Сон Ляхова или Что будет, если не…. Часть 2
Продолжение. Начало здесь
В конце лета опять блеснул луч надежды - слежка за соседями навела его на такой источник пищи, как грушки-дички, которые росли дикорастущими в лесу. Есть их было очень сложно - терпкий вяжущий вкус сковывал челюсти - но если дать им немножко загнить, то они становились чуть слаще и более съедобными. Ляхов продержался на этих грушках всю осень, и даже заготовил их с полмешка, разрезая пополам и высушивая; однако заготовить больше не удалось - груш в лесу было мало, а таких умных как он - много. Он еще сильно надеялся на грибы - однако то ли год был неурожайный, то ли лесок неудачный, то ли желающих много - но поесть каких-то сомнительных сыроежек удалось всего два раза, и о заготовке на зиму речь не шла. В помутненном сознании Ляхова иногда мелькали мечты - вот бы сейчас к его дому подошла чья-то приблудная корова... это было бы спасение, мясо на всю зиму. Но откуда? И деревень-то поблизости нету, в самом поселке коров ни у кого изначально не было, а если б и были - первую зиму по любому они не пережили бы...
Вот так вот, к началу второй зимовки, ситуация у Ляхова была отчаянная. Груши закончились, и уже дней десять ни он, ни жена с детьми ничего не ели, кроме совершенно бесполезного отвара березовой коры, и еле двигались от голода.
Осенью в поселке появились новые слухи. Говорили про то что какая-никакая, а власть установилась. И власть эта пришла в посёлок, молчаливые парни - в штурмовых комбезах, с автоматами. Встречать автоматчиков никто не вышел, они шли по вымершим улицам, заходили в дома. Против ожидания, они почти никого не тронули, не повезло только банкиру с семейством, что ютились в ближайшей к лесу хоромине с остатками лиловой краски на облупленном фасаде. Так же как и Ляхов, банкир запирался в своем доме; однако пришельцы без лишних слов выдернули решетку окна тросом, привязанным к грузовику. Потом пришельцы поговорили с алкашом Васей - по его словам, допытывались о бандах мародёров и каннибалов, подозрительных личностях, расспрашивали о жителях посёлка. Сказали, что по шоссе установлено патрулирование, пометили ближайший блок-пост, куда Вася мог ходить с докладами. Вася выкладывал это всё наивно до дурости - после смерти жены он совсем опустился, и очень плохо соображал.
Слухи, подобно крови, в холода циркулировали медленнее. О новой власти доносилось противоречивое. Рассказывали про фермы то ли в Калужской, то ли в Брянской области, где горожане-беженцы выживают впроголодь. Рассказывали про деревни, где в каждом доме ютилось по четыре семьи. Рассказывали про забитые трупами рвы на окраинах городов, и публичные казни.
Смерть банкира, его жены и детей подтверждала худшую часть слухов. Но теперь дети самого Ляхова умирали от голода в ледяных стенах некогда шикарного дома, и Ляхов был готов на всё.
…В оскалившемся стеклянными клыками окне мелькнула тень, а в следующее мгновение на пороге оказался плечистый паренёк, казавшийся очень смуглым из-за белого маскхалата. Паренёк злобно-настороженно зыркнул по стенам и скрючившейся в углу фигуре, а потом беззвучно канул в морозный воздух снаружи. Ляхов даже не успел испугаться.
Тут до слуха Ляхова наконец-то дошёл шум моторов, и только тогда он испугался. Сразу за всё - что не обратил внимания раньше, что ослабел до потери внимания, что мог вообще пропустить патруль. Ляхов на дрожащих ногах вышел наружу и присел возле дверного проёма. На зимней дороге, нарушая опостылевшую Ляхову белизну, стояло три машины, головной в ней был чадящий военный грузовик, ещё один - замыкающим. Между темно-зелеными близнецами расположился тентованный грузовик поменьше.
Людей на дороге было немного, хотя кое-кто вышел поразмяться и обозреть окрестности. В кузове головной машины сидели то ли трое, то ли четверо бойцов, глянувших на Ляхова с коротким вялым любопытством. От колонны вперёд шли два сапёра с миноискателями, похожими на ручные газонокосилки, странные зимой. Рядом с сапёрами важно ступала худая овчарка. Они как раз пересекали следы Ляхова, оставленные им на снежной целине.
