Берег Утопии. Часть третья.
Оригинал взят у anlazz в Берег Утопии. Часть третья.
«Суперкризис» 1917 года оказался для России фатальным. И без того страдающее от хронического дефицита прибавочного продукта, российское общество оказалось раздавлено непосильным грузом индустриальной войны. Такова была «расплата» за успешное построение современного государства в условиях архаичной экономической основы. Произошедший «суперкризис», по сути, выступал «уравниванием потенциала», «грубо нарушенного» петровскими реформами, превратившими обреченную стать колонией Россию в субъект мировой политики. Но, рано или поздно, подобная «историческая странность» должна была быть устранена, и страна должна была вернуться к своей «статистической норме». Первая Мировая война стала именно подобным моментом.
Я не буду тут подробно описывать данный процесс, поскольку он требует отдельного большого разговора. Просто отмечу, что катастрофические процессы поразили почти все элементы Российской Империи: от транспортной сети и промышленного производства до значительной части крестьянских хозяйств, от системы внутренней торговли до пресловутой системы пропаганды. Впрочем, это достаточно известно, можно отметить только, что в наибольшей степени это разрушение коснулось наиболее структурированных элементов общества, тех самых порождений «тени», о которых я писал уже не раз. Поэтому архаизация оказалась неизбежной.
Дальнейшее развитие событий в ходе «суперкризиса», казалось, полностью подтверждало подобное положение. Несмотря на неоднократные попытки нормализовать ситуацию, предпринимаемые сначала царем, затем Временным правительством, развал нарастал. Знаменитая фраза Ленина: «Есть такая партия!» была сказана в ответ на вполне понятный тезис министра Временного правительства Церетели о том, что вряд в современной России найдется сила, которая сможет взять на себя ответственность за происходящее. Это было сказано еще 4 июня, на Первом Всероссийском Съезде Советов. В это время еще существовала пусть разбегающаяся, но армия, еще оставалась иллюзия, что Россия сможет сохраниться, как единое государство (хотя на Украине Центральная Рада уже в том же июне открыто провозгласила курс на независимость). А главное, еще оставалась надежда на то, что общество сумеет сохранить хоть какое-то единство хоть в каких-то территориальных границах.
Однако уже в июле эта надежда рухнула: неудачи на фронте и бардак в тылу привели к выступлениям рабочих и солдат. В ответ на это Временное правительство ввело военное положение и запретило партию большевиков. Но это было еще только начало. Произошедший в августе «Корниловский мятеж», а в равной степени и его неудача, показали, что ни о каком единстве говорить не приходится. В этом случае начало Гражданской Войны было только вопросом времени, вне всякой связи с Великой Октябрьской Революцией. Никакое «Учредительное собрание» не способно было выполнить объединение страны, которая уже перестала быть не только единой, но и не была «страной», как таковой (т.е. системой, связывающей разные социальные слои).
Поэтому можно только удивляться успехам большевиков, сумевших «оттянуть» неизбежное начало войны еще на несколько месяцев. Реально же, их действия по купированию «суперкризиса»: декреты о земле и мире, а так же заключение реального мира; борьба за обеспечение городов продовольствием в условиях рухнувшего внутреннего рынка (продразверстка, введенная, кстати, еще царским правительством), взятие под контроль крупной промышленности и т.д. следует рассматривать именно в этом смысле. Т.е. как факторы, подтормаживающие идущий распад, и дающие время «запуститься» системам нового общества. Сейчас просто удивительно, насколько верными они были при почти полном отсутствии теоретического аппарата для описания подобных переходных процессов (И насколько неверными были действия всех остальных сил, старающихся построить работоспособное общество «с первого раза». В этом смысле, вершина всех неверных стратегий - надежда на Учредительное собрание, которое было настолько нелепо в той ситуации, что его разгон обошелся «всего» в 20 человек убитыми - при той ожесточенности, что царила в стране, это реально мало.)
* * *
Однако, как легко можно догадаться, стратегия, выбранная большевиками, имела одну отличительную особенность. Речь идет о том, что для нее просто необходимо наличие того локуса будущего, который должен «развернуться» в новое общество, захватывая по мере возможности максимальное количество прежних общественных подсистем. Именно тут лежит ключ к успеху большевиков и практическое решение задачи выхода из «суперкризиса». Однако этот момент же приводит к проблеме при анализе данной ситуации: дело в том, что выделить в дореволюционном обществе искомый локус крайне сложно. Слишком уж специфическими особенностями он должен обладать: например, быть довольно распространённым в обществе, и, во всяком случае, не иметь резкого им отторжения. И это при том, что особенностью данного локуса является отсутствие глубоких связей с обществом существующим (иначе это будет уже не локус, а общественная подсистема).
Это требование, например, отсекало многочисленные религиозные секты, так как для них «порог неприятия обществом» был очень велик. Однако и это еще не главное. Самая важная особенность данного локуса состояла в том, что он должен был иметь однозначно негэнтропийный характер, чтобы мочь развернуться в полноценное общество (впрочем, это необходимое качество локуса, в противном случае система не может так называться). Наличие данных требований показывает, насколько неочевидным являлся «большевистский путь» выхода из «ловушки», в которую угодила страна. Однако тут «нелинейность» и аномальность российской истории оказалась (еще раз) спасительной. Как раз большевики имели этот локус, более того, они сами являлись ни чем иным, как его порождением.
