"Никогда не вспомнить"
Обещала выложить в жэжэшечке что-нибудь из своих рассказов. Как сказал про этот рассказ мой френд a_virtus : "Сентиментальная проза в духе Карамзина..."
Ну так вот....
Никогда не вспомнить
«кто ж на могиле выжжет мне два лица?
вспомнят ли о былом?»
Анн
Виктор часто мысленно с ней разговаривал. Образ приходил чем-то родным, вроде облака знакомого тепла.
- Ты тоже обращаешь внимание на мелочи?
- Конечно, но мелочи - это хуже тюрьмы, когда живёшь ими.
- Постой, какой у тебя любимый цвет?
- Белый. А чего ты удивляешься? Я живу в белом. Иногда сутки напролёт…
- Знаешь, белый похож на пустоту, на пробел, на небытиё…
- Странный ты. Разве мы сами выбираем себе любимый цвет. Это только так кажется. Жизнь смеётся нам в лицо разными цветами. А ты вот избегаешь чёрного. Посмотри на свои портреты. Ты вечно его смешиваешь с другими красками.
Он думал лицами в красках и без, сколько себя помнил. С малых лет. Брал карандаш и начинал выводить. Строя предложения, абзацы, истории из лиц, если они настойчиво добирались до воображения и на самом деле заменяли слова.
Дождь. Разве он мог вот так просто взять и нарисовать дождь со штрихами-каплями и темным небом?! Слишком формально. У дождя есть лицо: колючие глаза в связке морщин вокруг, седая проволока волос, холодный пот на лбу и гримаса недовольства. Дождь зануден и безрадостен, и возможно похож на старика.
Однажды Виктор нарисовал равнодушие и повесил на стену. Белоснежная сорочка, галстук на длинной шее, упругие щеки и глаза без зрачков, пустые. Отец рассеянно посмотрел на картинку и спросил, почему у старшего брата нет глаз. Действительно. Вопрос больно ударил реальностью. Оказывается, все чувства нарисованы лицами знакомых людей.
Виктор стал собирать лица. Складывать, сортировать, порой даже терпеть. Да, иногда они были невыносимы. До дрожи. Хотелось ударить картинку, вышвырнуть, смять, а может, и сжалиться, когда как. Только лица женщин получались иначе, мягко ворошили воображение реальными образами из жизни, подобранными на остановках, за столиками кафе, в журналах и книгах, а потом решительно занимали мысли и отпускали только с кистью и красками, с наметившимися очертаниями лба, глаз, вскинутых или хмурых бровей. Женские лица эгоистичны, они накаливают внимание до крайней точки. Вызывают сострадание проблесками грусти в них, отталкивают презрением, притягивают куражом в улыбке… Бывает, что лица оправдываются, демонстрируя всю подноготную чувств. Он тогда спросил у незнакомой девушки в кинотеатре - зачем та прячет попкорн в сумочку, ему показалось, что она не понимает своих действий и сильно увлечена фильмом… Девушка пожала плечами и ничего не ответила. Её лицо осветилось кадром со снегом и какой-то неопределенной тоской, удручающей. Сеанс и попкорн были бесплатными. Бонусными. В неудобное дневное время со скучной картиной. И ведь кто-то ещё воровал бесплатный попкорн. Для чего? Виктора это поразило. С таким он не сталкивался, а вот лицо запомнил, подробно, почти наощупь, хоть и в полумраке. Она у него вышла с библейской обреченностью, кроткая и виноватая. Лишенная воли. Виктор просыпался утром, смотрел на мольберт у кровати и, как бы ни скверно было на душе, мог долго, без устали работать. Обречённая каждое утро подстегивала его с мольберта, оправдываясь перед ним глазами.
«Мария, не смотри в окно, играй!» С портрета Марии началась коллекция Виктора. Мария жила в доме напротив и с вечно распахнутым окошком тренировала гаммы на фортепиано, безразлично нажимая на клавиши, проваливаясь в бездну нот и вздрагивая от чьего-то крика из глубины комнаты. Иногда она играла остервенело, показывая резкостью извлекаемых звуков, что сыта по горло всеми этими уроками. Вот тогда Виктор с живым интересом наблюдал за ней, следил за мимикой и безудержно парил углём по холсту. Мария не получалась у него в цвете, ей шли грубые карандашные штрихи, призванные изображать скуку и блеклость.