«Обычные ребята, сколько им? Шесть-семь было, когда мой Серёжа родился», - подумал Ляхов. Несмело улыбаясь, он двинулся к сапёрам. - «В ногах буду валяться, но выпрошу хлеба, вымолю».
Чёрная в подпалинах овчарка присела и ощерилась, блеснули длинные клыки цвета снега. Мрачная черноволосая девушка в смешном кепи, чем-то похожая на свою питомицу, подняла свободной рукой маленький чёрный пистолет-пулемёт с коротким рожком и неразборчиво выкрикнула предостережение. Ляхов стал выкрикивать просительную невнятицу, продолжая идти, но звонкий выстрел, выбивший лохмотья белой штукатурки за спиной, заставила его остановиться и замереть, холодея от ужаса - Ляхов с непонятным удивлением осознал, что боится не за себя, а за тех, кто его ждал. Самым пугающим было, что Ляхов не знал, что теперь делать.
Он, наверное, так и простоял бы, пропуская колонну. Почему они решили, что здесь могут быть мины, равнодушно думал Ляхов о неважном. Спросили бы его, он сказал бы - совсем задёшево, за буханку, за полбуханки, за ломоть, чёрствый и крошащийся, за корку, в кровь режущую дёсны и выламывающую шатающиеся зубы…
Дёрнувшись на какой-то выбоине в асфальте - коварной, притворившейся мелкой, укрывшейся снегом и воспользовавшейся неопытностью водителя - головная машина вдруг резко и поразительно беспомощно для своего победительного вида пошла в сторону, сползла с дороги и уткнулась рылом в глубокий кювет. Из кузова с матерками посыпались бойцы, колонна встала. Из следующего грузовика послышался сдвоенный скрипучий удар подошв о заснеженную землю, потом оттуда вальяжно, по-барски вышел стройный человек в подогнанном зимнем камуфляже и залихватски заломленном чёрном берете. Человек вразвалочку подошёл к созерцающим аварию бойцам и театрально, вчетвертьсилы ткнул кулаком в грудь чумазого механика-водителя с растерянным лицом, только что выбравшегося на волю.
- Мазута, - ласково сообщил человек в берете механику. - Сейчас из-за тебя опять полчаса стоять будем.
Потом его взор упал на Ляхова. Точно так же, рисуясь, человек подошёл к замершему Ляхову и, закрыв спиной свежие выбоины от пуль, светским тоном поинтересовался, не по-русски выговаривая шипящие:
- Милостивый государь, благоволите пояснить, будут ли Ваши друзья сегодня чинить нам препоны? Ждать ли нам гранаты в бочину или всё же не ждать? Я жду ответа… милостивый государь.
Чувствовалось, что «Ваши» он произнёс с большой буквы.
Ляхов, ошарашенный забытым и похожим на уважительное обращением, дружелюбным тоном, не осознавая полностью значения слов, просто услышав человеческую речь из уст небожителя, как стоял, повалился в ноги и, целуя корку льда, намёрзшую на берцы у самых подошв, закричал. Вернее, ему казалось, что он кричит - на деле его растрескавшиеся губы извергали сбивчивый шёпот:
- Господин… товарищ… господин… помогите, там дети мои, деточки….. умирают, господин… товарищ… - и Ляхов забормотал что-то еще более невразумительное, жалостливое, восходящее к тёмным временам обезьяних стай.
Брюнет осклабился, на его лице сложилась гримаса презрения и ехидства, за которыми могло крыться сочувствие. Могло и не крыться.
- Конечно, мы поможем Вам, милостивый государь, непременно поможем.
- Правда? - удивлённо прошептал Ляхов в снег.
- Разумеется, - глядя сверху вниз на Ляхова ясными карими глазами, без тени двусмысленности произнёс боец. - Мы всем помогаем. Вот вы кем до всего этого были?
Ляхов испугался лгать.
- Я… я в Вест-Инвесте… инвестиционная... начальником отдела. Юрист я… юристом… отдел…, - прошамкал он.
- Банкир, значит, олигарх? вест, значит, инвест? юрист-финансист, крыса офисная? - с какой-то окончательной радостью спросил брюнет. - Что ж… Я помогу тебе. Лично и прямо щас помогу… банкир, значит… - Брюнет, жутко улыбнувшись, стал поднимать Ляхова на негнущиеся ноги, одновременно разворачивая его лицом к стене. - Вставай, милостивый государь.
