Вера...
И он говорит ей:
«С чего мне начать, ответь, -
я куплю нам хлеба, сниму нам клеть,
не бросай меня одного взрослеть,
это хуже ада.
Я играю блюз и ношу серьгу,
я не знаю, что для тебя смогу,
но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».
Говорит ей: «Я никого не звал,
у меня есть сцена и есть вокзал,
но теперь я видел и осязал самый свет, похоже.
У меня в гитарном чехле пятак,
я не сплю без приступов и атак,
а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.
Я был мальчик, я беззаботно жил;
я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил,
только кто арбитры?
Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог),
и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.
Через семь лет смрада и кабака
я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока,
поучать и охать.
Но пока я жутко живой и твой,
пахну дымом, солью, сырой листвой,
Питер Пен, Иванушка, домовой,
не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».
И она говорит ему:
«И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу,
я тебя от времени не спасу, мы его там встретим.
Я умею верить и обнимать,
только я не буду тебя, как мать,
опекать, оправдывать, поднимать,
я здесь не за этим.
Как все дети, росшие без отцов,
мы хотим игрушек и леденцов,
одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали.
Только нет на свете того пути,
где нам вечно нет еще двадцати,
всего спросу - радовать и цвести,
как всегда вначале.
Когда меркнет свет и приходит край,
тебе нужен муж, а не мальчик Кай,
отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея.
Есть вокзал и сцена, а есть жилье,
и судьба обычно берет свое
и у тех, кто бегает от нее - только чуть грубее».
И стоят в молчанье, оглушены,
этим новым качеством тишины,
где все кучевые и то слышны, - ждут, не убегая.
Как живые камни, стоят вдвоём,
а за ними гаснет дверной проём,
и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.
Вера Полозкова.
«С чего мне начать, ответь, -
я куплю нам хлеба, сниму нам клеть,
не бросай меня одного взрослеть,
это хуже ада.
Я играю блюз и ношу серьгу,
я не знаю, что для тебя смогу,
но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».
Говорит ей: «Я никого не звал,
у меня есть сцена и есть вокзал,
но теперь я видел и осязал самый свет, похоже.
У меня в гитарном чехле пятак,
я не сплю без приступов и атак,
а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.
Я был мальчик, я беззаботно жил;
я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил,
только кто арбитры?
Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог),
и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.
Через семь лет смрада и кабака
я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока,
поучать и охать.
Но пока я жутко живой и твой,
пахну дымом, солью, сырой листвой,
Питер Пен, Иванушка, домовой,
не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».
И она говорит ему:
«И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу,
я тебя от времени не спасу, мы его там встретим.
Я умею верить и обнимать,
только я не буду тебя, как мать,
опекать, оправдывать, поднимать,
я здесь не за этим.
Как все дети, росшие без отцов,
мы хотим игрушек и леденцов,
одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали.
Только нет на свете того пути,
где нам вечно нет еще двадцати,
всего спросу - радовать и цвести,
как всегда вначале.
Когда меркнет свет и приходит край,
тебе нужен муж, а не мальчик Кай,
отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея.
Есть вокзал и сцена, а есть жилье,
и судьба обычно берет свое
и у тех, кто бегает от нее - только чуть грубее».
И стоят в молчанье, оглушены,
этим новым качеством тишины,
где все кучевые и то слышны, - ждут, не убегая.
Как живые камни, стоят вдвоём,
а за ними гаснет дверной проём,
и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.
Вера Полозкова.