчицы - и это совершенно понятно. Первые строчки, вслед за Чуковским, вызывают в памяти и "Мцыри", которого Чуковский пародировал , и "Несчастных" Некрасова ("Тяжел мой крест: уединенье,//Преступной совести мученье..."), и Жуковского ("Печальный, горький жребий мой!"), и "Полтаву" ("Палач вошел...О ночь мучений!"), и Бармаглота, вынесенного в заголовок, и всякие другие патетические сетования с призывами к возмездию. А, может, ещё и "Кракатук" контаминировался с "Крокодилом"?
Про 4-ёх-стопный хорей, которым написаны последние строчки, вообще интересно. Исторически этот размер имеет две более или менее выраженные смысловые окраски (у Пушкина - раннего и позднего, соответственно, - есть обе). Первая, пришедшая к нам через французский, - "лёгкая лирика", любовь-вино-дружба, эпиграммы и шутливые стихи ("Подъезжая под Ижоры, //Я взглянул на небеса//И воспомнил ваши взоры,//Ваши синие глаза"); отсюда и пошло восприятие 4-ёх-стопного хорея как "детского размера", всякие там "Наша Таня громко плачет" и "Робин Бобин Барабек скушал сорок человек". Вторая традиция - возвышенно-эпическая - пришла как раз из немецкого: в Германии 4-ёх-стопный хорей "был ходовым размером протестантских духовных песен и в этом жанре привык к высоким темам, оттуда перешёл в лирику штюрмеров и Шиллера, а оттуда - через переводы - к Жуковскому". Описывать этим размером месть - уместно (sorry): "Острый нож положим с краю. //Он сверкал не раз, //С головы врага сдирая //Скальп в возмездья час" (Шиллер), "Скоро!.. лук свой напрягает //Неизбежный Аполлон", "Час твой бил, настал конец" (Жуковский).
Этот мерно тикающий мотив ходиков, одновременно и страшный и детский, хорошо использовать, чтобы без пафоса говорить о серьёзных вещах. Так что зря некоторые обижаются, когда хореем пишут трагические стихи - мол, " мера простая сия всё портит... смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита". Ничуть. Вот тут про это писала Линор Горалик, а потом ещё Илья Кукулин. Линор напомнила очень правильного Бродского, а вот Олейников **:
Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут.
_________________________
* Кощунственный пример на тему "мышке наступили на хвост, и она не очень заботилась о гармонии" - в книжке "Переводы плюс" Рахели Торпусман (я о ней рассказывала здесь): «В одном из переводов Катулла (№ 85) я позволила себе ритмическую ошибку: лишний слог во второй строке - "и" перед "худо"... Мне показалось, что именно в этом стихотворении такой ритмический сбой оправдан - в нем слышится как бы вздох муки: "Я уже на кресте! мне не до счета слогов!"
Гаспаров ответил: "Это только романтику на кресте было не до счета слогов, а классик, будьте покойны, считал!"»
** Плюс ещё в комментах о заупокойных колыбельных, написанных четырёхстопным хореем
О твердый, твердый Кракатук,
мне не уйти от смертных мук!
Хи-хи .. Пи-пии...
Знай, Щелкунчик-хитрец,
и тебе придет конец.
Мой сынок, король мышиный,
не простит моей кончины -
отомстит тебе за мать
мышья рать.
О жизнь, была ты светла,
но смерть за мною пришла... Квик!
и смешением размеров, и особенно первыми двумя строчками, очень напоминает- да, конечно, "Крокодила" Чуковского.
Мышильда сетует на горькую судьбу точно так же, как Крокодил:
О твердый, твердый Кракатук, мне не уйти от смертных мук!
...
О жизнь, была ты [квик!] светла,
но смерть за мною [квик!] пришла...
О, этот сад, ужасный сад!
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей,
Они стенают, и зовут,
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из тесных клеток никогда.
потом появляется "боец-молодец-будет скорый конец", описанный в балладном ритме :
Но, Щелкунчик-хитрец,
и тебе (при)дёт конец.
Он боец, // Молодец,
Он герой // Удалой.
...
Он сказал: - Ты злодей.
Пожираешь людей,
Так за это мой меч -
Твою голову с плеч!