В первой части я затронул тему появления в «недрах» российского общества новой «суперсистемы» - системы нерепрессивного «культурного» согласования разнородных общественных подсистем. Зарождение данной «суперсистемы» в «среде» российского «образованного слоя» - интеллигенции - означало весьма важный момент, который очень часто опускается. А именно - речь шла, практически, о формировании новой системы моделей поведения, параллельной «традиционной», связанной с классовым обществом. Можно сказать, что к концу XIX века в российском общества существовало два «подъобщества»: одно «нормальное», связанное с государством и хозяйственной жизнью. И одно «аномальное», устанавливающее совершенно иные нормы.
Тут важно то, что модели поведения, диктуемые «виртуальным обществом», не совпадали с моделями, определяющимися существующим хозяйственным укладом. Например, с т.з. «реальности» представитель «образованного слоя» должен быть максимально лоялен властям, и при этом стремиться к максимальной же эксплуатации народа (потому, что его благополучие зависело исключительно от властей, получить что-либо от масс было невозможно из-за их нищеты). Однако многие российские интеллигенты избирали противоположную стратегию: вместо того, чтобы стремиться к получению максимального числа благ (чины, жалование) от государства, они тратили свою жизнь на улучшение жизни народа.
Генезис появления данной системы я рассматривал в первой части, и тут это делать не буду. Отмечу только, что именно указанная «аномальность» данной системы (т.е., опора не на окружающую реальность, а на некие «идеальные ценности») способствовала ее распространению. В самом деле: ведь пресловутые народники раз за разом терпели поражение в своем стремлении «поднять» народ на революцию, но все же не теряли надежды. Реальность упорно «отказывалась» подтверждать демократически ценности российских революционеров и диктовала им неизбежный элитарный подход: отказ от надежды на массовое восстание и «переход на рельсы» индивидуального террора. Но данному искушению поддалось только часть борцов с самодержавием, другие же смогли преодолеть данное искушение и перейти к следующему этапу борьбы - пролетарскому.
* * *
Кстати, пролетарский этап, несмотря на кажущуюся свою очевидность, был не так уж и закономерен. Во-первых, следует понимать, что российский пролетариат был очень молод: массовое развитие промышленности в стране началось только в 1870-1880 годах. Поэтому рабочие имели, в основном, прежнее, крестьянское сознание и миропредставление, не являющееся особенно революционным. Более того, постоянные приток новых рабочих из сельских районов позволял хозяевам особенно не бояться забастовок - поскольку на место «смутьянов» всегда можно было найти замену. Поэтому российское рабочее движение не могло «вырасти», наподобие европейскому, из стихийно складывающихся рабочих союзов. А во-вторых, положение рабочих, сколь тяжелым оно не было, все же было лучше положения большинства крестьян, каждые 10-15 лет проходящих через неизбежную полосу голода. Надо сказать, что данные факты были прекрасно известны современникам, поэтому вплоть до первой Революции 1905 года мало кто ожидал сколь либо серьезных рабочих волнений. Однако, несмотря на все это, именно российский пролетариат стал силой, сыгравшей главную роль в обоих российских революциях.
Однако, несмотря на слабость и немногочисленность российского рабочего класса, были моменты, которые «работали» на него. Например, при общей неразвитости капитализма в Российской Империи, в ней существовали предприятия, имеющие уровень развития, соответствующий самым передовым достижениям Европы. Прежде всего, это кораблестроительные и вообще, «оборонные» заводы, важнейшие инфраструктурные предприятия, вроде железных дорог. Это создавало локальные очаги высокой структурности, позволяющие сложиться сильным рабочим коллективам. С другой стороны, «молодость» российского капитализма означала низкую вовлеченность рабочих в буржуазную политическую деятельность (опасность трейд-унионизма, которая «висела» над «старым» рабочим движением, тут была минимальна).
Но главная особенность российского пролетариата состояла в том, что он оказался способен «принять» в себя ту самую «культурную суперсистему», о которой говорилось в первой части. Точнее надо сказать, что в стране оказалась данная «суперсистема», пригодная для освоения пролетариатом. (Поскольку ее зарождение, как было сказано в первой части, произошло раньше, чем пролетариат стал социально-значимым классом.) А далее произошло то, что должно было произойти. Дело в том, что пролетариат (не только российский, а вообще любой) обладает одним очень важным свойством. Он имеет достаточно низкое информационное сопротивление. Это свойство можно считать базисным отличием пролетариев от других социальных классов. Я несколько раз касался данного вопроса, и тут делать это не буду. Отмечу только, что связано это с относительной социальной однородностью рабочих коллективов и со спецификой применяемых ими моделей поведения, которые исключают взаимную конкуренцию и, соответственно, ограничение передачи информации от одного человека к другому.
Эта особенность промышленных рабочих приводила к тому, что они оказались способны довольно легко усваивать сложные информационные конструкции. Новой информации оказывалось достаточным «укорениться» в небольшой группе, а далее она может быть оттранслирована уже на более значительное множество. Именно так, например, распространялся в рабочих коллективах марксизм. Однако марксизм - это, все же, довольно специфическая система знаний, требующая для овладения довольно нетривиального мышления (наработки которого в конце XIX начале XX века еще отсутствовали). Что же касается более привычных систем, в том числе и указанной культурной «суперсистемы», то она осваивалась рабочими еще активнее.
