"Новый мир" о Полякове

[novizdat]

Екатерина Дайс. Чаньворд
Новый мир. 2011. № 6.

Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet,
Till Earth and Sky stand presently at God’s great Judgment Seat...
Joseph Rudyard Kipling
Живущий в Симферополе русский поэт Андрей Поляков построил свою новую книгу подобно словесной цепочке чайнворда, идущей от одного слова к другому, причем на их пересечении рождаются новые смыслы.

Поляков, демонстративно эксплуатирующий несвойственные ему ранее «классические» рифмы: кровь - любовь, вещи - зловещи, небо - хлеба, дождем - подождем и т. п., кажется слишком простым там, где он предельно сложен. Основной стержень сборника - внутренняя алхимия, точнее, делание в желтом (Citrinitas) - забытый европейскими алхимиками третий из четырех этапов создания философского камня.

«На сухой дороге / куст явился в Боге», - пишет Поляков. Алхимия, как внешняя, превращающая неблагородные металлы в благородные, так и внутренняя, направленная на самосовершенствование человека, признает два пути - сухой и влажный. Данная коллизия - выбора дороги - представлена в тексте Валентина Андреэ «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца...», который можно читать и как роман, и как мистический трактат. Стихи Полякова столь же неоднозначны: с одной стороны - утонченная поэзия, с другой - свидетельство самоинициации, попытки восстановления исторически утраченного мистериального знания.

Три основные стадии алхимического процесса, называемого «великим деланием», - Nigredo, Albedo, Rubedo[8]. В контексте юнгианского психоанализа, возвращающего искусство алхимии в исследовательское пространство, эти три этапа соответствовали бы депрессивности, медитативности и креативности. Наиболее изученной считается первая стадия - делание в черном, ей посвящены, в частности, книги философов и психоаналитиков Юлии Кристевой «Черное солнце. Депрессия и меланхолия» и Стэнтона Марлана «Черное солнце. Алхимия и искусство темноты». И это неудивительно - ведь люди, пребывающие в состоянии Nigredo, обращаются к психоаналитикам чаще, чем люди медитирующие или творящие.

Андрей Поляков описывает переход от спокойной медитации к творческой активности - к деланию в желтом, той забытой, сокровенной стадии, которая может быть наиболее интересна поэтам.

Считается, что европейская алхимия идет из Древнего Египта, и это искусство превращения свинца в золото. Но алхимия была также и в Китае, стране желтого императора, - это «даосская алхимия», направленная преимущественно на внутренний мир человека, который в духовном смысле должен был стать «золотым». Книга Полякова - на стыке двух традиций, западной и восточной, как и Крымский полуостров, где живет поэт, - на стыке двух культур, двух ментальностей, на границе Запада и Востока, в пространстве лимитрофа.

Эпиграф книги «Китайский десант», по наблюдению Михаила Айзенберга, восходит к цитате «Я думал и понял. Мы все это знаем, / что действие стало бессонным Китаем...» из Александра Введенского, в свое время - китаиста, использовавшего в своем творчестве, по терминологии теоретика «чинарей» Леонида Липавского, «иероглифы» - непрямую речь духовного начала, сквозящего сквозь материю. Гностики назвали бы это голосом Плеромы, а Карл Юнг - архетипами.

Главный «иероглиф» Полякова в этой книге - золото, отражающееся в желтых листьях осени, коже китайских персонажей, желто-синем оперении синицы, Золотой орде и т. д. и символизирующее результат творческого процесса. Мистическое начало, обращение к архетипам - поверх знания, вне инициации - интересный феномен, часто встречающийся в истории культуры. Когда живая традиция умирает (а сведений о сути процесса Citrinitas до нашего времени практически не дошло), возникают желающие ее восстановить, и в отсутствие возможности получить тайное знание от посвященных они проходят самоинициацию.

Истоки интереса к алхимии, ярко выраженного в последней книге Полякова, следует искать в Серебряном веке с его напряженным вниманием к оккультизму и мистицизму. Так, откровенно гностический девиз (гностики считали мир и тело тюрьмой для духа) слышен в строках: «Я верю в Бога, / потому / считаю время за тюрьму», перекликающихся с цветаевскими «Жив, а не умер / Демон во мне! / В теле - как в трюме, / В себе - как в тюрьме».

