С власовским рылом в калашный ряд
Оригинал взят у pyhalov в С власовским рылом в калашный ряд
По поводу пресловутой защиты диссертации К.М. Александрова «Генералитет и офицерские кадры вооружённых формирований Комитета освобождения народов России в 1943-1946 гг.», состоявшейся 1 марта 2016 года в Санкт-Петербургском институте истории РАН.
Вначале сделаю несколько оговорок:
1) Вопреки обывательским представлениям, «гений и злодейство» вполне совместимы: плохой человек вполне может быть хорошим учёным, и соответственно, хороший учёный - плохим человеком.
2) Историю коллаборационизма в ВОВ можно и нужно изучать.
3) К.М. Александров действительно проделал большую работу, в его диссертации есть много интересного.
Проблема - в несоблюдении Александровым в своей работе норм научности. Диссертант упорно пытается протащить свиное рыло власовщины в калашный ряд исторической науки.
Ниже текст моего выступления 1 марта на защите диссертации Александрова:
На с.126 диссертации автор утверждает:
«В 1930-1931 годах ежегодная смертность узников в лагерях ГУЛага составляла 2,9%. В 1932 году она возросла до 4,8%, а в 1933 году приняла катастрофический характер, превысив отметку в 15%. В тот год по официальным данным в местах заключения ОГПУ умерли 67 247 заключенных - каждый пятый. Примерно столько заключенных в среднем умерло в пенитенциарной системе Российской империи за шестнадцать лет (между 1885 и 1915 годами). В 1933 году смертность в ГУЛАГе превысила смертность в тюрьмах французского колониального Вьетнама, а в концлагере Бухенвальд такой показатель ежегодной смертности был зафиксирован лишь в 1939 году. К 1938 году показатели смертности заключенных в ГУЛАГе снизились до отметки в 6,7%, но по-прежнему превышали в тот год показатели в Бухенвальде (4%), вьетнамских (около 6%) и в дореволюционных российских (в среднем 2%) тюрьмах».
Если не считать грубой арифметической ошибки (15% - отнюдь не «каждый пятый», а меньше, чем каждый шестой), приведённые автором численные данные верны.
Однако складывается впечатление, будто за весь период с 1933 по 1938 год смертность в местах заключения держалась на крайне высоком уровне. На самом же деле и в 1933-м, и в 1938-м году наблюдался всплеск смертности. А в промежутке между 1933 и 1938 гг. смертность в лагерях ГУЛАГа падала гораздо ниже: в 1934-м - 4,26%, в 1935-м - 3,62%, в 1936-м - 2,48%, в 1937-м - 2,79% (ГАРФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.1155. Л.2). После всплеска смертности в 1938-м она опять упала: 1939 год - 3,79%, 1940-й - 3,28% (Там же). Смертность в исправительно-трудовых колониях и тюрьмах в этот период была ещё ниже: 1935 г. - 1,12%, 1936-й - 1,40%, 1937-й - 1,29% (ГАРФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.2740. Л.44, 52). В 1940 году смертность в советских тюрьмах составила 1% (ГАРФ. Ф.Р-9413. Оп.1. Д.11. Л.2об.).
Для большей наглядности приведём процент смертности в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ) в виде графика:
Таким образом, диссертант рисует искажённую картину динамики смертности в местах заключения.
На с.127 читаем:
«Для сравнения: за 30 лет, в период 1885-1915, в местах заключения Российской империи, при более слабом уровне развития медицины и отсутствии пенициллина, умерли 126 256 чел.».
Это утверждение курьёзно. В СССР 1930-х пенициллин тоже отсутствовал. Как известно, очищенный пенициллин, годный к медицинскому применению, был получен в Оксфордском университете в 1938 году, а его массовое производство было налажено в США с 1942 года.
Более существенной для оценки диссертационного труда К.М. Александрова является отстаиваемая автором концепция «беспрецедентности» рассматриваемых социальных феноменов.
Цитаты:
«Во время Отечественной войны 1812 года и Первой мировой войны русские пленные генералы и офицеры не создавали воинские части из соотечественников для участия в борьбе против Российского государства, сохраняя верность присяге и морально-этическим ценностям своей корпорации. ... Затем в плену советские генералы, десятки полковников и подполковников, сотни других командиров и лиц начсостава, включая политработников, совершали действия, ранее не имевшие прецедентов в российской военной истории» (С.4).