Слово «банкир» отняло у Ляхова всякую волю к сопротивлению, он не находил слов и безвольно обмяк, вывернувшись из сильных рук и студнем оползая по стенке. Взглянув на результаты своих усилий, боец недовольно хмыкнул, и, отойдя на шаг, передернул затвор «калаша».
- Ваха, чёрт нерусский, ты чего собрался делать? - откуда-то из другого мира донесся до Ляхова уверенный и как будто бы знакомый голос.
- Мочить, - коротко, безо всякой рисовки прозвучал ответ.
- Мочить… мочить надо кого прикажут… и когда прикажут… - тут знакомый голос добавил оборот, вызвавший нервный хохоток у свидетелей разговора, возившихся, судя по звукам, с каким-то железом. - За что ты его?
- Понимаешь, он банкир, - резко бросил Ваха с неожиданно прорезавшимся гортанным говором.
- Да какой он банкир, банкиры в Стамбуле жён на панелях пасут, - сказал знакомый голос. Бойцы радостно загоготали.
- А какая, по большому счёту, разница, Вениамин Анатольевич? Какая мне, по большому счёту, разница? - вновь светски, почти без акцента, чуть устало отчеканил Ваха. Ляхову отчего-то показалось, что мочить его прямо сейчас не будут. - Сникерсы на халяву жрал? Жрал…
«Вениамин Анатольевич, Вениамин Анатольевич, Вениамин», - Ляхову казалось, что от этой мысли сейчас зависит всё. - «Знакомый голос… Вениамин…»
Набравшись смелости, Ляхов обернулся - точно, Веня! Он продолжил поворот, упав на колени и во всю мочь заорал - на деле захрипел чуть сильнее шёпота:
- ВЕНЯ!
Подошедший ближе обладатель голоса всмотрелся в опустошённое голодом и морозом темное лицо, заросшее дикой бородой, а всмотревшись, замер.
- Женя? Ляхов? Ну, встреча! - он подошёл и без труда вздёрнул Ляхова на ноги, заключив в медвежьи объятия. - Ты как, друг? Как сам, Татьяна как, дети?
Веня тормошил старого приятеля так, как будто пересеклись они не в поле посреди зимы в окружении суровых вооружённых людей, а где-нибудь в уютной кафешке по дороге с работы в прежние времена.
- Как… - Веня, кажется, только сейчас понял, насколько неуместны - или напротив, насколько уместны его вопросы, и осёкся.
- Татьяна, дети, - бормотал Ляхов, выискивая внутри чудом уцелевшие крупицы уверенности, - там они, в посёлке, голодно нам очень, Веня, голодно совсем…
Вениамина Борисова Ляхов знал издавна, они вместе учились в институте, правда, на разных потоках. В бытность свою юристом Ляхову иногда было неловко вспоминать об этом, потому что он испытывал чувство вины перед Вениамином. На младших курсах Ляхов подрабатывал официантом и не испытывал особо тёплых чувств по поводу резкого изменения уровня жизни своих родителей - типичной офицерской семьи - с распадом Союза. Из-за стеснённости в деньгах и жилье, дополненной отсутствием перспективы, Ляхов ударился в чтение Калашникова, Крупнова, Паршева - авторов, стяжавших себе эпитеты от «пресловутый» до «маргинальный». К этому чтиву Ляхов приохотил и Вениамина. Потом, когда с перспективами всё круто изменилось, а денежные затруднения отошли в прошлое, Ляхов со стыдливой усмешкой вспоминал свои прежние вздохи «и в такой богатой стране…» или «какая была Империя…» Ему теперь было совершенно ясно, что каждый человечек сам кузнечик своего счастья; работай для своего блага, делай карьеру - и все у тебя будет. А Вениамин… Вениамин всё это не бросил, связался с совсем уж отмороженными экстремистами, занимался политикой, мотался по стране, выпускал какую-то дурацкую газету - в общем, занимался ерундой. При редких встречах с ним и в почти столь же редких созвонах, Ляхов, терзаемый угрызениями совести, убеждал приятеля: «Брось это, брось, безнадежно всё это. Фантазии. Утопия. Займись делом, Веня, встраивайся, другой системы тут нет и не будет. Да хоть женись ты наконец…» В ответ на упрёки Вениамина в отсутствии прежнего боевого задора Ляхов только отмахивался и здраво отвечал: «Если начнётся, то начнётся». Разговоры оказались бесполезны для обоих - Вениамин всё глубже погружался в эту пучину, потом и вовсе исчез - то ли воевал где-то, то ли сидел, то ли сперва воевал, потом сидел.