- Ты боишься чёрного.
- Нет такого цвета. Есть темно-синий, темно-зеленый, цвет земли, а черного просто физически не существует. Всё, чего я боюсь, это забыть твоё лицо. Оно мне даже снится. Пошло звучит, да?
- Отчего же… - она звонко и довольно смеется, на щеках видны ямочки. - Не потеряй меня. Там во сне, - её смех маленькими колокольчиками звенит в его голове, беспрерывно, игриво.
- Я тебя ещё и не нашел.
- Найдешь. Не сомневайся. Будешь помнить про белый цвет, будешь помнить про меня.
Коллекция лиц росла, без всякой цели и без всякого смысла, от одного желания, в перерывах, в творческих антрактах, без пауз и установленного срока, множилась данностью. Коллекция никогда не закончится, Виктор знал это. Женские образы отнимали ощущение свободного художества: дразнили, являлись, когда заблагорассудится, напрашивались истерично на бумагу, а он после недолгих колебаний удивлялся утраченной внезапно воле, настырности чужих профилей, сомкнутых губ… и просто не связывался. Брал кисть, покорялся и сосредоточенно рисовал, в трансе, не контролируя время. Виктор мог очнуться, только выбившись из сил, или когда глаза портрета вдруг оживали, начиная наблюдать за ним. Виктору казалось, что он чувствует женщину в абсолютно неожиданных вещах, как живописец Алеш когда-то изобразил реку в виде трёх обнаженных женщин, но разум подсказывал - истинная женственность в её обычном, настоящем облике.
Время усилило эффект портретной тяги, особенно после случившегося.
- Вы правда думаете, что рука восстановится? Кисть не слушается меня. Я ничего не могу толком удержать даже пять минут.
- Да успокойтесь. Травма не такая уж серьёзная… Так вы художник?...О, у вас их тут много! Знакомые? … А эта, … бывшая жена? Красивая, но стерва, сразу видно, - этот хлыщ в безвкусном костюме, с ловкими быстрыми жестами, ощупывающим взглядом, нетерпеливый в разговоре, приходил к нему регулярно с визитами. Смотрел его руку, зрачки, проверял пульс и мерил давление, вальяжно, нехотя, а иногда рисуясь, перед Виктором или…портретами. Он раздражал Виктора, то ли напоминанием своим присутствием, что с Виктором не всё в порядке, то ли надменностью: сухой, с холодной улыбкой швейцара, горделиво торчащим Паркером из кармана сорочки, он любил интересоваться коллекцией, его коллекцией, Виктора, пережитой, собранной не для посторонних. Да какое ему дело?! Катился бы он к чёрту. В голове был словно клубок пыли. Всё запорошило, абсолютно. Вспоминалась только та скользкая дорога, гравий и контуры грузовика в тумане. Тело разваливалось, суставы болели, спустя месяцы болезнь исчезла, достаточно намучив, и давала о себе знать только в марте, ноющими суставами.
Март приносил страдание. Сначала физически. Потом ….её безупречным лицом. В марте начинал таять снег. Белый цвет постепенно уходил, и тогда её лицо взволнованно появлялось в его воображении. «Не потеряй меня… не потеряй»
Он хватался за кисти как за поручни лодки во время шторма и неистово рисовал. Листы, альбомы и один мартовский портрет. Имя. Он некогда не думал, как её могли бы звать. Что-то подсказывало, что девушке с любимым белым цветом оно не нужно. Цвет универсален, а, значит, и она тоже. В третью весну Виктор это знал уже наверняка.
Как она появилась в нём, кто она… вряд ли над этим хотелось размышлять. Можно утратить вкус её лица, если задаваться лишними вопросами. Девушки с фирменных витрин «Черутти», «Сен-Лорана» были пустышками, материалом, их лица в рекламе ни чем не отличались от сути самих неоновых огней, декоративная подсветка и ничего больше. Только её лицо казалось живым, бездной, целой вселенной.