«Феномен государственной измены противоречил истории и ценностям русского офицерского корпуса, ликвидированного большевиками вместе со старой армией и её традициями» (С.91).
«Таким образом, установленные численность и состав офицерского корпуса войск КОНР позволяют утверждать, что по своим количественным показателям военное сотрудничество с противником офицеров, в том числе с высоким служебным статусом, как из числа бывших советских военнослужащих, так и белоэмигрантов, носило беспрецедентный характер и может расцениваться как социально-политический феномен, находившийся в вопиющем противоречии с традициями российской военной культуры» (С.839-840).
Действительно, для подавляющего большинства российских офицеров верность присяге незыблема, а измена неприемлема. Однако наблюдались и исключения из этого правила. Так по поводу Отечественной войны 1812 года сам автор приводит следующие сведения: «в 1812 году в Смоленской губернии с неприятелем сотрудничал 61 человек, в том числе 7 лиц, имевших офицерский чин: подполковник Судновский, капитан Телипин, штабс-капитаны И. Залепин и П. Попов, поручики Н. Милечкин и Трубников, прапорщик Невехин. Все они служили в муниципальных органах, занимавшихся бытовым устройством населения. 11 января 1813 года был расстрелян корнет Нежинского драгунского полка Городнецкий, перешедший к противнику летом 1812 года и захваченный в плен в Вильно» (С.89).
На самом деле коллаборационистское движение во время Отечественной войны 1812 года носило гораздо более массовый характер. На временно оккупированной наполеоновскими войсками территории Российской империи из российских подданных была создана так называемая армия Великого княжества Литовского численностью 20 тысяч человек, принимавшая активное участие в боевых действиях против русских войск. Один из литовских полков даже был включён Наполеоном в состав Молодой гвардии (Панкратов П.А. Армия Европы против России // Военно-исторический журнал. 1997. №3. С.73-74).
Следует отметить, что эта территория уже 17 лет входила в состав Российской империи, эти люди принесли присягу государю. При этом одним из лидеров коллаборационистов был бывший министр иностранных дел Российской империи (1804-1806) Адам Чарторыйский. Вот уж действительно пример «беспрецедентного случая».
Во время Первой мировой войны, как утверждает автор:
«В целом попытки противника привлечь российских военнопленных для военной службы не дали существенных результатов» (С.90).
Надо сказать, что противник и не предпринимал для этого серьёзных усилий. Тем не менее, в Германии из числа российских подданных, проживавших в Великом княжестве Финляндском был создан 27-й егерский батальон численностью 1800 человек.
В сентябре 1917 года под Ригой был взят в плен полковник Вильгельм Теслев, кадровый офицер, выпускник Николаевской академии Генерального штаба (1907 г.), офицер лейб-гвардии Конно-гренадёрского полка. Уже в следующем месяце он вступил в формируемый в Германии финский егерский батальон, а 6 ноября 1917 года был назначен его командиром.
Хотя исследование К.М. Александрова посвящено генералитету и офицерским кадрам, будет уместно коснуться и нижних чинов. Во время царствования Екатерины II российский посол в Великобритании граф Семён Романович Воронцов свидетельствовал:
«Я видел наших храбрых соотечественников целыми тысячами на службе у пруссаков и австрийцев; а лица, бывшие в Швеции, уверяли меня, что в Стокгольме и Готенбурге они видели с лишком две тысячи русских, служивших в шведской армии» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I. СПб., 1912. С.122).
Во время русско-шведской войны 1788-1790 гг. 80 пленных русских моряков вступили на службу в шведский флот (Там же. С.369). Казалось бы, число невелико. Однако общее количество российских пленных составляло чуть больше 800.
В стремлении доказать «беспрецедентность» советского (подчеркнём, именно советского) коллаборационизма диссертант доходит до смешного:
«Нетипичными для традиции русского воздухоплавания были угоны самолетов, пилоты которых получали политическое убежище в сопредельных государствах» (С.166).
О каких «традициях русского воздухоплавания» может идти речь, если история от начала боевого применения авиации до революции насчитывает 2,5 года?