Поэтому именно среди российского пролетариата конца XIX начала XX века эта «интеллигентская» структура нашла очень серьезную поддержку. В отличие от крестьян 1870 годов, которые в упор не принимали все эти «барские разговоры» (хотя при этом признавали свое бедственное положение), рабочие оказались намного лучшими «учениками». Они не просто жадно впитывали все то, что давали им интеллигенты-революционеры и интеллигенты-просветители. Они принимали саму систему их ценностей, с высоким приоритетом знаний и высоким «порогом справедливости». Впоследствии данный момент воспринимался, как само-собой разумеющийся, но на самом деле, его очевидность не так уж и высока.
* * *
В действительности, необходимость того, что называется «высокой культурой», а «культурная суперсистема» основывалась именно на ней, для «низших слоев общества» вряд ли может рассматриваться, как норма. Пресловутая «высота» культуры означает не что иное, как ее сложность - а значит, «инсталляция» ее элементов в сознание требует большого количества (психической) «энергии» (Чтобы не слишком «растекаться мыслию по древу», я не буду тут подробно рассматривать, что такое «энергия», отмечу, что к пресловутой биоэнергетике она не имеет ни малейшего отношения, а представляет собой всего лишь способность сознания совершать работу.) В свою очередь, «низшие слои» этой самой свободной «энергии», как правило, не имеют, вся их жизнь подчинена выживанию. Именно поэтому принятие сложной «высокой культуры» для них затруднительно. А характерно использование «упрощенного варианта», того, что впоследствии получило название «попса». А значит, крестьянин или рабочий, даже получив возможность чтения, как правило, ограничиваются (по выражению Некрасова) «милордом глупым» , оставляя более сложные вещи «образованному сословию».
Эта особенность классового общества интернациональна, она присуща всем «низам» в разных странах, от США до Китая, где с самого начала индустриального мира существует особая культурная отрасль, производящая «жвачку для мозгов» («популярная культура», «попса»). Существовала она, понятное дело, и в Российской Империи, где помимо указанного выше «милорда» можно вспомнить пресловутый «лубок» или ярмарочные балаганы. Да и известный булгаковский герой Шариков, как известно, получил свою «личность» от Клима Чугункина - не только вора, но и кабацкого балалаечника, самого натурального работника «попсы», непонятно отчего отнесенного Михаилом Афанасьевичем к пролетариям…
В общем, данное положение («низам» - «попса», «верхам» - «высокая культура»), может показаться единственно возможным. Однако в конце XIX - начале XX века в нашей стране происходил обратный процесс. Вместо того, чтобы удовлетворяться лубком, балаганами (включая недавно появившийся кинематограф) и кабацкими песнями-плясками, часть российских рабочих неожиданно проявила интерес к более серьезным вещам. Я уже не раз писал, что еще в дореволюционное время была заметна эта тяга «низов» к не свойственной им культурной сложности, начиная от посещения «серьезных» концертов и драматических спектаклей, и заканчивая стремлением получить образование. Рабочие покупали книги (которые в Российской Империи стоили очень дорого, по сравнению, например, с едой), они посещали любые учебные курсы и школы, организуемые для них - при том, что все это имело малую возможность «монетизации» (превращения знаний в реальные материальные блага). Что же касается детей, то им старались дать максимально возможное образование (при том, что в существующей сословной системе это было крайне затруднено).
Более того, из-за тесной связи рабочих с деревней (большинство их было горожанами в первом поколении), они транслировали данное состояние и в село, пуская и в ослабленном виде. Именно в этот период знания и образование (причем, не диплом, а именно образование!) стали «модными» среди широких масс населения, вне связи с указанным выше наличием или отсутствием свободной «энергии». Подобное нарушение нормы, характерной для классового общества, как раз и является признаком «переходного состояния», когда изменяются пусть и не очень заметные, но «вековые» подсистемы, вроде «вечного» деления на «знать» и «чернь». «Интеллигентская суперсистема», воспринятая рабочими, означала наличие у последних такой степени организации (пускай и потенциальной), которая до того была присуща исключительно представителям «высших слоев».
* * *
Данный момент можно рассматривать, как базовый не только в российской, но и во всей мировой истории. Впервые за тысячи лет стало просматриваться устройство общества, основанного не на государственных репрессиях, а на «культурной основе». Но так же, как все «тектонические» изменения, подобный факт оказался незамеченным современниками, продолжавшими верить в вечность «классовых установок» и твердо уверенными в том, что рабочим достаточно балагана и религии для реализации всех «культурных потребностей». Революционное же движение традиционно относилось к действиям отдельных «смутьянов» и «тайных организаций». Именно поэтому вплоть до 1917 данный локус оставался непроявленным, относительно скрытым, покуда катастрофическое падение организованности общественной системы не привело к тому, что он оказался главным фактором, определяющим развитие.
Именно в условиях, когда начался процесс лавинного развала большинства общественных связей, возникла потребность в «альтернативном» источнике организации стала. Вот тут и сказался этот фактор «X»: рабочие оказались той самой силой, которая смогла «собрать» вокруг себя новую общественную систему. В эти дни всеобщего хаоса 1917-1918 годов, когда каждый, как казалось, реализовывал исключительно свои интересы, старался «растащить» распадающуюся страну по «своим хатам», только у рабочего класса хватило сил действовать противоположным образом (разумеется, не это относится не ко всем рабочим, и даже не к большинству представителей рабочего класса, но к достаточно весомой его части). Созданная ими рабочая милиция, а затем и Красная Гвардия оказались единственной силой, противостоящей нарастающей анархии. Впоследствии эта Красная Гвардия стала основой для структуры «следующего порядка» - Красной Армии.