Исследовательница творчества Введенского Ирина Анастасиевич, затрагивая тему птиц в творчестве поэта, пишет: «Алхимики использовали традиционные для мифологии образы птиц в качестве символов для описания алхимического преобразования, поскольку птицы представляют собой переход от физического (земля) к метафизическому (небо)»[9] - и приводит в качестве примера в том числе и следующие строки: «но кто ты ласточка небес, ты зверь или ты лес» и «летевшую синицу / глухую как кровать / на небе как ресницу/ пришлось нам оборвать»[10].

И так же, как для Ирины Анастасиевич мир Введенского полон алхимических птиц-символов, мы видим это в стихах Андрея Полякова. В книге «Китайский десант» поэтом предпринята попытка привнести даосскую алхимию в поле русского языка и скрестить ее с алхимией европейской.

Прежде всего, выбор времени - осень, что сопоставимо с Элевсинскими мистериями, проводившимися каждый год в середине сентября, главным действующим лицом которых была Персефона: «...я, незримо качаясь на желтых и черных[11] иного / эфира волнах, подержу в голове Персефонку[12] <…> пускай я крещеный, но все-таки часто мне хочется / осенью верить каким-то богиням красиво-ночным...» В другом стихотворении, вероятно, имеется в виду Деметра, другая богиня Элевсина, в чью иконографию входил сноп колосьев. Согласно мифу, богиня плодородия Деметра в знак траура по ушедшей в мир Аида Персефоне сделала так, что земля перестала плодоносить. В этом смысле название книги может быть переосмыслено как «Китайский ад», от первого значения английского слова «descent» - спуск, падение. Здесь уместно вспомнить и не произносимую автором, но легко вычитываемую аллитерацию «татары - Тартар».

Возвращение Персефоны к матери знаменуется расцветом жизни и связывается с весной, в царстве Аида она проводит только зимние месяцы. И Поляков, переосмысляя миф, пишет: «Что ли уснем и наполним изнанкою глаз / ласточек, лежа скользящих в чернеющем танце <…> Колос богини не колет в холодную грудь…»

А вот и ипостаси богини, соответствующие трем основным стадиям Великого Делания:

Богини левая рука
бела,
как в мае
облака,
а правая
рука -
червонная
рука,
а третия рука -
невидима пока…

Евгений Торчинов, известный исследователь даосской алхимии, пишет о том, что «в 15-й день 8-го месяца по лунному календарю происходит традиционный китайский праздник „чжун цю” - середина осени». Этот праздник, приходящийся на полнолуние, связан с луной, о чем и говорится в стихе китайского алхимика: «В пятнадцатый день восьмой луны жаба[13] вверху сияет. Это поистине время расцвета и полноты семени металла. Когда возникает одна линия ян, вновь к жизни придет „возвращение”. Тогда не медли и не тяни: время огня наступило». То есть предчувствие осени у Полякова - это время китайского праздника полнолуния и одновременно - Элевсинских мистерий.

Практически в каждом стихотворении этого сборника Поляков упоминает желтый или золотой цвета, связывая их с Китаем. Например:

но умных ласточек небесная Москва
китайским золотом вернет мои слова.

Там же, где нет желтого и золотого, а таких стихов меньшинство, присутствуют либо черный, либо белый, либо красный цвета, причем упоминаются и вороны - птицы, связанные с Nigredo, что отмечала еще Анастасиевич в случае с Введенским. Осень, с ее мертвыми желтыми листьями, становящимися словами, является ни больше и ни меньше, чем апологией алхимической стадии Citrinitas, перехода от созерцания к стихосложению:

Желтоватая бледность
листвы
прошумит по углам
букварями!

Превращая годовой цикл смены сезонов в аллегорию алхимического процесса, поэт придает новый смысл Nigredo (весне), Rubedo (лету), Citrinitas (осени) и Albedo (зиме).

Китай здесь сродняется с градом Китежем, а также с тем золотым городом, который расположен над небом голубым, как в оригинальном тексте Анри Волоконского «Рай», из которого Борис Гребенщиков сделал песню «Под небом голубым…».Недаром в эпиграфе к сборнику поэт говорит: «…в листьях осенних Иерусалим!» Книга Полякова насквозь пронизана золотом и лазурью - цветами небесного Иерусалима, любимым цветом русских икон. И даже мелкие китайские (или райские) яблочки играют в тексте вторым своим неназванным названием.

На каком языке засыпая,
я не вижу с востока друзей
<...>
Что мне слов золотое незнанье?
Лучше осени дальний Китай,
круглых яблок,
любви урожай!

Но не только коннотации, связанные с Раем, далеким как Китай, мы видим в этом стихотворении, но и отсылку к Афродите, греческой богине любви, которой были посвящены яблоки, ласточки и липы.

