Гавел, 1936-2011
Вацлав Гавел и его эссе «Сила бессильных» обычно упоминаются в интернете в связи с Френсисом Фукуямой, который процитировал и прокомментировал Гавела в «Конце истории». Без Гавела эта книга потеряла бы многое. Я не смог найти перевод самого эссе, поэтому в память об этом порядочном человеке процитирую здесь другой источник.
Гавел называет послесталинские коммунистические диктатуры «посттоталитарными». Не потому, что они перестали быть тоталитарными, а потому, что «поздний коммунизм» приобрел черты, не присущие предыдущим этапам существования этой системы. Коммунистическая диктатура в 70-е годы прошлого века перестала быть локализованной, а превратилась в «мировую систему социализма», формы и методы которой были почти одинаковы во всех странах, где она господствовала. Кроме того, если традиционной диктатуре очень часто присуща импровизация, то у посттоталитарной «совершенные и отработанные механизмы прямого и опосредованного манипулирования обществом (с опорой преимущественно на некоторые давние структурные модели российского самодержавия)». Если «классическую» диктатуру характеризует атмосфера революционного подъема, героизма, самопожертвования и стихийного насилия во всех сферах, то в советском блоке в последние десятилетия его существования ничего подобного уже не наблюдалось.
Гавел исследовал простого человека как жертву и вместе с тем опору посттоталитарной системы. «Директор овощного магазина разместил в витрине между луком и морковью лозунг: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ Почему он так сделал? Что этим хотел сообщить миру? Действительно ли им овладела идея единения пролетариев всех стран? Завладела настолько сильно, что он почувствовал непреодолимую потребность проинформировать о своем идеале общественность? Задумывался ли он хотя бы на миг над тем, каким именно образом такое единение могло бы осуществиться и что это означало бы?». Настоящее содержание сигнала, подаваемого этим директором, пишет Гавел, совершенно иное: «Я, овощевод Х, нахожусь на месте, и знаю, что должен делать; веду себя так, как от меня ожидают; на меня можно положиться и нельзя ни в чем упрекнуть, я послушный, и поэтому имею право на спокойную жизнь». Если бы власть откровенно заставляла его выставить в витрине надпись: «Я боюсь, и поэтому безоговорочно послушный», ему было бы неприятно и стыдно. А так у него есть возможность сказать хотя бы самому себе: «А почему, в конце концов, пролетарии всех стран не могут соединиться?».
Гавел называет послесталинские коммунистические диктатуры «посттоталитарными». Не потому, что они перестали быть тоталитарными, а потому, что «поздний коммунизм» приобрел черты, не присущие предыдущим этапам существования этой системы. Коммунистическая диктатура в 70-е годы прошлого века перестала быть локализованной, а превратилась в «мировую систему социализма», формы и методы которой были почти одинаковы во всех странах, где она господствовала. Кроме того, если традиционной диктатуре очень часто присуща импровизация, то у посттоталитарной «совершенные и отработанные механизмы прямого и опосредованного манипулирования обществом (с опорой преимущественно на некоторые давние структурные модели российского самодержавия)». Если «классическую» диктатуру характеризует атмосфера революционного подъема, героизма, самопожертвования и стихийного насилия во всех сферах, то в советском блоке в последние десятилетия его существования ничего подобного уже не наблюдалось.
Гавел исследовал простого человека как жертву и вместе с тем опору посттоталитарной системы. «Директор овощного магазина разместил в витрине между луком и морковью лозунг: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ Почему он так сделал? Что этим хотел сообщить миру? Действительно ли им овладела идея единения пролетариев всех стран? Завладела настолько сильно, что он почувствовал непреодолимую потребность проинформировать о своем идеале общественность? Задумывался ли он хотя бы на миг над тем, каким именно образом такое единение могло бы осуществиться и что это означало бы?». Настоящее содержание сигнала, подаваемого этим директором, пишет Гавел, совершенно иное: «Я, овощевод Х, нахожусь на месте, и знаю, что должен делать; веду себя так, как от меня ожидают; на меня можно положиться и нельзя ни в чем упрекнуть, я послушный, и поэтому имею право на спокойную жизнь». Если бы власть откровенно заставляла его выставить в витрине надпись: «Я боюсь, и поэтому безоговорочно послушный», ему было бы неприятно и стыдно. А так у него есть возможность сказать хотя бы самому себе: «А почему, в конце концов, пролетарии всех стран не могут соединиться?».