Впрочем, только военной организацией роль рабочего класса не ограничивается - именно с установления «рабочего контроля» над предприятиями началось строительство советской экономики. Реально без того «направленного движения» масс никакой партии большевиков не удалось бы сделать то, что было реально сделано. Кстати, самое большое заблуждение, вытекающее из «классического» рассмотрения Революции - это именно недоучет, а вернее, вообще «неучет» данного фактора. Отсюда, например, выводится неизбежность и необходимость террора для установления советской власти - потому, что иначе никак невозможно предположить, отчего же активно распадающаяся социосистема вдруг «изменила направление». Для решения этой задачи постулируется, что большевики путем массовых расстрелов сумели уничтожить «очаги хаоса» и репрессивным путем «загнать» население в «порядок».
Подобная концепция весьма популярна и у сторонников, и противников Советской власти - разница только в том, что последние «упирают» на чрезмерные ее издержки. Однако при этом мало кто понимает, что насколько абсурдна эта схема: репрессии, тем более такие, как «массовые расстрелы» на деле - крайне энтропийный фактор, и применение их в условиях чрезмерной энтропийности общества ведет к чему угодно, но не к повышению структурности. Репрессиями можно «задавить» отдельные очаги хаоса в целом негэнтропийной структуре, но установить порядок там, где «очагом» выступает целая страна, невозможно. Для подобное необходимы иные, негэнтропийные методы. Поэтому истоки победы Советской власти следует искать в чем угодно, но вовсе не в «массовых репрессиях» (о физической возможности последних в тех условиях следует говорить отдельно).
То же самое можно сказать, и про насилие «информационное» -т.е., пропаганду и идеологию вообще. В прошлой части я рассмотрел этот аспект подробно, поэтому тут останавливаться на нем не буду. Отмечу только, что роль пропаганды в условиях «суперкризиса» так же традиционно завышается. На самом деле, положение идеологической борьбы в данной ситуации сходно с положением репрессий: она способна подавить локальный очаг энтропии, но в условиях энтропийности всего общества пропаганда будет выступать лишь разрушающим фактором. Данную особенность можно увидеть на примере той же пропаганды Временного правительства и Белого движения: несмотря на то, что эти силы тратили на нее не меньше (если не больше) средств, нежели изначально нищая Советская Власть, требуемого эффекта они не добились. Особенно хорошо это видно на примере Белых, которые получили в свое распоряжение практически весь пропагандистский аппарат Российской Империи - от художников и поэтов и до Церкви. Но результат белой пропаганды оказался не нулевой даже, а скорее отрицательный (впрочем, разбор действия разных сил в период Гражданской войны надо делать отдельно).
* * *
Исходя из этого, можно понять, что строить адекватную модель выхода из «суперкризиса» следует на иных принципах, нежели массовое насилие или пропаганда. (Впрочем, тут мы приходим к древней истине, гласящей, что на «зле», т.е., энтропийной деятельности, ничего не построишь, как эффективно бы оно не казалось). Следует сделать базовый вывод: если выход из «ловушки» все же произошел, то это следствие не энтропийного, а негэнтропийного фактора. Разумеется, это не отменяет роль и насилия, и пропаганды на «локальных» участках, но при этом следует понимать, что «глобальное», общее формирование структуры будущего общества происходило под действием совершенно иных вещей. Впрочем, этому посвящено все сказанное выше.
Впрочем, следует отметить, что полного охвата общества нашим локусом будущего, конечно, не было. Именно поэтому сходу перейти через «барьер» и сразу построить бесклассовое будущее, разумеется, не удалось. 80% крестьянского населения, огромное число мещан и даже значительная часть промышленных рабочих продолжали жить под влиянием норм классового общества, и «перевести» их на что-то другое было делом значительного времени. А значит, обойтись без «классовых» механизмов, в том числе, и государства, было невозможно. Восстановление, а зачастую и банальное «встраивание» «осколков» прежнего государства, давало возможность обеспечить хотя бы минимальный контроль над этой массой (не слишком, кстати, сильный). Данный «переходный период» и является тем, чем можно назвать советский социализм.
Однако следует понимать, что чем дальше шло строительство социализма, тем более людей попадало под действие указанного культурного механизма, тем большее число граждан охватывалось советским мировоззрением. Данный фактор проявился уже в период Гражданской войны - когда массовый призыв вчерашних крестьян в Красную Армию дал возможность для распространения «пролетарского мировоззрения». В дальнейшем именно демобилизовавшиеся красноармейцы стали основой для «советизации» «сельского мира». Впоследствии к ним прибавились еще и комсомольцы - молодежь, еще не «укорененная» в ценностях «старого общества», и поэтому выбирающая антиэнтропийный путь. Красноармейцы и комсомольцы выступили в качестве «третьего этапа» носителей негэнтропийной «суперсистемы» (после революционной интеллигенции и промышленных рабочих), приведя к ее распространению в самых широких общественных слоях.
