Анна Всея Руси
23 июня 1889 -
день рождения Анны Ахматовой
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье "Анна".
Сладчайшее для губ людских и слуха.
"Анной Всея Руси" назовет её потом Марина Цветаева. Мир благодарен этому имени.
Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака.
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.
Неугасимое созвездье!
Навеки врозь, навеки вместе.
Звезда в ответе за звезду...
М. Петровых
Ей посвящали стихи Блок и Пастернак, ее портреты писали лучшие художники времени. Каждый видел в ней свое. "Музу плача" ― Цветаева. "Негодующую Федру" ― Мандельштам. Лурье ― "Женщину в превосходной степени". Если бы ей, "царскосельской веселой грешнице", показали тогда, что станется с её жизнью!
Это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не смогла...
Смогла. И других научила. Она учила искусству оставаться собой несмотря ни на что, учила душевной подлинности, цельности, стойкости, красоте судьбы.
Если б все, кто помощи душевной
У меня просил на этом свете, ―
Все юродивые и немые.
Брошенные жены и калеки,
Каторжники и самоубийцы, ―
Мне прислали по одной копейке,
Стала б я "богаче всех в Египте",
Как говаривал Кузмин покойный...
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой,
И я стала всех сильней на свете ―
Так, что даже это мне не трудно.
Как-то, глядя на одну из своих поздних фотографий, Ахматова скажет Лидии Чуковской: "Бабе 53, а ещё видно, чем она была. Видно, в чем, собственно, было дело". Сорок с лишним лет, прожитых при советской власти, гибель любимых, друзей, арест сына, многолетняя травля не смогли совладать с благородной величавой осанкой этой женщины, поражающей поистине королевским пренебрежением к тяготам своей страшной жизни. В ней была та души высокая свобода, которая позволяла ей не гнуться под гнетом "бед и обид". Ей было дано победить время.
Ржавеет золото и истлевает сталь.
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле ― печаль
И долговечней ― царственное слово.
Ахматовой фатально не везло в личной жизни. Измены Гумилева, деспотизм Шилейко, развод с Пуниным...
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
Она не была святой: "целительница нежного недуга, чужих мужей вернейшая подруга и многих ― безутешная вдова", как скажет она о себе.
Оставь, и я была, как все,
И хуже всех была.
Купалась я в чужой росе,
И пряталась в чужом овсе,
В чужой траве спала.
В числе её пленников были несгибаемый поляк-контрразведчик Юзеф Чапский ("В ту ночь мы сошли друг от друга с ума") и английский дипломат Исайя Берлин ("он не станет мне милым мужем, но мы с ним такое заслужим, что смутится двадцатый век"), и французский композитор Артур Лурье, уехавший за границу ("Вчера еще, влюбленный, молил: "не позабудь"), и несостоявшийся муж Владимир Гаршин, племянник известного писателя, помешавшийся от любви к Ахматовой ("Посвящение")... А иначе не было бы стихов, которым веришь, как "человеку, который плачет". ("О Муза плача, прекраснейшая из Муз!")
Гумилев поначалу был раздосадован, что его молодая жена пишет стихи. "Занялась бы чем-нибудь другим ― танцами, что ли", ― раздраженно говорил он ей. Потом, очарованный этими стихами, признает свое поражение:
Когда я жажду своеволий,
И смел, и горд ― я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью, ―
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
Принято было называть ее стихи интимными, камерными, как будто любовь ― это не всечеловеческое, не всенародное чувство, как будто существуют сердца, не подвластные ей. Когда наконец сейчас мы позволили себе в отношении Ахматовой эпитеты "большой поэт", "великий поэт", мы спешим оправдаться ссылкой на гражданские мотивы ее поэзии, на ее "Реквием", стихи военных лет. А что, разве без них Ахматова не была бы великим народным поэтом? Когда ждановская критика обрушилась на Ахматову в 46 году ― они не знали ее гражданских стихов. Она была опасна для них именно своей лирикой. Ибо поэзия ― это свобода, одно из самых неопровержимых ее проявлений, она оставалась единственной сферой жизни, не подвластной идеологии. Жизнь человеческого сердца не подчинялась им, была для них чужда и непонятна, она была подвластна не им, а этой женщине. Нельзя прихлопнуть ладонью солнечный луч. Это бесило их. И поэтому вся ее поэзия ― оппозиция. Оппозиция тому, что пытались сделать с человеческой душой.
