Рига. Дом.
Дому триста лет.
Он многое повидал и запомнил: совсем юным домиком застал войны и, может быть, королей. Молодость встретил под резкие крики торговок цветами и перебранки первых фонарщиков. Повзрослев, морщился от цокота лошадиных копыт по брусчатке и чуть позже гула самолётов в небе над собою. Он вырос строгим и сдержанным домом. На дух не переносил в свой адрес фамильярностей, всех этих надуманных люкарн и сложных резных карнизов. Недолюбливал щелчки фотоаппаратов туристов и зевал от перешёптываний в своих углах влюблённых парочек, одинаково скучных во все времена.
Дом несколько раз менял адрес. Слыша, как его называют домом на Большой Королевской улице, приосанивался и горделиво поглядывал вокруг. Когда стал жить на Коммунальной, немного стыдился, словно нёс ответственность за эту идею, и едва заметно краснел. Сейчас он уже много лет дом на улице Рихарда Вагнера. И ему хорошо и спокойно, что адрес связан с музыкой и оперой, а не с советским временем.
Дом постарел. Он ценит тишину и по утрам раздражается даже на чириканье воробьёв. Ждёт капитального ремонта, как иные люди ждут пенсии. Любит, когда проходят мимо и не тревожат его мысли праздными разговорами. Иногда брюзжит старыми рамами, иногда горестно вздыхает трубой.
Покой и ежедневное неспешное путешествие солнечных лучей по черепичной крыше - вот единственное, что приносит удовольствие.
- Мама, мама, смотри, лестница, как в муми-доме! О, мама, здесь такие высокие ступеньки!
Что за безобразие? Крики в такую рань?
Дом собрался было нахмуриться и по-стариковски заворчать-заскрипеть, но не смог сдержать улыбки: маленькие пяточки беззастенчиво щекотали его прямо по широким половицам. Ладошки держались за перила, проводили по белым каменным стенам. Пухленькие пальчики трогали и брали всё, до чего могли дотянуться: входная решётка, ручка двери, камушки около порога. Их бабочковые прикосновения были тёплыми, нежными и любознательными.
В дом приехала девочка с мамой. И девочка бегала по нему, играла на его ступеньках с плюшевыми мышами, таскала из угла в угол синюю настольную лампу, разбрасывала цветные мелки и раскладывала по полу карты, чтобы рисовать на них будущие маршруты.
Дом помнил войны и, может быть, королей, но совсем забыл, как приятно, когда по тебе бегают дети. Как здорово слышать их звонкие колокольчики с самого утра:
- Мама, вставай, вставай, пойдём в кафе кушать булочки!
И ещё дом забыл, как быстро к детям привязываешься.
Однажды утром колокольчик убежал кушать булочки и больше не возвращался.
- Гуляют, - говорил дом в полдень воробьям, представляя, как маленькие ножки быстро-быстро бегут по дорожкам Верманского парка.
- Решили пообедать прямо в городе, - объяснял он в пятом часу скульптурам во внутреннем дворике.
- Припозднились, - шептал дом луне, бестактно заглядывавшей в окно в десять вечера.
- Уехали, - понял дом, когда и на следующее утро ладошки и пяточки не появились.
С этого дня его раздражали даже солнечные лучи по черепичной крыше.
Он многое повидал и запомнил: совсем юным домиком застал войны и, может быть, королей. Молодость встретил под резкие крики торговок цветами и перебранки первых фонарщиков. Повзрослев, морщился от цокота лошадиных копыт по брусчатке и чуть позже гула самолётов в небе над собою. Он вырос строгим и сдержанным домом. На дух не переносил в свой адрес фамильярностей, всех этих надуманных люкарн и сложных резных карнизов. Недолюбливал щелчки фотоаппаратов туристов и зевал от перешёптываний в своих углах влюблённых парочек, одинаково скучных во все времена.
Дом несколько раз менял адрес. Слыша, как его называют домом на Большой Королевской улице, приосанивался и горделиво поглядывал вокруг. Когда стал жить на Коммунальной, немного стыдился, словно нёс ответственность за эту идею, и едва заметно краснел. Сейчас он уже много лет дом на улице Рихарда Вагнера. И ему хорошо и спокойно, что адрес связан с музыкой и оперой, а не с советским временем.
Дом постарел. Он ценит тишину и по утрам раздражается даже на чириканье воробьёв. Ждёт капитального ремонта, как иные люди ждут пенсии. Любит, когда проходят мимо и не тревожат его мысли праздными разговорами. Иногда брюзжит старыми рамами, иногда горестно вздыхает трубой.
Покой и ежедневное неспешное путешествие солнечных лучей по черепичной крыше - вот единственное, что приносит удовольствие.
- Мама, мама, смотри, лестница, как в муми-доме! О, мама, здесь такие высокие ступеньки!
Что за безобразие? Крики в такую рань?
Дом собрался было нахмуриться и по-стариковски заворчать-заскрипеть, но не смог сдержать улыбки: маленькие пяточки беззастенчиво щекотали его прямо по широким половицам. Ладошки держались за перила, проводили по белым каменным стенам. Пухленькие пальчики трогали и брали всё, до чего могли дотянуться: входная решётка, ручка двери, камушки около порога. Их бабочковые прикосновения были тёплыми, нежными и любознательными.
В дом приехала девочка с мамой. И девочка бегала по нему, играла на его ступеньках с плюшевыми мышами, таскала из угла в угол синюю настольную лампу, разбрасывала цветные мелки и раскладывала по полу карты, чтобы рисовать на них будущие маршруты.
Дом помнил войны и, может быть, королей, но совсем забыл, как приятно, когда по тебе бегают дети. Как здорово слышать их звонкие колокольчики с самого утра:
- Мама, вставай, вставай, пойдём в кафе кушать булочки!
И ещё дом забыл, как быстро к детям привязываешься.
Однажды утром колокольчик убежал кушать булочки и больше не возвращался.
- Гуляют, - говорил дом в полдень воробьям, представляя, как маленькие ножки быстро-быстро бегут по дорожкам Верманского парка.
- Решили пообедать прямо в городе, - объяснял он в пятом часу скульптурам во внутреннем дворике.
- Припозднились, - шептал дом луне, бестактно заглядывавшей в окно в десять вечера.
- Уехали, - понял дом, когда и на следующее утро ладошки и пяточки не появились.
С этого дня его раздражали даже солнечные лучи по черепичной крыше.