(no subject)
Когда возвращаюсь с пробежки и снимаю кеды, на пальцах не пыль, а желто-зеленая пыльца. Она напоминает мне о папе, как и все, что он любил, и что я научилась любить, глядя на него.
Я скажу чудовищную вещь, но она была чудовищной до того, как попала в мою голову. Мне без него лучше. Я не скорбела о потере отношений с ним, я скорбела о шансе их когда-нибудь иметь. И еще очень скорбела о том, что он не увидит больше луга, леса, речки, не поедет к пчелам, не ляжет спать, обнявшись с мамой, не спаяет какую-нибудь штуку, такую умную, что ему радостно и охота похвастаться. И скорбела я о себе, потому что любить нам друг дружку было как будто нельзя, а мне было очень охота. Первые моменты нежности между нам были, когда я сидела или стояла у гроба и все время гладила его по плечу, тихонько приговаривая, почему-то по-украински, "дурнииий, дурний". Потому что не мог он любить меня не со зла души, а от невежества - в самом нейтральном смысле этого слова. Но той маленькой Лене все это было неведомо, и она, странная и оцепеневшая, навсегда останется жить в серединке взрослой меня, которая все понимает.
А почему мне без него лучше, теперь становится понятным. Исчезло то напряжение, за которое я тайно ненавидела свой родной дом и городок. Такое постоянное напряжение, ставшее когда-то серым фоном, так что я и не знала, что это что-то присутствующее в жизни, а думала, что это и есть жизнь.
А папу мне иногда сильно жальчее, чем себя; ведь на те чувства, которые я так хотела, у меня шанс все еще есть.
Я скажу чудовищную вещь, но она была чудовищной до того, как попала в мою голову. Мне без него лучше. Я не скорбела о потере отношений с ним, я скорбела о шансе их когда-нибудь иметь. И еще очень скорбела о том, что он не увидит больше луга, леса, речки, не поедет к пчелам, не ляжет спать, обнявшись с мамой, не спаяет какую-нибудь штуку, такую умную, что ему радостно и охота похвастаться. И скорбела я о себе, потому что любить нам друг дружку было как будто нельзя, а мне было очень охота. Первые моменты нежности между нам были, когда я сидела или стояла у гроба и все время гладила его по плечу, тихонько приговаривая, почему-то по-украински, "дурнииий, дурний". Потому что не мог он любить меня не со зла души, а от невежества - в самом нейтральном смысле этого слова. Но той маленькой Лене все это было неведомо, и она, странная и оцепеневшая, навсегда останется жить в серединке взрослой меня, которая все понимает.
А почему мне без него лучше, теперь становится понятным. Исчезло то напряжение, за которое я тайно ненавидела свой родной дом и городок. Такое постоянное напряжение, ставшее когда-то серым фоном, так что я и не знала, что это что-то присутствующее в жизни, а думала, что это и есть жизнь.
А папу мне иногда сильно жальчее, чем себя; ведь на те чувства, которые я так хотела, у меня шанс все еще есть.