- Сколько угодно, сколько угодно… - Ирма пыталась передразнивать, скривив губы, эхом повторяя его слова. Казалось её безупречная грудь в сиреневом пуловере вот-вот перестанет сжиматься от избытка недовольства и выпустит наружу безобразного зверя, как в ужасах. Или что хуже - красавица превратится в жабу. Ирма была ранима…мелочами, которые хуже тюрьмы. Он так и не нарисовал её, последнюю пассию. Не вдохновляла. Почему так?... Кто знает, может, не заключала в себе загадок портретиста, а, может, была слишком понятна, как дорожный знак с одним единственным требованием. Он даже не считал её прошлым, оскорбительно несуществовавшим в его жизни. Случайно встретились, случайно разошлись, бывает. После аварии рядом необходим кто-то, способный заполнить пустоту, убить наваждение. А вот наваждения Ирма не убила и не простила: кипы листов с незнакомым женским лицом простить сложно. Чужие глаза на них неприятно царапали, как стержень бумажную салфетку, безрезультатно пытаясь написать что-то в оправдание.
Входная дверь хлопнула так, что портреты на стене протяжно ухнули рамами. Опель «Корса» рванул от подъезда с пробуксовкой. Через неделю мать Ирмы забрала её вещи, презрительно покосившись в сторону женского лица на мольберте.
Больно? Да он даже не заметил, потому что на дворе стоял март… Только это время имело значение и только для него. Время диалогов. Когда белый цвет - не только цвет болеутоляющих пилюль…
Лицо нашло своё постоянное пространство в памяти. Достигло триединства губ, глаз, высокого лба, наконец, стало формулой с минимумом переменных, лишь время вносило погрешности, незначительные, во взгляд, реже в улыбку. Причем иногда глаза выравнивали улыбку, пытались ей соответствовать то истомой, то грустью. В ямочках на щеках была заложена душевная боль, а не атрибут звонкого смеха, нет, крошечные провалы тоски, магнитящие внимание. Брови… Брови - физические дуги озарения. Как «вспомнила, нашла, любила». Абсолютно всё имело смысл. Каждая черта подвергалась многократной проверке на холсте, как будто забывалась им и воспроизводилась снова. Лукаво забывалась. На самом деле - странная форма нежности, одолевающая до полной победы, до прорисованности чувств.
- Значительно лучше, отлично подлечили, да, но несколько укольчиков не помешают снять напряжение мышц, - хлыщ довольно улыбнулся, и вновь скользнул глазами по портретам - Никогда не видел такого скопления женских мордашек, не раздражают?
Виктор проигнорировал вопрос и повернулся спиной к врачу, лицом к окну. «Идиот», - скулы сводило от злости, он старался не выдавать неприязни к врачу, который тем временем направился к входной двери. Медсестра готовила раствор, сопела и отчего-то долго возилась…
- А я помню эту книжку. После неё и правда жить хочется.
Он обернулся на голос. Медсестра взяла с полки его любимого Гальего «Белое на чёрном», погладила лакированную обложку пальцами и задумалась.
Простушка, с обыкновенной внешностью, он её сразу даже не рассмотрел, всё раздражение и внимание при встрече забрал хлыщ.
Скромное шерстяное платье, плаксивое лицо без макияжа… глаза как будто захлебывались какой-то надеждой, блестели, а рот упрямый … или это улыбка? Впрочем, может, попробовать её нарисовать?!
- Стоящая вещь. Рекомендую, - Виктор цеплял глазами мимику медсестры, ощупывал невидимой кисточкой линию скул, «дотрагивался» до безвольного подбородка.
- Мне пациент её один в госпитале читал, когда я его выхаживала И белый тоже люблю. Давно это было, - она аккуратно ввела иглу в вену и прикусила от старания губу.
- Ничего удивительного. Популярная книга. Да и всем пациентам вашим хочется жить, - он опустил рукав и подошел снова к окну.
- Вы правы. Главное, не бояться чёрного. Я тогда так ему и сказала.
Где-то вдали за окном вскрикнула птица, надо же, в марте, очнулась. Подъездная дверь с грохотом отозвалась на крик. Машина врача выехала со двора. Виктор впервые почувствовал бессилие, оно хаотично то сдавливало горло, то запястье больной руки, теребило сердце. Нет, медсестру он рисовать не будет, не станет предавать тот образ. Они так и останутся на границе между белым и несуществующим черным, в темных провалах памяти и в проблесках подсознания…
Ну так вот....