Кстати, соединение круглых яблок и дальнего Китая уже было предпринято по-русски в последнем альбоме рок-группы «Наутилус Помпилиус» «Яблокитай». Причем, по признанию музыкантов, оно восходит к кальке слова «апельсин» с немецкого, Apfelsine. Золотоносность Китая достигает у Полякова апогея в слове «Златокитай», откровенно отсылающем к «Яблокитаю».

Таким образом и синева и синица у Полякова связываются с Китаем через непроизносимое созвучие. Причем Китай предстает аналогом Рая, где вместо Евы (от евр. «жизнь») царствует Зоя («жизнь» по-древнегречески). «Зоя пришла и жила» - аллюзия на текст Введенского:

Входит З о я. Она раздевается, значит, хочет мыться. Д в а к у п ц а плавают и бродят по бассейну.
ЗОЯ. Купцы, вы мужчины?
ДВА КУПЦА. Мы мужчины. Мы купаемся.
ЗОЯ. Купцы, где мы находимся? Во что мы играем?
ДВА КУПЦА. Мы находимся в бане. Мы моемся.
ЗОЯ. Купцы, я буду плавать и мыться. Я буду играть на флейте.
ДВА КУПЦА. Плавай. Мойся. Играй.
ЗОЯ. Может быть, это ад[14].

Топографическая амбивалентность этой бани, куда заходит Ева-Жизнь-Зоя, не позволяет с точностью сказать, что это - ад или рай. Хотя финал предпоследней строчки («играй») указывает на последнее. Но обратим внимание на то, что Зоя делает - плавает и играет. Совсем как у Полякова («плыви в листве, / летающая птица») и повторяющаяся рифма «летай - Китай», где императив от глагола «лететь» превращается в мертвое течение реки Леты. Причем время года, выбранное для книги, - золотая осень, пора листопада, наступающая после лета. С Китаем поэт рифмует чтение, создавая два персонажа: девочку-дуру и мальчика-читая.

Но вернемся к Зое. С астрологической точки зрения это имя связано с планетой Венерой, названной так в честь римской богини любви, соответствующей греческой Афродите. В этом свете совсем по-особому читаются строки Полякова, в которых вход танков, побуждаемый воинственностью Марса, сопрягается с поднятием брови Зои, связанной с Венерой.

Предельная сгущенность образов видна и в лучшем, пожалуй, стихотворении книги. Приведем его полностью:

«Ласточка,
а в-чем ты виновата?»
«Только в-том,
что потеряла брата,
потеряла брата-муравья!»

Расплетает косы мурава,
а душа: ни-в-чем не виновата,
забывая маленького брата,
улетая в-черные слова.

Душа в данном случае - это Психея из «Метаморфоз…» Апулея, занятая сложным делом. Пытаясь выполнить трудное задание Венеры - разобрать за одну ночь кучу зерна по сортам (здесь, очевидно, лежат истоки сказки о Золушке), Психея призывает на помощь муравьев. Золушка же справляется с испытанием с помощью других волшебных помощников - голубей, символизирующих любовь и принадлежащих, как и ласточки, Венере. Золушка-Зоя, кладя бабочек на виски, показывает тем самым свое родство с Психеей, душой, бабочкой. Поляков пишет тонко и скупо, на уровне подсознания, подобно тому, как Апулей вставляет новеллу внутрь романа, внедряя то, что именно потеряла ласточка-Психея: брата-муравья, Амура. И вся книга приобретает новый смысл. Это книга об утрате любви как об утрате жизни, о новом жизненном цикле, об осени и смерти, о воскресении, преображающем сухие листья в стихи.

Примечания

[8] Делание в черном, в белом и в красном.
[9] А н а с т а с и е в и ч И. Птицы в творчестве Введенского. - «Toronto Slavic Quarterly», 2003, № 34.
[10] Сравним с Поляковым: «тем, кто лиса и сестрица / (слеза и ресница)».
[11] Вспомним «Делание в желтом и делание в черном».
[12] Персефона, чье явление сопровождалось яркой вспышкой света, судя по всему, здесь ассоциируется с деланием в белом.
[13] Жаба, согласно Е. А. Торчинову, - традиционный эпитет луны. У Полякова луне соответствуют кошки: «Вижу усы и хвосты, и святую луну… Лунные звери, / позвольте я вас обниму!»
[14] В в е д е н с к и й А. Потец. - В в е д е н с к и й А. И. Все. М., «ОГИ», 2010,стр. 235 - 236.