Гена. Литсекретарство. Имажинэ. 1982 г.
Летом постоянно езжу в Москву. Наскоро репетируем у Гены на Планерной, где-то выступаем, выступлений не помню.
Какие-то разговоры про возможное литературное секретарство у Риммы Казаковой (уж не Толино ли?); Гена снисходительно улыбается и говорит, что для того надо обладать рядом качеств: не говорить «звОнит» и уметь общаться с людьми, - чем он, - тот, про кого шел разговор - безусловно, не обладает.
Родители Гены где-то во Владивостоке; наверное, зарабатывают деньги для московской жизни сына, думаю я. На две мои вещи у него загораются глаза: подтяжки с надписью «jeans» и книгу Айрис Мердок «Дитя слова». Подтяжки я ему продал за пять рублей, книгу - нет (читал сам, и вообще). Для Толи Гена пишет список обязательных для прочтения книг - на вскидку, легко заполняет несколько листков убористым почерком; я думаю про съемную квартиру на Планерной с голыми стенами. Где все эти книги? Во Владивостоке?
Выпиваем (вообще, пили каждый мой приезд). У Гены три билета на «Ариэль» в театре Советской Армии. Его билет Щуплов отдает мне: ты же уступишь? - О, конечно, - радостно говорит Гена, будто для него нет большего удовольствия; или он просто был уже там, где разница между концертом и одиночеством не имеет значения. Гене искреннее спасибо. Принимаем всё как должное, Толя надевает фирменный Генин джинсовый пиджак, едем.
Малый зал театра. Билеты оказываются на разные места; далековато, и плохо видно. В первом отделении поют свое русско-народное, актерствуют, особенно барабанщик. В антракте курим в почему-то пустых туалетах красивого кафеля и отливаем пиво; я завидую Толино-Гениному пиджаку, смотрю на свои темно-голубые Lee, на сшитый матерью френчик из дешевой квази-джинсы, но зато с фирменными Лашковскими пуговицами Super Rifle, сделанными где-то на Малой Арнаутской, и с придыханием думаю, что мы вообще ничего так себе… Во втором отделении, когда вдруг звучит весьма точно снятое битловское «Попурри» с «Abbey Road», сглатываю комок, опускаю голову и смахиваю пьяную слезу.
Ночью едем догоняться в круглосуточный буфет аэропорта Шереметьево. На Планерной, на кухне разговариваем с Геной по-английски, пытаюсь говорить бегло, Гена подправляет; после какой-то моей тирады затихает и тихо спрашивает: что? Я нес уже полную дребедень.
Иногда Гены в квартире не оказывается, Щуплов говорит, чтоб я ложился в его кровать не брезгуя, и, в убеждение, добавляет, что Гена, как истинный японовед, маек не носит и спит голым. Сам он ложится с Толей на диван-кровать; утром, в трусах и в майке, с силой дуя в нашу дудку, извлекает из нее что-то победоносное, поворачивается за похвалой, матернувшись и сладко, по-щупловски пришлепнув губами.
Шатаясь по Щупловским знакомым, оказываемся у Николая Леонтьева, литсекретаря «последнего имажиниста» Рюрика Ивнева. Проходная малогабаритка, Николай рассказывает про сиятельного патрона, уходит на кухню заваривать чай, и Толя вдруг раскрывает какой-то журнал и украдкой кивает на фото: молодой человек, стоя в ванной и полуотдернув занавесь, намыливает губку, его расслабленная пиписка изогнута элегантной полудугой. Улыбочки-ужимки хозяина и мутные ухмылки Щуплова становятся после всего едва не достоинством.
У Николая были два раза. Второй зашли переждать: Толю мутило от выпитого, он лег на диван и отвернулся к стене. Николай деликатно предложил Щуплову оставить его переночевать. Ничего не вышло, спустя время Толя всё-таки встал (чтоб остаться не могло быть и речи!), и мы ушли.
Какие-то разговоры про возможное литературное секретарство у Риммы Казаковой (уж не Толино ли?); Гена снисходительно улыбается и говорит, что для того надо обладать рядом качеств: не говорить «звОнит» и уметь общаться с людьми, - чем он, - тот, про кого шел разговор - безусловно, не обладает.
Родители Гены где-то во Владивостоке; наверное, зарабатывают деньги для московской жизни сына, думаю я. На две мои вещи у него загораются глаза: подтяжки с надписью «jeans» и книгу Айрис Мердок «Дитя слова». Подтяжки я ему продал за пять рублей, книгу - нет (читал сам, и вообще). Для Толи Гена пишет список обязательных для прочтения книг - на вскидку, легко заполняет несколько листков убористым почерком; я думаю про съемную квартиру на Планерной с голыми стенами. Где все эти книги? Во Владивостоке?
Выпиваем (вообще, пили каждый мой приезд). У Гены три билета на «Ариэль» в театре Советской Армии. Его билет Щуплов отдает мне: ты же уступишь? - О, конечно, - радостно говорит Гена, будто для него нет большего удовольствия; или он просто был уже там, где разница между концертом и одиночеством не имеет значения. Гене искреннее спасибо. Принимаем всё как должное, Толя надевает фирменный Генин джинсовый пиджак, едем.
Малый зал театра. Билеты оказываются на разные места; далековато, и плохо видно. В первом отделении поют свое русско-народное, актерствуют, особенно барабанщик. В антракте курим в почему-то пустых туалетах красивого кафеля и отливаем пиво; я завидую Толино-Гениному пиджаку, смотрю на свои темно-голубые Lee, на сшитый матерью френчик из дешевой квази-джинсы, но зато с фирменными Лашковскими пуговицами Super Rifle, сделанными где-то на Малой Арнаутской, и с придыханием думаю, что мы вообще ничего так себе… Во втором отделении, когда вдруг звучит весьма точно снятое битловское «Попурри» с «Abbey Road», сглатываю комок, опускаю голову и смахиваю пьяную слезу.
Ночью едем догоняться в круглосуточный буфет аэропорта Шереметьево. На Планерной, на кухне разговариваем с Геной по-английски, пытаюсь говорить бегло, Гена подправляет; после какой-то моей тирады затихает и тихо спрашивает: что? Я нес уже полную дребедень.
Иногда Гены в квартире не оказывается, Щуплов говорит, чтоб я ложился в его кровать не брезгуя, и, в убеждение, добавляет, что Гена, как истинный японовед, маек не носит и спит голым. Сам он ложится с Толей на диван-кровать; утром, в трусах и в майке, с силой дуя в нашу дудку, извлекает из нее что-то победоносное, поворачивается за похвалой, матернувшись и сладко, по-щупловски пришлепнув губами.
Шатаясь по Щупловским знакомым, оказываемся у Николая Леонтьева, литсекретаря «последнего имажиниста» Рюрика Ивнева. Проходная малогабаритка, Николай рассказывает про сиятельного патрона, уходит на кухню заваривать чай, и Толя вдруг раскрывает какой-то журнал и украдкой кивает на фото: молодой человек, стоя в ванной и полуотдернув занавесь, намыливает губку, его расслабленная пиписка изогнута элегантной полудугой. Улыбочки-ужимки хозяина и мутные ухмылки Щуплова становятся после всего едва не достоинством.
У Николая были два раза. Второй зашли переждать: Толю мутило от выпитого, он лег на диван и отвернулся к стене. Николай деликатно предложил Щуплову оставить его переночевать. Ничего не вышло, спустя время Толя всё-таки встал (чтоб остаться не могло быть и речи!), и мы ушли.