Никогда не вспомнить
«кто ж на могиле выжжет мне два лица?
вспомнят ли о былом?»
Анн
Виктор часто мысленно с ней разговаривал. Образ приходил чем-то родным, вроде облака знакомого тепла.
- Ты тоже обращаешь внимание на мелочи?
- Конечно, но мелочи - это хуже тюрьмы, когда живёшь ими.
- Постой, какой у тебя любимый цвет?
- Белый. А чего ты удивляешься? Я живу в белом. Иногда сутки напролёт…
- Знаешь, белый похож на пустоту, на пробел, на небытиё…
- Странный ты. Разве мы сами выбираем себе любимый цвет. Это только так кажется. Жизнь смеётся нам в лицо разными цветами. А ты вот избегаешь чёрного. Посмотри на свои портреты. Ты вечно его смешиваешь с другими красками.
Он думал лицами в красках и без, сколько себя помнил. С малых лет. Брал карандаш и начинал выводить. Строя предложения, абзацы, истории из лиц, если они настойчиво добирались до воображения и на самом деле заменяли слова.
Дождь. Разве он мог вот так просто взять и нарисовать дождь со штрихами-каплями и темным небом?! Слишком формально. У дождя есть лицо: колючие глаза в связке морщин вокруг, седая проволока волос, холодный пот на лбу и гримаса недовольства. Дождь зануден и безрадостен, и возможно похож на старика.
Однажды Виктор нарисовал равнодушие и повесил на стену. Белоснежная сорочка, галстук на длинной шее, упругие щеки и глаза без зрачков, пустые. Отец рассеянно посмотрел на картинку и спросил, почему у старшего брата нет глаз. Действительно. Вопрос больно ударил реальностью. Оказывается, все чувства нарисованы лицами знакомых людей.
Виктор стал собирать лица. Складывать, сортировать, порой даже терпеть. Да, иногда они были невыносимы. До дрожи. Хотелось ударить картинку, вышвырнуть, смять, а может, и сжалиться, когда как. Только лица женщин получались иначе, мягко ворошили воображение реальными образами из жизни, подобранными на остановках, за столиками кафе, в журналах и книгах, а потом решительно занимали мысли и отпускали только с кистью и красками, с наметившимися очертаниями лба, глаз, вскинутых или хмурых бровей. Женские лица эгоистичны, они накаливают внимание до крайней точки. Вызывают сострадание проблесками грусти в них, отталкивают презрением, притягивают куражом в улыбке… Бывает, что лица оправдываются, демонстрируя всю подноготную чувств. Он тогда спросил у незнакомой девушки в кинотеатре - зачем та прячет попкорн в сумочку, ему показалось, что она не понимает своих действий и сильно увлечена фильмом… Девушка пожала плечами и ничего не ответила. Её лицо осветилось кадром со снегом и какой-то неопределенной тоской, удручающей. Сеанс и попкорн были бесплатными. Бонусными. В неудобное дневное время со скучной картиной. И ведь кто-то ещё воровал бесплатный попкорн. Для чего? Виктора это поразило. С таким он не сталкивался, а вот лицо запомнил, подробно, почти наощупь, хоть и в полумраке. Она у него вышла с библейской обреченностью, кроткая и виноватая. Лишенная воли. Виктор просыпался утром, смотрел на мольберт у кровати и, как бы ни скверно было на душе, мог долго, без устали работать. Обречённая каждое утро подстегивала его с мольберта, оправдываясь перед ним глазами.
«Мария, не смотри в окно, играй!» С портрета Марии началась коллекция Виктора. Мария жила в доме напротив и с вечно распахнутым окошком тренировала гаммы на фортепиано, безразлично нажимая на клавиши, проваливаясь в бездну нот и вздрагивая от чьего-то крика из глубины комнаты. Иногда она играла остервенело, показывая резкостью извлекаемых звуков, что сыта по горло всеми этими уроками. Вот тогда Виктор с живым интересом наблюдал за ней, следил за мимикой и безудержно парил углём по холсту. Мария не получалась у него в цвете, ей шли грубые карандашные штрихи, призванные изображать скуку и блеклость.