Начался «советский период» истории, который изменил многие «вековые соотношения» и от мира, в котором Россия жила под действием «европейской Тени» привел к миру, в котором Европа (и остальной мир) оказался под воздействием «советской Тени». Это означало, что путь к полной победе над классовым обществом открыт и переход к новому типу организации человеческой жизни не за горами. С этого момента человеческая История вступила в новою эпоху - эпоху, которую можно назвать «переходной эпохой», «периодом фазового перехода» или «длинной Революцией». Но это - уже отдельный разговор…
«Суперкризис» 1917 года оказался для России фатальным. И без того страдающее от хронического дефицита прибавочного продукта, российское общество оказалось раздавлено непосильным грузом индустриальной войны. Такова была «расплата» за успешное построение современного государства в условиях архаичной экономической основы. Произошедший «суперкризис», по сути, выступал «уравниванием потенциала», «грубо нарушенного» петровскими реформами, превратившими обреченную стать колонией Россию в субъект мировой политики. Но, рано или поздно, подобная «историческая странность» должна была быть устранена, и страна должна была вернуться к своей «статистической норме». Первая Мировая война стала именно подобным моментом.
Я не буду тут подробно описывать данный процесс, поскольку он требует отдельного большого разговора. Просто отмечу, что катастрофические процессы поразили почти все элементы Российской Империи: от транспортной сети и промышленного производства до значительной части крестьянских хозяйств, от системы внутренней торговли до пресловутой системы пропаганды. Впрочем, это достаточно известно, можно отметить только, что в наибольшей степени это разрушение коснулось наиболее структурированных элементов общества, тех самых порождений «тени», о которых я писал уже не раз. Поэтому архаизация оказалась неизбежной.
Дальнейшее развитие событий в ходе «суперкризиса», казалось, полностью подтверждало подобное положение. Несмотря на неоднократные попытки нормализовать ситуацию, предпринимаемые сначала царем, затем Временным правительством, развал нарастал. Знаменитая фраза Ленина: «Есть такая партия!» была сказана в ответ на вполне понятный тезис министра Временного правительства Церетели о том, что вряд в современной России найдется сила, которая сможет взять на себя ответственность за происходящее. Это было сказано еще 4 июня, на Первом Всероссийском Съезде Советов. В это время еще существовала пусть разбегающаяся, но армия, еще оставалась иллюзия, что Россия сможет сохраниться, как единое государство (хотя на Украине Центральная Рада уже в том же июне открыто провозгласила курс на независимость). А главное, еще оставалась надежда на то, что общество сумеет сохранить хоть какое-то единство хоть в каких-то территориальных границах.
Однако уже в июле эта надежда рухнула: неудачи на фронте и бардак в тылу привели к выступлениям рабочих и солдат. В ответ на это Временное правительство ввело военное положение и запретило партию большевиков. Но это было еще только начало. Произошедший в августе «Корниловский мятеж», а в равной степени и его неудача, показали, что ни о каком единстве говорить не приходится. В этом случае начало Гражданской Войны было только вопросом времени, вне всякой связи с Великой Октябрьской Революцией. Никакое «Учредительное собрание» не способно было выполнить объединение страны, которая уже перестала быть не только единой, но и не была «страной», как таковой (т.е. системой, связывающей разные социальные слои).
Поэтому можно только удивляться успехам большевиков, сумевших «оттянуть» неизбежное начало войны еще на несколько месяцев. Реально же, их действия по купированию «суперкризиса»: декреты о земле и мире, а так же заключение реального мира; борьба за обеспечение городов продовольствием в условиях рухнувшего внутреннего рынка (продразверстка, введенная, кстати, еще царским правительством), взятие под контроль крупной промышленности и т.д. следует рассматривать именно в этом смысле. Т.е. как факторы, подтормаживающие идущий распад, и дающие время «запуститься» системам нового общества. Сейчас просто удивительно, насколько верными они были при почти полном отсутствии теоретического аппарата для описания подобных переходных процессов (И насколько неверными были действия всех остальных сил, старающихся построить работоспособное общество «с первого раза». В этом смысле, вершина всех неверных стратегий - надежда на Учредительное собрание, которое было настолько нелепо в той ситуации, что его разгон обошелся «всего» в 20 человек убитыми - при той ожесточенности, что царила в стране, это реально мало.)
* * *
Однако, как легко можно догадаться, стратегия, выбранная большевиками, имела одну отличительную особенность. Речь идет о том, что для нее просто необходимо наличие того локуса будущего, который должен «развернуться» в новое общество, захватывая по мере возможности максимальное количество прежних общественных подсистем. Именно тут лежит ключ к успеху большевиков и практическое решение задачи выхода из «суперкризиса». Однако этот момент же приводит к проблеме при анализе данной ситуации: дело в том, что выделить в дореволюционном обществе искомый локус крайне сложно. Слишком уж специфическими особенностями он должен обладать: например, быть довольно распространённым в обществе, и, во всяком случае, не иметь резкого им отторжения. И это при том, что особенностью данного локуса является отсутствие глубоких связей с обществом существующим (иначе это будет уже не локус, а общественная подсистема).
Это требование, например, отсекало многочисленные религиозные секты, так как для них «порог неприятия обществом» был очень велик. Однако и это еще не главное. Самая важная особенность данного локуса состояла в том, что он должен был иметь однозначно негэнтропийный характер, чтобы мочь развернуться в полноценное общество (впрочем, это необходимое качество локуса, в противном случае система не может так называться). Наличие данных требований показывает, насколько неочевидным являлся «большевистский путь» выхода из «ловушки», в которую угодила страна. Однако тут «нелинейность» и аномальность российской истории оказалась (еще раз) спасительной. Как раз большевики имели этот локус, более того, они сами являлись ни чем иным, как его порождением.
