(no subject)
Грязное окно поезда как мутный ум, картинка несётся все по тому же известному унылому маршруту. Я по кругу слушаю одни и те же аккорды и слова, вся эта грусть и тоска - хочу впитать каждую паузу и хрипотцу, всю печаль.
Ощущения подобны симптомам лихорадки, я переполнена всем, чем только можно было, оттого и бардак или я опустошена настолько, что еле ползу. Прямо.
Я смятый кофейный фильтр, сижу на нижней полке и прижимаю колени к груди, стараюсь сжать вселенную внутри себя, а она дотягивается до глотки и суёт свой кулак, ком становится поперёк, я все полгода вою, что не в силах.
Это лето никак не наступает, будто морскими волнами, понемногу теплом накрывает. А потом ливнем обрушивается на голову, а я уже давно перестала бояться, порой хочется промокнуть полностью, насколько это возможно, как в детстве, чтобы потом заболеть непременно и выздороветь. Почему с душой так нельзя?
С этим сердцем тяжело, набито такой грустью невыносимой, еле ноги волочу, в руках снова чемодан, скорей бы все рассыпалось бисерной крупой, нет во мне силы держать и держаться.
В горах сворачивается туман на кронах старых деревьев, как молоко прокисшее, солнце затолкали за шиворот и теперь можно делать один глубокий вдох, осторожно и медленно, даже чуть боязно, плотно закрыв глаза, будто сейчас несёшься на велосипеде с горы вниз, по прямой и впервые в своей жизни разрешаешь себе не притормаживать, будь что будет. Кости заново срастутся, ссадины затянутся.
Запах черешни плетётся и плетётся, бабушка разрешает сорвать одну, а она так пахнет, да ещё и цвет такой изумительный! По правую руку большущий лес, над нами птицы тихонько поют, а в траве лежать и барахтаться можно хоть до вечера, если не бояться муравьев. Ползёшь до смородины, по-пластунски, мимо лежащих в траве яблок, бросившихся вниз. Эти яблоки - отчаявшиеся ребята, смятый бок и брызги сока на поверхности. Ползёшь мимо укропа, нежных веточек, касающихся плеча.
Сейчас не найду в себе смелости даже пройти мимо дачи, она больше не наша, чужая.
Может, веры во мне нет? Бога нет под рёбрами, может, поэтому тоска подобно большому серому коту улеглась, заняв его место. А может, умер и он давно там. Где моё тепло внутри?
Ухожу из-под навеса прямо к перрону решительным шагом, заглатывая раздражение. Высокий парень с зонтом угощает куском зонта из вежливости. Зачем-то называет своё имя, я зачем-то своё, самая бессмысленная часть, как будто мы говорим что-то необычное и ожидаем услышать имена "Агриппина" или "Леонард", никто же ведь не запомнит любую из комбинаций букв тысячи одинаковых имён.
Я ложусь на старый холодный паркет и прошу хотя бы пару красных башмаков, которые помогли Элли, потому что мой домик из Канзаса перенесло и так слишком далеко.
Мне не верят, сколько лет - я ворчлива и цинична как шестидесятилетняя, а говорят, что смеюсь заливисто, как ребёнок.
Не унимай грозу, пускай льёт и гремит, гремит и льёт, я окна все настежь и будто пустой мир.
Ощущения подобны симптомам лихорадки, я переполнена всем, чем только можно было, оттого и бардак или я опустошена настолько, что еле ползу. Прямо.
Я смятый кофейный фильтр, сижу на нижней полке и прижимаю колени к груди, стараюсь сжать вселенную внутри себя, а она дотягивается до глотки и суёт свой кулак, ком становится поперёк, я все полгода вою, что не в силах.
Это лето никак не наступает, будто морскими волнами, понемногу теплом накрывает. А потом ливнем обрушивается на голову, а я уже давно перестала бояться, порой хочется промокнуть полностью, насколько это возможно, как в детстве, чтобы потом заболеть непременно и выздороветь. Почему с душой так нельзя?
С этим сердцем тяжело, набито такой грустью невыносимой, еле ноги волочу, в руках снова чемодан, скорей бы все рассыпалось бисерной крупой, нет во мне силы держать и держаться.
В горах сворачивается туман на кронах старых деревьев, как молоко прокисшее, солнце затолкали за шиворот и теперь можно делать один глубокий вдох, осторожно и медленно, даже чуть боязно, плотно закрыв глаза, будто сейчас несёшься на велосипеде с горы вниз, по прямой и впервые в своей жизни разрешаешь себе не притормаживать, будь что будет. Кости заново срастутся, ссадины затянутся.
Запах черешни плетётся и плетётся, бабушка разрешает сорвать одну, а она так пахнет, да ещё и цвет такой изумительный! По правую руку большущий лес, над нами птицы тихонько поют, а в траве лежать и барахтаться можно хоть до вечера, если не бояться муравьев. Ползёшь до смородины, по-пластунски, мимо лежащих в траве яблок, бросившихся вниз. Эти яблоки - отчаявшиеся ребята, смятый бок и брызги сока на поверхности. Ползёшь мимо укропа, нежных веточек, касающихся плеча.
Сейчас не найду в себе смелости даже пройти мимо дачи, она больше не наша, чужая.
Может, веры во мне нет? Бога нет под рёбрами, может, поэтому тоска подобно большому серому коту улеглась, заняв его место. А может, умер и он давно там. Где моё тепло внутри?
Ухожу из-под навеса прямо к перрону решительным шагом, заглатывая раздражение. Высокий парень с зонтом угощает куском зонта из вежливости. Зачем-то называет своё имя, я зачем-то своё, самая бессмысленная часть, как будто мы говорим что-то необычное и ожидаем услышать имена "Агриппина" или "Леонард", никто же ведь не запомнит любую из комбинаций букв тысячи одинаковых имён.
Я ложусь на старый холодный паркет и прошу хотя бы пару красных башмаков, которые помогли Элли, потому что мой домик из Канзаса перенесло и так слишком далеко.
Мне не верят, сколько лет - я ворчлива и цинична как шестидесятилетняя, а говорят, что смеюсь заливисто, как ребёнок.
Не унимай грозу, пускай льёт и гремит, гремит и льёт, я окна все настежь и будто пустой мир.