А каждый читатель, как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.
Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то беспомощно плачет
В какой-то назначенный час.
И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад,
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят.
За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной...
Так исповедь льется немая,
Беседы блаженнейший зной.
Наш век на земле быстротечен,
И тесен назначенный круг,
А он неизменен и вечен ―
Поэта неведомый друг.
Поэзию Анны Ахматовой называют "энциклопедией женской любви", хотя творчество ее гораздо шире и глубже одной лишь любовной темы. Твардовский писал о ее стихах: "Это менее всего так называемая женская или, как еще говорят, "дамская" поэзия с ее ограниченностью мысли и чувства". Ахматова не забывала о вечном в поэзии, но при этом не отрывалась от своей земли и своего времени, жила бедами своей страны и эпохи.
Не лирою влюбленного
Иду пленять народ ―
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Однажды Ахматову попросил принять его один американский профессор. Он писал книгу по истории России и хотел от Ахматовой узнать, что такое русский дух. Она сказала, что не знает. "А вот Федор Достоевский знал", ― упрекнул профессор. Ахматова резко ответила ему: "Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить 50, 100 человек ― и вечером пойти в театр".
О Боже, за себя я все могу простить,
Но лучше б ястребом ягненка мне когтить
Или змеей уснувших жалить в поле,
Чем человеком быть и видеть поневоле,
Что люди делают, и сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам.
Обстановка в комнатах, где она жила, всегда была спартанской, почти нищенской, быт аскетичен. Неблагополучие было как норма жизни, как необходимый компонент судьбы поэта. Ей, казалось, было безразлично, где и как жить. Все, что было ей необходимо для работы, существовало внутри нее. Невозможно было даже представить себе такое словосочетание, как "кабинет Анны Ахматовой". Не потому, что его действительно никогда не было, а потому что не могло быть. У нее даже не было письменного стола. Ахматова говорила, что все свои стихи она написала "на подоконнике или на краешке чего-то". Булгаков тоже, кстати, говорил, что "настоящие вещи пишутся на краешке кухонного стола".
Трудно было найти человека более далекого, отгороженного от мелкого суетного быта. Она хранила только те вещи, которые были дороги ей как память сердца: перстень ― подарок мужа, шаль, подаренная Цветаевой, рисунок её друга Модильяни, который всегда висел над кроватью. Ахматова говорила: "В нашу эпоху нет ничего устойчивого. Сейчас надо иметь только пепельницу да плевательницу". Убогая обстановка ее жилья ― книжная полочка, железная кровать, единственный стул, чемодан для рукописей, голая лампочка без абажура ― устроители музея Ахматовой потом были в панике: можно ли воссоздать подобный интерьер, вернее, полное его отсутствие? Но посреди всей этой щемящей бесприютности вас встречала повелительница мощной поэтической державы. Близкие называли ее "королева-бродяга". Что-то в ней было от странствующей бесприютной государыни. Королевы Лиры.
Ахматова прожила свою жизнь достойно, ничего не уступив из духовного достояния ― ни чести, ни благородства, ни высокой культуры. Она сумела пронести крест своей судьбы так, что судьба эта стала примером великого духовного непокорства. Это и есть то, что сделало ее, сугубо "интеллигентскую" поэтессу великим поэтом нашего народа, Анной Всея Руси.
Голос её благороден.
Облик её прекрасен.
Подвиг её народен.
Смысл её песен ясен.
Исповедью откровений,
Каждой своей строкою
Правда её творений
Встала над клеветою,
И на своём примере
Выстраданного права
Учит любви и вере
Горького слова слава.
М. Дудин
Когда она умерла, Е. Евтушенко очень точно выразил чувства современников:
Не верилось, когда она жила,
Не верилось, когда ее не стало...
А И. Бродский, которого она когда-то, по его словам, "одним поворотом головы превращала в хомо сапиенс", признавался: "Я часто оказываюсь во власти ощущения, будто она следит откуда-то извне, наблюдает как бы свыше: как это она делала при жизни... Не столько наблюдает, сколько хранит".
И еще он говорил о ней: "Это поэт, с которым более-менее можно прожить жизнь".