В первой части я затронул тему появления в «недрах» российского общества новой «суперсистемы» - системы нерепрессивного «культурного» согласования разнородных общественных подсистем. Зарождение данной «суперсистемы» в «среде» российского «образованного слоя» - интеллигенции - означало весьма важный момент, который очень часто опускается. А именно - речь шла, практически, о формировании новой системы моделей поведения, параллельной «традиционной», связанной с классовым обществом. Можно сказать, что к концу XIX века в российском общества существовало два «подъобщества»: одно «нормальное», связанное с государством и хозяйственной жизнью. И одно «аномальное», устанавливающее совершенно иные нормы.
Тут важно то, что модели поведения, диктуемые «виртуальным обществом», не совпадали с моделями, определяющимися существующим хозяйственным укладом. Например, с т.з. «реальности» представитель «образованного слоя» должен быть максимально лоялен властям, и при этом стремиться к максимальной же эксплуатации народа (потому, что его благополучие зависело исключительно от властей, получить что-либо от масс было невозможно из-за их нищеты). Однако многие российские интеллигенты избирали противоположную стратегию: вместо того, чтобы стремиться к получению максимального числа благ (чины, жалование) от государства, они тратили свою жизнь на улучшение жизни народа.
Генезис появления данной системы я рассматривал в первой части, и тут это делать не буду. Отмечу только, что именно указанная «аномальность» данной системы (т.е., опора не на окружающую реальность, а на некие «идеальные ценности») способствовала ее распространению. В самом деле: ведь пресловутые народники раз за разом терпели поражение в своем стремлении «поднять» народ на революцию, но все же не теряли надежды. Реальность упорно «отказывалась» подтверждать демократически ценности российских революционеров и диктовала им неизбежный элитарный подход: отказ от надежды на массовое восстание и «переход на рельсы» индивидуального террора. Но данному искушению поддалось только часть борцов с самодержавием, другие же смогли преодолеть данное искушение и перейти к следующему этапу борьбы - пролетарскому.
* * *
Кстати, пролетарский этап, несмотря на кажущуюся свою очевидность, был не так уж и закономерен. Во-первых, следует понимать, что российский пролетариат был очень молод: массовое развитие промышленности в стране началось только в 1870-1880 годах. Поэтому рабочие имели, в основном, прежнее, крестьянское сознание и миропредставление, не являющееся особенно революционным. Более того, постоянные приток новых рабочих из сельских районов позволял хозяевам особенно не бояться забастовок - поскольку на место «смутьянов» всегда можно было найти замену. Поэтому российское рабочее движение не могло «вырасти», наподобие европейскому, из стихийно складывающихся рабочих союзов. А во-вторых, положение рабочих, сколь тяжелым оно не было, все же было лучше положения большинства крестьян, каждые 10-15 лет проходящих через неизбежную полосу голода. Надо сказать, что данные факты были прекрасно известны современникам, поэтому вплоть до первой Революции 1905 года мало кто ожидал сколь либо серьезных рабочих волнений. Однако, несмотря на все это, именно российский пролетариат стал силой, сыгравшей главную роль в обоих российских революциях.
Однако, несмотря на слабость и немногочисленность российского рабочего класса, были моменты, которые «работали» на него. Например, при общей неразвитости капитализма в Российской Империи, в ней существовали предприятия, имеющие уровень развития, соответствующий самым передовым достижениям Европы. Прежде всего, это кораблестроительные и вообще, «оборонные» заводы, важнейшие инфраструктурные предприятия, вроде железных дорог. Это создавало локальные очаги высокой структурности, позволяющие сложиться сильным рабочим коллективам. С другой стороны, «молодость» российского капитализма означала низкую вовлеченность рабочих в буржуазную политическую деятельность (опасность трейд-унионизма, которая «висела» над «старым» рабочим движением, тут была минимальна).
Но главная особенность российского пролетариата состояла в том, что он оказался способен «принять» в себя ту самую «культурную суперсистему», о которой говорилось в первой части. Точнее надо сказать, что в стране оказалась данная «суперсистема», пригодная для освоения пролетариатом. (Поскольку ее зарождение, как было сказано в первой части, произошло раньше, чем пролетариат стал социально-значимым классом.) А далее произошло то, что должно было произойти. Дело в том, что пролетариат (не только российский, а вообще любой) обладает одним очень важным свойством. Он имеет достаточно низкое информационное сопротивление. Это свойство можно считать базисным отличием пролетариев от других социальных классов. Я несколько раз касался данного вопроса, и тут делать это не буду. Отмечу только, что связано это с относительной социальной однородностью рабочих коллективов и со спецификой применяемых ими моделей поведения, которые исключают взаимную конкуренцию и, соответственно, ограничение передачи информации от одного человека к другому.
Эта особенность промышленных рабочих приводила к тому, что они оказались способны довольно легко усваивать сложные информационные конструкции. Новой информации оказывалось достаточным «укорениться» в небольшой группе, а далее она может быть оттранслирована уже на более значительное множество. Именно так, например, распространялся в рабочих коллективах марксизм. Однако марксизм - это, все же, довольно специфическая система знаний, требующая для овладения довольно нетривиального мышления (наработки которого в конце XIX начале XX века еще отсутствовали). Что же касается более привычных систем, в том числе и указанной культурной «суперсистемы», то она осваивалась рабочими еще активнее.