- Ты боишься чёрного.
- Нет такого цвета. Есть темно-синий, темно-зеленый, цвет земли, а черного просто физически не существует. Всё, чего я боюсь, это забыть твоё лицо. Оно мне даже снится. Пошло звучит, да?
- Отчего же… - она звонко и довольно смеется, на щеках видны ямочки. - Не потеряй меня. Там во сне, - её смех маленькими колокольчиками звенит в его голове, беспрерывно, игриво.
- Я тебя ещё и не нашел.
- Найдешь. Не сомневайся. Будешь помнить про белый цвет, будешь помнить про меня.
Коллекция лиц росла, без всякой цели и без всякого смысла, от одного желания, в перерывах, в творческих антрактах, без пауз и установленного срока, множилась данностью. Коллекция никогда не закончится, Виктор знал это. Женские образы отнимали ощущение свободного художества: дразнили, являлись, когда заблагорассудится, напрашивались истерично на бумагу, а он после недолгих колебаний удивлялся утраченной внезапно воле, настырности чужих профилей, сомкнутых губ… и просто не связывался. Брал кисть, покорялся и сосредоточенно рисовал, в трансе, не контролируя время. Виктор мог очнуться, только выбившись из сил, или когда глаза портрета вдруг оживали, начиная наблюдать за ним. Виктору казалось, что он чувствует женщину в абсолютно неожиданных вещах, как живописец Алеш когда-то изобразил реку в виде трёх обнаженных женщин, но разум подсказывал - истинная женственность в её обычном, настоящем облике.
Время усилило эффект портретной тяги, особенно после случившегося.
- Вы правда думаете, что рука восстановится? Кисть не слушается меня. Я ничего не могу толком удержать даже пять минут.
- Да успокойтесь. Травма не такая уж серьёзная… Так вы художник?...О, у вас их тут много! Знакомые? … А эта, … бывшая жена? Красивая, но стерва, сразу видно, - этот хлыщ в безвкусном костюме, с ловкими быстрыми жестами, ощупывающим взглядом, нетерпеливый в разговоре, приходил к нему регулярно с визитами. Смотрел его руку, зрачки, проверял пульс и мерил давление, вальяжно, нехотя, а иногда рисуясь, перед Виктором или…портретами. Он раздражал Виктора, то ли напоминанием своим присутствием, что с Виктором не всё в порядке, то ли надменностью: сухой, с холодной улыбкой швейцара, горделиво торчащим Паркером из кармана сорочки, он любил интересоваться коллекцией, его коллекцией, Виктора, пережитой, собранной не для посторонних. Да какое ему дело?! Катился бы он к чёрту. В голове был словно клубок пыли. Всё запорошило, абсолютно. Вспоминалась только та скользкая дорога, гравий и контуры грузовика в тумане. Тело разваливалось, суставы болели, спустя месяцы болезнь исчезла, достаточно намучив, и давала о себе знать только в марте, ноющими суставами.
Март приносил страдание. Сначала физически. Потом ….её безупречным лицом. В марте начинал таять снег. Белый цвет постепенно уходил, и тогда её лицо взволнованно появлялось в его воображении. «Не потеряй меня… не потеряй»
Он хватался за кисти как за поручни лодки во время шторма и неистово рисовал. Листы, альбомы и один мартовский портрет. Имя. Он некогда не думал, как её могли бы звать. Что-то подсказывало, что девушке с любимым белым цветом оно не нужно. Цвет универсален, а, значит, и она тоже. В третью весну Виктор это знал уже наверняка.
Как она появилась в нём, кто она… вряд ли над этим хотелось размышлять. Можно утратить вкус её лица, если задаваться лишними вопросами. Девушки с фирменных витрин «Черутти», «Сен-Лорана» были пустышками, материалом, их лица в рекламе ни чем не отличались от сути самих неоновых огней, декоративная подсветка и ничего больше. Только её лицо казалось живым, бездной, целой вселенной.