и вот - месть путём загрызания:
Мой сынок, король мышиный,
не простит моей кончины,
отомстит тебе за мать
мышья рать [,мышья рать].
Ощетинились зверюги
и, оскалившись, кричат:
- Так веди нас за собою
на проклятый Зоосад,
Где в неволе наши братья
за решётками сидят!
Мы решётки поломаем,
мы оковы разобьём,
И несчастных наших братьев
из неволи мы спасём.
А злодеев забодаем,
искусаем, загрызём!
По-немецки ничего этого нет, кроме разве что "o Leben so frisch und rot" в конце и переменного размера - мышке наступили на хвост, и она не очень заботилась о гармонии* (о, вот что Ломоносов имел в виду, утверждая, что "в немецких виршах нет ни складу, ни ладу"):
O Krakatuk, harte Nuß
an der ich nun sterben muß
- hi hi - pipi
fein Nußknackerlein
wirst auch bald des Todes sein
- Söhnlein mit den sieben Kronen,
wird's dem Nußknacker lohnen,
wird die Mutter rächen fein,
an dir du klein Nußknackerlein
- o Leben so frisch und rot,
von dir scheid ich, o Todesnot!
- Quiek -'
Так что ассоциация с "Крокодилом" явно возникла в голове у переводчицы - и это совершенно понятно. Первые строчки, вслед за Чуковским, вызывают в памяти и "Мцыри", которого Чуковский пародировал , и "Несчастных" Некрасова ("Тяжел мой крест: уединенье,//Преступной совести мученье..."), и Жуковского ("Печальный, горький жребий мой!"), и "Полтаву" ("Палач вошел...О ночь мучений!"), и Бармаглота, вынесенного в заголовок, и всякие другие патетические сетования с призывами к возмездию. А, может, ещё и "Кракатук" контаминировался с "Крокодилом"?
Про 4-ёх-стопный хорей, которым написаны последние строчки, вообще интересно. Исторически этот размер имеет две более или менее выраженные смысловые окраски (у Пушкина - раннего и позднего, соответственно, - есть обе). Первая, пришедшая к нам через французский, - "лёгкая лирика", любовь-вино-дружба, эпиграммы и шутливые стихи ("Подъезжая под Ижоры, //Я взглянул на небеса//И воспомнил ваши взоры,//Ваши синие глаза"); отсюда и пошло восприятие 4-ёх-стопного хорея как "детского размера", всякие там "Наша Таня громко плачет" и "Робин Бобин Барабек скушал сорок человек". Вторая традиция - возвышенно-эпическая - пришла как раз из немецкого: в Германии 4-ёх-стопный хорей "был ходовым размером протестантских духовных песен и в этом жанре привык к высоким темам, оттуда перешёл в лирику штюрмеров и Шиллера, а оттуда - через переводы - к Жуковскому". Описывать этим размером месть - уместно (sorry): "Острый нож положим с краю. //Он сверкал не раз, //С головы врага сдирая //Скальп в возмездья час" (Шиллер), "Скоро!.. лук свой напрягает //Неизбежный Аполлон", "Час твой бил, настал конец" (Жуковский).
Этот мерно тикающий мотив ходиков, одновременно и страшный и детский, хорошо использовать, чтобы без пафоса говорить о серьёзных вещах. Так что зря некоторые обижаются, когда хореем пишут трагические стихи - мол, " мера простая сия всё портит... смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита". Ничуть. Вот тут про это писала Линор Горалик, а потом ещё Илья Кукулин. Линор напомнила очень правильного Бродского, а вот Олейников **:
Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут.
_________________________
* Кощунственный пример на тему "мышке наступили на хвост, и она не очень заботилась о гармонии" - в книжке "Переводы плюс" Рахели Торпусман (я о ней рассказывала здесь): «В одном из переводов Катулла (№ 85) я позволила себе ритмическую ошибку: лишний слог во второй строке - "и" перед "худо"... Мне показалось, что именно в этом стихотворении такой ритмический сбой оправдан - в нем слышится как бы вздох муки: "Я уже на кресте! мне не до счета слогов!"
Гаспаров ответил: "Это только романтику на кресте было не до счета слогов, а классик, будьте покойны, считал!"»
** Плюс ещё в комментах о заупокойных колыбельных, написанных четырёхстопным хореем