Кстати, следует отметить, что перелёты совершались и в обратную сторону. Так, 23 февраля 1938 года из Латвии в СССР перелетел И. Муземнек, заявивший, что покинул пределы Латвии преднамеренно и вернуться туда отказывается (Перелёт на территорию СССР латвийского самолёта // Правда. 1938, 9 марта).
Рассматривая феномен коллаборационизма следовало бы оценить, какова доля советских военнослужащих, вставших на путь сотрудничества с противником. Как пишет автор, в рядах власовского движения насчитывалось 4000 офицеров, включая белоэмигрантов. К 15 июня 1941 года общая численность командного и начальствующего состава (без политсостава, ВВС, ВМФ и НКВД) составляла по списку 439 143 человека (Шабаев А.А. Потери офицерского состава Красной Армии в Великой Отечественной войне // Военно-исторический архив. 1998. №3. С.173). Всего за время Великой Отечественной войны через Вооружённые Силы прошло около 3 миллионов офицеров (Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование. М., 2001. С.430). Из них пропало без вести или попало в плен 392 085 (Там же).
Уже в ходе защиты, отвечая на отзыв официального оппонента Н.А. Ломагина, К.М. Александров заявил, что оценивает соотношение советских офицеров, пошедших во власовцы, к общему количеству пленных советских офицеров, остававшихся к тому времени в живых, как «1 к 130» (одна тысяча из 130 тысяч). Интересно сравнить эту цифру со следующими утверждениями диссертанта:
«Даже если увеличить настоящие показатели в полтора-два раза за счет неучтенных «восточников», убитых при переходе, и не показанных в отчетах, перебежавших на сторону Красной армии и УПА, то максимальная цифра в 13-15 тыс. окажется незначительной по сравнению с численностью Восточных войск в 370 тыс. человек к концу 1943 года» (С.257).
«Доля восточных добровольцев, перешедших к партизанам к началу осени 1943 года, выглядела скромно относительно их общей численности в несколько сот тысяч человек и составила всего лишь несколько процентов. Но в глазах ОКВ на фоне общего кризиса такие эксцессы приобрели преувеличенные масштабы» (С.375-376).
То есть, несколько процентов «восточных добровольцев», перебежавших к партизанам, по мнению автора, всего лишь «эксцесс», «незначительная цифра», которой придаётся «преувеличенный масштаб», в то время как менее чем один процент предателей, пошедших на службу Гитлеру, расценивается диссертантом как «феномен».
Изучая историю коллаборационистского движения во время Великой Отечественной войны, следует отдавать отчёт, что оно стало возможным не потому, что пленные советские генералы и офицеры захотели что-то создать, а потому, что в этом были заинтересованы германские власти. Как пишет сам диссертант:
«Однако общее количество «хиви» и восточных добровольцев на стороне противника неуклонно возрастало, достигнув летом 1942 года, по данным ротмистра Г.Г. Герварта фон Биттенфельда, 250 тыс. человек. Этот процесс был обусловлен военными потребностями Вермахта в условиях затянувшейся войны на большом оперативном пространстве» (С.845).
Однако перед этим автор утверждает:
«Таким образом, одной из предпосылок разгрома шестнадцати советских армий и пленения 3,8 млн военнослужащих РККА в 1941 году, брожения и процессов самоопределения среди военнопленных, военной службы более одного миллиона граждан СССР на стороне противника в 1941-1945 годах, создания Восточных войск Вермахта, других антисоветских формирований и кадров, послуживших источником для офицерского корпуса ВС КОНР, в значительной степени было проявление массового недовольства режимом и его мероприятиями, проводившимися с середины 1920-х годов» (С.841).
Налицо противоречие в концепции диссертанта. Так чем же был обусловлен феномен коллаборационизма: «процессами самоопределения» среди советских военнопленных или военными потребностями Вермахта и инициативой германского командования?
Также стоит задаться вопросом - а чем был вызван разгром и капитуляция французской армии в 1940 году?
Считаю, что диссертация, несмотря на большой объём проделанной работы и достаточный массив привлечённой фактической информации, содержит чрезмерное количество неподтверждённых тезисов и выводов, что не позволяет считать её законченным научным исследованием, достойным положительной оценки диссертационным советом.