- Сколько угодно, сколько угодно… - Ирма пыталась передразнивать, скривив губы, эхом повторяя его слова. Казалось её безупречная грудь в сиреневом пуловере вот-вот перестанет сжиматься от избытка недовольства и выпустит наружу безобразного зверя, как в ужасах. Или что хуже - красавица превратится в жабу. Ирма была ранима…мелочами, которые хуже тюрьмы. Он так и не нарисовал её, последнюю пассию. Не вдохновляла. Почему так?... Кто знает, может, не заключала в себе загадок портретиста, а, может, была слишком понятна, как дорожный знак с одним единственным требованием. Он даже не считал её прошлым, оскорбительно несуществовавшим в его жизни. Случайно встретились, случайно разошлись, бывает. После аварии рядом необходим кто-то, способный заполнить пустоту, убить наваждение. А вот наваждения Ирма не убила и не простила: кипы листов с незнакомым женским лицом простить сложно. Чужие глаза на них неприятно царапали, как стержень бумажную салфетку, безрезультатно пытаясь написать что-то в оправдание.
Входная дверь хлопнула так, что портреты на стене протяжно ухнули рамами. Опель «Корса» рванул от подъезда с пробуксовкой. Через неделю мать Ирмы забрала её вещи, презрительно покосившись в сторону женского лица на мольберте.
Больно? Да он даже не заметил, потому что на дворе стоял март… Только это время имело значение и только для него. Время диалогов. Когда белый цвет - не только цвет болеутоляющих пилюль…
Лицо нашло своё постоянное пространство в памяти. Достигло триединства губ, глаз, высокого лба, наконец, стало формулой с минимумом переменных, лишь время вносило погрешности, незначительные, во взгляд, реже в улыбку. Причем иногда глаза выравнивали улыбку, пытались ей соответствовать то истомой, то грустью. В ямочках на щеках была заложена душевная боль, а не атрибут звонкого смеха, нет, крошечные провалы тоски, магнитящие внимание. Брови… Брови - физические дуги озарения. Как «вспомнила, нашла, любила». Абсолютно всё имело смысл. Каждая черта подвергалась многократной проверке на холсте, как будто забывалась им и воспроизводилась снова. Лукаво забывалась. На самом деле - странная форма нежности, одолевающая до полной победы, до прорисованности чувств.
- Значительно лучше, отлично подлечили, да, но несколько укольчиков не помешают снять напряжение мышц, - хлыщ довольно улыбнулся, и вновь скользнул глазами по портретам - Никогда не видел такого скопления женских мордашек, не раздражают?
Виктор проигнорировал вопрос и повернулся спиной к врачу, лицом к окну. «Идиот», - скулы сводило от злости, он старался не выдавать неприязни к врачу, который тем временем направился к входной двери. Медсестра готовила раствор, сопела и отчего-то долго возилась…
- А я помню эту книжку. После неё и правда жить хочется.
Он обернулся на голос. Медсестра взяла с полки его любимого Гальего «Белое на чёрном», погладила лакированную обложку пальцами и задумалась.
Простушка, с обыкновенной внешностью, он её сразу даже не рассмотрел, всё раздражение и внимание при встрече забрал хлыщ.
Скромное шерстяное платье, плаксивое лицо без макияжа… глаза как будто захлебывались какой-то надеждой, блестели, а рот упрямый … или это улыбка? Впрочем, может, попробовать её нарисовать?!
- Стоящая вещь. Рекомендую, - Виктор цеплял глазами мимику медсестры, ощупывал невидимой кисточкой линию скул, «дотрагивался» до безвольного подбородка.
- Мне пациент её один в госпитале читал, когда я его выхаживала И белый тоже люблю. Давно это было, - она аккуратно ввела иглу в вену и прикусила от старания губу.
- Ничего удивительного. Популярная книга. Да и всем пациентам вашим хочется жить, - он опустил рукав и подошел снова к окну.
- Вы правы. Главное, не бояться чёрного. Я тогда так ему и сказала.
Где-то вдали за окном вскрикнула птица, надо же, в марте, очнулась. Подъездная дверь с грохотом отозвалась на крик. Машина врача выехала со двора. Виктор впервые почувствовал бессилие, оно хаотично то сдавливало горло, то запястье больной руки, теребило сердце. Нет, медсестру он рисовать не будет, не станет предавать тот образ. Они так и останутся на границе между белым и несуществующим черным, в темных провалах памяти и в проблесках подсознания…