Поэтому именно среди российского пролетариата конца XIX начала XX века эта «интеллигентская» структура нашла очень серьезную поддержку. В отличие от крестьян 1870 годов, которые в упор не принимали все эти «барские разговоры» (хотя при этом признавали свое бедственное положение), рабочие оказались намного лучшими «учениками». Они не просто жадно впитывали все то, что давали им интеллигенты-революционеры и интеллигенты-просветители. Они принимали саму систему их ценностей, с высоким приоритетом знаний и высоким «порогом справедливости». Впоследствии данный момент воспринимался, как само-собой разумеющийся, но на самом деле, его очевидность не так уж и высока.
* * *
В действительности, необходимость того, что называется «высокой культурой», а «культурная суперсистема» основывалась именно на ней, для «низших слоев общества» вряд ли может рассматриваться, как норма. Пресловутая «высота» культуры означает не что иное, как ее сложность - а значит, «инсталляция» ее элементов в сознание требует большого количества (психической) «энергии» (Чтобы не слишком «растекаться мыслию по древу», я не буду тут подробно рассматривать, что такое «энергия», отмечу, что к пресловутой биоэнергетике она не имеет ни малейшего отношения, а представляет собой всего лишь способность сознания совершать работу.) В свою очередь, «низшие слои» этой самой свободной «энергии», как правило, не имеют, вся их жизнь подчинена выживанию. Именно поэтому принятие сложной «высокой культуры» для них затруднительно. А характерно использование «упрощенного варианта», того, что впоследствии получило название «попса». А значит, крестьянин или рабочий, даже получив возможность чтения, как правило, ограничиваются (по выражению Некрасова) «милордом глупым» , оставляя более сложные вещи «образованному сословию».
Эта особенность классового общества интернациональна, она присуща всем «низам» в разных странах, от США до Китая, где с самого начала индустриального мира существует особая культурная отрасль, производящая «жвачку для мозгов» («популярная культура», «попса»). Существовала она, понятное дело, и в Российской Империи, где помимо указанного выше «милорда» можно вспомнить пресловутый «лубок» или ярмарочные балаганы. Да и известный булгаковский герой Шариков, как известно, получил свою «личность» от Клима Чугункина - не только вора, но и кабацкого балалаечника, самого натурального работника «попсы», непонятно отчего отнесенного Михаилом Афанасьевичем к пролетариям…
В общем, данное положение («низам» - «попса», «верхам» - «высокая культура»), может показаться единственно возможным. Однако в конце XIX - начале XX века в нашей стране происходил обратный процесс. Вместо того, чтобы удовлетворяться лубком, балаганами (включая недавно появившийся кинематограф) и кабацкими песнями-плясками, часть российских рабочих неожиданно проявила интерес к более серьезным вещам. Я уже не раз писал, что еще в дореволюционное время была заметна эта тяга «низов» к не свойственной им культурной сложности, начиная от посещения «серьезных» концертов и драматических спектаклей, и заканчивая стремлением получить образование. Рабочие покупали книги (которые в Российской Империи стоили очень дорого, по сравнению, например, с едой), они посещали любые учебные курсы и школы, организуемые для них - при том, что все это имело малую возможность «монетизации» (превращения знаний в реальные материальные блага). Что же касается детей, то им старались дать максимально возможное образование (при том, что в существующей сословной системе это было крайне затруднено).
Более того, из-за тесной связи рабочих с деревней (большинство их было горожанами в первом поколении), они транслировали данное состояние и в село, пуская и в ослабленном виде. Именно в этот период знания и образование (причем, не диплом, а именно образование!) стали «модными» среди широких масс населения, вне связи с указанным выше наличием или отсутствием свободной «энергии». Подобное нарушение нормы, характерной для классового общества, как раз и является признаком «переходного состояния», когда изменяются пусть и не очень заметные, но «вековые» подсистемы, вроде «вечного» деления на «знать» и «чернь». «Интеллигентская суперсистема», воспринятая рабочими, означала наличие у последних такой степени организации (пускай и потенциальной), которая до того была присуща исключительно представителям «высших слоев».
* * *
Данный момент можно рассматривать, как базовый не только в российской, но и во всей мировой истории. Впервые за тысячи лет стало просматриваться устройство общества, основанного не на государственных репрессиях, а на «культурной основе». Но так же, как все «тектонические» изменения, подобный факт оказался незамеченным современниками, продолжавшими верить в вечность «классовых установок» и твердо уверенными в том, что рабочим достаточно балагана и религии для реализации всех «культурных потребностей». Революционное же движение традиционно относилось к действиям отдельных «смутьянов» и «тайных организаций». Именно поэтому вплоть до 1917 данный локус оставался непроявленным, относительно скрытым, покуда катастрофическое падение организованности общественной системы не привело к тому, что он оказался главным фактором, определяющим развитие.
Именно в условиях, когда начался процесс лавинного развала большинства общественных связей, возникла потребность в «альтернативном» источнике организации стала. Вот тут и сказался этот фактор «X»: рабочие оказались той самой силой, которая смогла «собрать» вокруг себя новую общественную систему. В эти дни всеобщего хаоса 1917-1918 годов, когда каждый, как казалось, реализовывал исключительно свои интересы, старался «растащить» распадающуюся страну по «своим хатам», только у рабочего класса хватило сил действовать противоположным образом (разумеется, не это относится не ко всем рабочим, и даже не к большинству представителей рабочего класса, но к достаточно весомой его части). Созданная ими рабочая милиция, а затем и Красная Гвардия оказались единственной силой, противостоящей нарастающей анархии. Впоследствии эта Красная Гвардия стала основой для структуры «следующего порядка» - Красной Армии.