По поводу пресловутой защиты диссертации К.М. Александрова «Генералитет и офицерские кадры вооружённых формирований Комитета освобождения народов России в 1943-1946 гг.», состоявшейся 1 марта 2016 года в Санкт-Петербургском институте истории РАН.
Вначале сделаю несколько оговорок:
1) Вопреки обывательским представлениям, «гений и злодейство» вполне совместимы: плохой человек вполне может быть хорошим учёным, и соответственно, хороший учёный - плохим человеком.
2) Историю коллаборационизма в ВОВ можно и нужно изучать.
3) К.М. Александров действительно проделал большую работу, в его диссертации есть много интересного.
Проблема - в несоблюдении Александровым в своей работе норм научности. Диссертант упорно пытается протащить свиное рыло власовщины в калашный ряд исторической науки.
Ниже текст моего выступления 1 марта на защите диссертации Александрова:
На с.126 диссертации автор утверждает:
«В 1930-1931 годах ежегодная смертность узников в лагерях ГУЛага составляла 2,9%. В 1932 году она возросла до 4,8%, а в 1933 году приняла катастрофический характер, превысив отметку в 15%. В тот год по официальным данным в местах заключения ОГПУ умерли 67 247 заключенных - каждый пятый. Примерно столько заключенных в среднем умерло в пенитенциарной системе Российской империи за шестнадцать лет (между 1885 и 1915 годами). В 1933 году смертность в ГУЛАГе превысила смертность в тюрьмах французского колониального Вьетнама, а в концлагере Бухенвальд такой показатель ежегодной смертности был зафиксирован лишь в 1939 году. К 1938 году показатели смертности заключенных в ГУЛАГе снизились до отметки в 6,7%, но по-прежнему превышали в тот год показатели в Бухенвальде (4%), вьетнамских (около 6%) и в дореволюционных российских (в среднем 2%) тюрьмах».
Если не считать грубой арифметической ошибки (15% - отнюдь не «каждый пятый», а меньше, чем каждый шестой), приведённые автором численные данные верны.
Однако складывается впечатление, будто за весь период с 1933 по 1938 год смертность в местах заключения держалась на крайне высоком уровне. На самом же деле и в 1933-м, и в 1938-м году наблюдался всплеск смертности. А в промежутке между 1933 и 1938 гг. смертность в лагерях ГУЛАГа падала гораздо ниже: в 1934-м - 4,26%, в 1935-м - 3,62%, в 1936-м - 2,48%, в 1937-м - 2,79% (ГАРФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.1155. Л.2). После всплеска смертности в 1938-м она опять упала: 1939 год - 3,79%, 1940-й - 3,28% (Там же). Смертность в исправительно-трудовых колониях и тюрьмах в этот период была ещё ниже: 1935 г. - 1,12%, 1936-й - 1,40%, 1937-й - 1,29% (ГАРФ. Ф.Р-9414. Оп.1. Д.2740. Л.44, 52). В 1940 году смертность в советских тюрьмах составила 1% (ГАРФ. Ф.Р-9413. Оп.1. Д.11. Л.2об.).
Для большей наглядности приведём процент смертности в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ) в виде графика:
Таким образом, диссертант рисует искажённую картину динамики смертности в местах заключения.
На с.127 читаем:
«Для сравнения: за 30 лет, в период 1885-1915, в местах заключения Российской империи, при более слабом уровне развития медицины и отсутствии пенициллина, умерли 126 256 чел.».
Это утверждение курьёзно. В СССР 1930-х пенициллин тоже отсутствовал. Как известно, очищенный пенициллин, годный к медицинскому применению, был получен в Оксфордском университете в 1938 году, а его массовое производство было налажено в США с 1942 года.
Более существенной для оценки диссертационного труда К.М. Александрова является отстаиваемая автором концепция «беспрецедентности» рассматриваемых социальных феноменов.
Цитаты:
«Во время Отечественной войны 1812 года и Первой мировой войны русские пленные генералы и офицеры не создавали воинские части из соотечественников для участия в борьбе против Российского государства, сохраняя верность присяге и морально-этическим ценностям своей корпорации. ... Затем в плену советские генералы, десятки полковников и подполковников, сотни других командиров и лиц начсостава, включая политработников, совершали действия, ранее не имевшие прецедентов в российской военной истории» (С.4).