…Вокруг них уже собралось несколько человек - тех, что крепили ржавые тросовые чалки к БТР. Откуда-то в руках Ляхова возникла краюха тёмного хлеба - та самая, вымечтанная - и фляжка с чем-то терпким, неведомого не то забытого вкуса. Ваха поглядывал на свою несостоявшуюся жертву уже без угрозы, на его смуглом лице безжалостное любопытство мешалось с брезгливостью.
- А ты его к стенке хотел, образина. Это ж кореш мой, однокорытник, в институте вместе учились, Женькой звать, - обрадованно объяснял ему Вениамин.
- Юрист он, а не кореш, - пробормотал Ваха.
- Детям, хлеба бы, муки, хоть чего-нибудь, Веня, - стонал Ляхов. - Хлеба, Веня, картошки…
- Соберём-соберём, не волнуйся, - торопливо успокоил его Вениамин. - Правда, ребята?
На этот раз ответом словам Вениамина стало гробовое молчание. Ляхов с возродившейся тревогой смотрел на мрачные лица за спиной друга. Подчинённые Вениамина явно не хотели делиться, тем более с Ляховым.
- Я своё мнение по данному вопросу выразил, Вениамин Анатольевич. - Ваха говорил веско, без обиды или сомнения в голосе. - Он своё уже схавал. Даже больше, чем надо, схавал.
Подкатил второй грузовик, который, очевидно, намеревались использовать как тягач, с него спрыгнул высокий молодой парень, затянутый под тонким бронежилетом в танкач с непонятными Ляхову знаками различия. Парень подошёл, обменялся несколькими фразами с собравшимися, фразы прошли мимо слуха Ляхова. Прозвучало слово «разойдитесь», воспринятое как приказ.
Обратившись к Борисову, парень произнёс:
- Вениамин Анатольевич, я вас знаю давно. Многие здесь вам обязаны, в том числе жизнью. Однако в данном вопросе я просто вынужден поддержать мнение Вахи, молчаливо одобренное ребятами. Вы в курсе, сколько у нас на элеваторе осталось зерна, сколько у нас ртов, и сколько надо оставить на посев. Мы сами к весне будем голодать. Всех скотов мы сейчас спасти не в состоянии, а подрывать боеспособность подразделения, раздавая еду кому попало - неприемлемо. Мы не Чип, не Дейл и не Красный Крест, мы санитары леса. А также полей, дорог и городов. Нам сейчас хоть какой-нибудь порядок навести. Нам к весне организовать сельхозработы, при этом надо сохранить себя и наших людей. Мы всё это уже обсуждали. И вы сами согласились, что у этих, - короткое движение подбородка явно имело отношение к Ляхову, - офисных уродов был шанс всегда. Они им не воспользовались.
В ушах у Ляхова звенело, он бессмысленно смотрел на левый рукав Вениамина - эмблема на нём отличалась от той, что была у остальных. Две руки, большая и малая, с хлебными колосьями. Хлеб. Пища.
Парень в бронежилете чем-то напоминал остро отточенный нож - держался твёрдо и уверенно, его серое лицо хищно врезалось в морозный воздух. Слова, исходящие паром изо рта, тоже были твёрдыми и уверенными. Вениамин обескураженно смотрел на парня, подыскивая нужные слова. Которые были бы правильнее, нежели только что услышанные. Ничего не находилось.
- Андрей, ну… может, авансом? - спросил Вениамин после тяжкой паузы. - Он летом отработает на полях. Я за него поручусь.
Андрей уделил Ляхову долгий, пронизывающий взгляд:
- Нет, - отрубил он. - Этот до лета не доживет. Если бы и дожил, на поля я его не возьму, измождён донельзя. В порядке исключения разрешаю вам выдать половину своего недельного рациона. Половину, не больше. - Он развернулся и двинулся к машинам, уже объединённым в рычащую сцепку.