Впрочем, только военной организацией роль рабочего класса не ограничивается - именно с установления «рабочего контроля» над предприятиями началось строительство советской экономики. Реально без того «направленного движения» масс никакой партии большевиков не удалось бы сделать то, что было реально сделано. Кстати, самое большое заблуждение, вытекающее из «классического» рассмотрения Революции - это именно недоучет, а вернее, вообще «неучет» данного фактора. Отсюда, например, выводится неизбежность и необходимость террора для установления советской власти - потому, что иначе никак невозможно предположить, отчего же активно распадающаяся социосистема вдруг «изменила направление». Для решения этой задачи постулируется, что большевики путем массовых расстрелов сумели уничтожить «очаги хаоса» и репрессивным путем «загнать» население в «порядок».
Подобная концепция весьма популярна и у сторонников, и противников Советской власти - разница только в том, что последние «упирают» на чрезмерные ее издержки. Однако при этом мало кто понимает, что насколько абсурдна эта схема: репрессии, тем более такие, как «массовые расстрелы» на деле - крайне энтропийный фактор, и применение их в условиях чрезмерной энтропийности общества ведет к чему угодно, но не к повышению структурности. Репрессиями можно «задавить» отдельные очаги хаоса в целом негэнтропийной структуре, но установить порядок там, где «очагом» выступает целая страна, невозможно. Для подобное необходимы иные, негэнтропийные методы. Поэтому истоки победы Советской власти следует искать в чем угодно, но вовсе не в «массовых репрессиях» (о физической возможности последних в тех условиях следует говорить отдельно).
То же самое можно сказать, и про насилие «информационное» -т.е., пропаганду и идеологию вообще. В прошлой части я рассмотрел этот аспект подробно, поэтому тут останавливаться на нем не буду. Отмечу только, что роль пропаганды в условиях «суперкризиса» так же традиционно завышается. На самом деле, положение идеологической борьбы в данной ситуации сходно с положением репрессий: она способна подавить локальный очаг энтропии, но в условиях энтропийности всего общества пропаганда будет выступать лишь разрушающим фактором. Данную особенность можно увидеть на примере той же пропаганды Временного правительства и Белого движения: несмотря на то, что эти силы тратили на нее не меньше (если не больше) средств, нежели изначально нищая Советская Власть, требуемого эффекта они не добились. Особенно хорошо это видно на примере Белых, которые получили в свое распоряжение практически весь пропагандистский аппарат Российской Империи - от художников и поэтов и до Церкви. Но результат белой пропаганды оказался не нулевой даже, а скорее отрицательный (впрочем, разбор действия разных сил в период Гражданской войны надо делать отдельно).
* * *
Исходя из этого, можно понять, что строить адекватную модель выхода из «суперкризиса» следует на иных принципах, нежели массовое насилие или пропаганда. (Впрочем, тут мы приходим к древней истине, гласящей, что на «зле», т.е., энтропийной деятельности, ничего не построишь, как эффективно бы оно не казалось). Следует сделать базовый вывод: если выход из «ловушки» все же произошел, то это следствие не энтропийного, а негэнтропийного фактора. Разумеется, это не отменяет роль и насилия, и пропаганды на «локальных» участках, но при этом следует понимать, что «глобальное», общее формирование структуры будущего общества происходило под действием совершенно иных вещей. Впрочем, этому посвящено все сказанное выше.
Впрочем, следует отметить, что полного охвата общества нашим локусом будущего, конечно, не было. Именно поэтому сходу перейти через «барьер» и сразу построить бесклассовое будущее, разумеется, не удалось. 80% крестьянского населения, огромное число мещан и даже значительная часть промышленных рабочих продолжали жить под влиянием норм классового общества, и «перевести» их на что-то другое было делом значительного времени. А значит, обойтись без «классовых» механизмов, в том числе, и государства, было невозможно. Восстановление, а зачастую и банальное «встраивание» «осколков» прежнего государства, давало возможность обеспечить хотя бы минимальный контроль над этой массой (не слишком, кстати, сильный). Данный «переходный период» и является тем, чем можно назвать советский социализм.
Однако следует понимать, что чем дальше шло строительство социализма, тем более людей попадало под действие указанного культурного механизма, тем большее число граждан охватывалось советским мировоззрением. Данный фактор проявился уже в период Гражданской войны - когда массовый призыв вчерашних крестьян в Красную Армию дал возможность для распространения «пролетарского мировоззрения». В дальнейшем именно демобилизовавшиеся красноармейцы стали основой для «советизации» «сельского мира». Впоследствии к ним прибавились еще и комсомольцы - молодежь, еще не «укорененная» в ценностях «старого общества», и поэтому выбирающая антиэнтропийный путь. Красноармейцы и комсомольцы выступили в качестве «третьего этапа» носителей негэнтропийной «суперсистемы» (после революционной интеллигенции и промышленных рабочих), приведя к ее распространению в самых широких общественных слоях.
Начался «советский период» истории, который изменил многие «вековые соотношения» и от мира, в котором Россия жила под действием «европейской Тени» привел к миру, в котором Европа (и остальной мир) оказался под воздействием «советской Тени». Это означало, что путь к полной победе над классовым обществом открыт и переход к новому типу организации человеческой жизни не за горами. С этого момента человеческая История вступила в новою эпоху - эпоху, которую можно назвать «переходной эпохой», «периодом фазового перехода» или «длинной Революцией». Но это - уже отдельный разговор…