«Феномен государственной измены противоречил истории и ценностям русского офицерского корпуса, ликвидированного большевиками вместе со старой армией и её традициями» (С.91).
«Таким образом, установленные численность и состав офицерского корпуса войск КОНР позволяют утверждать, что по своим количественным показателям военное сотрудничество с противником офицеров, в том числе с высоким служебным статусом, как из числа бывших советских военнослужащих, так и белоэмигрантов, носило беспрецедентный характер и может расцениваться как социально-политический феномен, находившийся в вопиющем противоречии с традициями российской военной культуры» (С.839-840).
Действительно, для подавляющего большинства российских офицеров верность присяге незыблема, а измена неприемлема. Однако наблюдались и исключения из этого правила. Так по поводу Отечественной войны 1812 года сам автор приводит следующие сведения: «в 1812 году в Смоленской губернии с неприятелем сотрудничал 61 человек, в том числе 7 лиц, имевших офицерский чин: подполковник Судновский, капитан Телипин, штабс-капитаны И. Залепин и П. Попов, поручики Н. Милечкин и Трубников, прапорщик Невехин. Все они служили в муниципальных органах, занимавшихся бытовым устройством населения. 11 января 1813 года был расстрелян корнет Нежинского драгунского полка Городнецкий, перешедший к противнику летом 1812 года и захваченный в плен в Вильно» (С.89).
На самом деле коллаборационистское движение во время Отечественной войны 1812 года носило гораздо более массовый характер. На временно оккупированной наполеоновскими войсками территории Российской империи из российских подданных была создана так называемая армия Великого княжества Литовского численностью 20 тысяч человек, принимавшая активное участие в боевых действиях против русских войск. Один из литовских полков даже был включён Наполеоном в состав Молодой гвардии (Панкратов П.А. Армия Европы против России // Военно-исторический журнал. 1997. №3. С.73-74).
Следует отметить, что эта территория уже 17 лет входила в состав Российской империи, эти люди принесли присягу государю. При этом одним из лидеров коллаборационистов был бывший министр иностранных дел Российской империи (1804-1806) Адам Чарторыйский. Вот уж действительно пример «беспрецедентного случая».
Во время Первой мировой войны, как утверждает автор:
«В целом попытки противника привлечь российских военнопленных для военной службы не дали существенных результатов» (С.90).
Надо сказать, что противник и не предпринимал для этого серьёзных усилий. Тем не менее, в Германии из числа российских подданных, проживавших в Великом княжестве Финляндском был создан 27-й егерский батальон численностью 1800 человек.
В сентябре 1917 года под Ригой был взят в плен полковник Вильгельм Теслев, кадровый офицер, выпускник Николаевской академии Генерального штаба (1907 г.), офицер лейб-гвардии Конно-гренадёрского полка. Уже в следующем месяце он вступил в формируемый в Германии финский егерский батальон, а 6 ноября 1917 года был назначен его командиром.
Хотя исследование К.М. Александрова посвящено генералитету и офицерским кадрам, будет уместно коснуться и нижних чинов. Во время царствования Екатерины II российский посол в Великобритании граф Семён Романович Воронцов свидетельствовал:
«Я видел наших храбрых соотечественников целыми тысячами на службе у пруссаков и австрийцев; а лица, бывшие в Швеции, уверяли меня, что в Стокгольме и Готенбурге они видели с лишком две тысячи русских, служивших в шведской армии» (Бородкин М.М. История Финляндии. Время Екатерины II и Павла I. СПб., 1912. С.122).
Во время русско-шведской войны 1788-1790 гг. 80 пленных русских моряков вступили на службу в шведский флот (Там же. С.369). Казалось бы, число невелико. Однако общее количество российских пленных составляло чуть больше 800.
В стремлении доказать «беспрецедентность» советского (подчеркнём, именно советского) коллаборационизма диссертант доходит до смешного:
«Нетипичными для традиции русского воздухоплавания были угоны самолетов, пилоты которых получали политическое убежище в сопредельных государствах» (С.166).
О каких «традициях русского воздухоплавания» может идти речь, если история от начала боевого применения авиации до революции насчитывает 2,5 года?