Колонна только что восстановила боевое построение, и была готова тронуться с места. За чёрный борт грузовика цеплялся дрожащий, плачущий человек с рюкзаком на спине. Вениамин, сидя в кузове, всё старался отцепить костлявые пальцы с обломанными ногтями от дерева борта, от собственных ладоней, от лохмотьев тента и приговаривал, сбиваясь на бормотание в тон ляховскому:
- Ну, не плачь, Женя, не плачь. Рюкзак, главное, донеси. Леоново, говоришь? Заеду, обязательно заеду, если буду жив. Нам сейчас далеко, за Жиздру, но через неделю вернёмся и зайду. Протяни пока на том, что есть, я тебе ведь и лишней банки консервов положить не могу, Скальпель меня в расход пустит и будет прав.
- Веня, - скулил Ляхов. - Почему? Почему они такие жестокие? Почему, Веня?
- У них своя правда. Тут разный народ, отовсюду. И по тюрьмам за свою правду сидели, и по митингам ходили, и статьи писали - всё за правду. А теперь вот умирают за неё. И убивают. Ведь Андрюха прав, понимаешь? Вы сами так захотели - через смерть, через кровь. Нас вот никто не слушал, ты же вот сам меня не слушал...
Рюкзак тянул Ляхова назад, но нужно было что-то сказать последнее, важное, что всё поставит на свои места. И Ляхов жарко затараторил, елозя пальцами по обледенелому борту, не выбирая слов:
- Да, Веня, да, конечно. Правда всё, правда. Но я же хотел как лучше, работать хотел, зарабатывать, для лучшей жизни, для детей, чтобы у них было все хорошо... Работать надо было, я ведь кредитов набрал, чтобы дети выросли, чтобы жили как полагается... Дочке классы, сыну мотоцикл, и чтобы потом квартиру, Веня. Я за детей боялся, заботился о них, Веня…
Что-то изменилось вокруг - Ляхов понял это по лицу Борисова. Взгляд Борисова заволокло пеленой, в памяти, как магнитофонная запись, прозвучали слова Ляхова десятилетней давности.. после пары рюмок, он говорил нагловато, с издевкой, с превосходством в голосе - "Веня! Ну посмотри на меня! мы же в одном институте учились! Ты на моей свадьбе был? Триста человек, Веня! Ты видел ремонт в моей квартире? Машину видел? А у тебя что? Идеи твои? Борьба с системой? У тебя баба-то хоть есть, или одна борьба? За что борьба-то, за совок? Нет больше совка, кончился! Надо работать, Веня, а не переть против системы, и тогда при любой системе в шоколаде будешь!.."
Глаза Борисова налились кровью, лицо исказилось, в хриплом голосе прорвалось раздражение и ярость:
- За детей? За каких детей? За этих, с рождения в грязище и в кровище? За своих, что ли, что с голода в подвале доходят? А ну, пошел нахрен от борта, не то сейчас думалку расшибу!
Из полутьмы под тентом появились другие лица, молодые, которые все слышали. Ляхов удивлённо посмотрел на них, не умея понять, зачем из темноты вместе с лицами выдвинулись рыльца автоматных дул. Он отказывался понять, что на него молча смотрит чужое мёртвое детство, убитое жизнью, которую Ляхов полагал разумной, естественной и благополучной. Он видел, как Вениамин что-то яростно говорит и, наверное, говорит что-то важное, но не мог оторвать взгляд от этих лиц. Первая вспышка сверкнула, когда Ляхов ещё не успел закрыть ладонями лицо.
...полдюжины автоматных стволов одновременно потянулись к квадрату дневного света, полдюжины молодых тел, отталкивая друг друга, заворочались в проходе между лавками. Полдюжины очередей почти одновременно рванули тело отпрянувшего, закрывшего лицо ладонями человека.
- О детях он думал, сволочь, - приговаривал Ваха, очищая рюкзак от подмёрзшей липкой крови. - О детях.
Вениамин молчал. Он только что спорол с рукава нашивку с изображением двух рук - большой и малой с колосьями. Теперь надо было пришить другую, как у всех - красную, со сложной эклектичной геральдикой на ней. Произнесённые про себя слова «эклектичность» и «геральдика» поражали своей неуместностью. Мысль, простая и бесполезная, пробивала сквозь них дорогу на поверхность сознания. «Санитары леса. Да. С волками жить, по-волчьи выть. А ведь всё, всё могло быть иначе…»