Кстати, следует отметить, что перелёты совершались и в обратную сторону. Так, 23 февраля 1938 года из Латвии в СССР перелетел И. Муземнек, заявивший, что покинул пределы Латвии преднамеренно и вернуться туда отказывается (Перелёт на территорию СССР латвийского самолёта // Правда. 1938, 9 марта).
Рассматривая феномен коллаборационизма следовало бы оценить, какова доля советских военнослужащих, вставших на путь сотрудничества с противником. Как пишет автор, в рядах власовского движения насчитывалось 4000 офицеров, включая белоэмигрантов. К 15 июня 1941 года общая численность командного и начальствующего состава (без политсостава, ВВС, ВМФ и НКВД) составляла по списку 439 143 человека (Шабаев А.А. Потери офицерского состава Красной Армии в Великой Отечественной войне // Военно-исторический архив. 1998. №3. С.173). Всего за время Великой Отечественной войны через Вооружённые Силы прошло около 3 миллионов офицеров (Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование. М., 2001. С.430). Из них пропало без вести или попало в плен 392 085 (Там же).
Уже в ходе защиты, отвечая на отзыв официального оппонента Н.А. Ломагина, К.М. Александров заявил, что оценивает соотношение советских офицеров, пошедших во власовцы, к общему количеству пленных советских офицеров, остававшихся к тому времени в живых, как «1 к 130» (одна тысяча из 130 тысяч). Интересно сравнить эту цифру со следующими утверждениями диссертанта:
«Даже если увеличить настоящие показатели в полтора-два раза за счет неучтенных «восточников», убитых при переходе, и не показанных в отчетах, перебежавших на сторону Красной армии и УПА, то максимальная цифра в 13-15 тыс. окажется незначительной по сравнению с численностью Восточных войск в 370 тыс. человек к концу 1943 года» (С.257).
«Доля восточных добровольцев, перешедших к партизанам к началу осени 1943 года, выглядела скромно относительно их общей численности в несколько сот тысяч человек и составила всего лишь несколько процентов. Но в глазах ОКВ на фоне общего кризиса такие эксцессы приобрели преувеличенные масштабы» (С.375-376).
То есть, несколько процентов «восточных добровольцев», перебежавших к партизанам, по мнению автора, всего лишь «эксцесс», «незначительная цифра», которой придаётся «преувеличенный масштаб», в то время как менее чем один процент предателей, пошедших на службу Гитлеру, расценивается диссертантом как «феномен».
Изучая историю коллаборационистского движения во время Великой Отечественной войны, следует отдавать отчёт, что оно стало возможным не потому, что пленные советские генералы и офицеры захотели что-то создать, а потому, что в этом были заинтересованы германские власти. Как пишет сам диссертант:
«Однако общее количество «хиви» и восточных добровольцев на стороне противника неуклонно возрастало, достигнув летом 1942 года, по данным ротмистра Г.Г. Герварта фон Биттенфельда, 250 тыс. человек. Этот процесс был обусловлен военными потребностями Вермахта в условиях затянувшейся войны на большом оперативном пространстве» (С.845).
Однако перед этим автор утверждает:
«Таким образом, одной из предпосылок разгрома шестнадцати советских армий и пленения 3,8 млн военнослужащих РККА в 1941 году, брожения и процессов самоопределения среди военнопленных, военной службы более одного миллиона граждан СССР на стороне противника в 1941-1945 годах, создания Восточных войск Вермахта, других антисоветских формирований и кадров, послуживших источником для офицерского корпуса ВС КОНР, в значительной степени было проявление массового недовольства режимом и его мероприятиями, проводившимися с середины 1920-х годов» (С.841).
Налицо противоречие в концепции диссертанта. Так чем же был обусловлен феномен коллаборационизма: «процессами самоопределения» среди советских военнопленных или военными потребностями Вермахта и инициативой германского командования?
Также стоит задаться вопросом - а чем был вызван разгром и капитуляция французской армии в 1940 году?
Считаю, что диссертация, несмотря на большой объём проделанной работы и достаточный массив привлечённой фактической информации, содержит чрезмерное количество неподтверждённых тезисов и выводов, что не позволяет считать её законченным научным исследованием, достойным положительной оценки диссертационным советом.