Город птицы
Это был г о р о д, наводненный п т и ц а м и. Он дышал шорохами волн взмывающих крыльев и пел безголосые песни, резонируя в маленьких клювах. Г о р о д жил под м а с к о й своего спокойного благополучия и лишь изредка снимал ее, чтобы откашляться: зимы обычно выдавались дождливые и ветреные. А между тем г о р о д - здоровый ли, простуженный - непрерывной струей любознательных взглядов и тихим топотом усталых подошв - наполняли туристы. Г о р о д почтенно приветствовал их прорезью смазливой улыбки м а с к и и вышколенно повторял любезные фразы на часто востребуемых языках.
Г о р о д знал тайны своих п т и ц. За тысячу лет своего существования он смог убедиться, что птичий язык нисколько не мудреней человеческого слога, и ровно, как у людей: не все, произнесенное вслух, - слово...
П т и ц ы жили в о л ь н о и любили г о р о д. Г о р о д любил своих п т и ц той любовью, как любят свою руку или запястье, свою кровь или коленку.
Одним вечером на г о р о д пролилась п е с н я. Она потекла по переулку, заполняя щели мостовой и увлажняя бархат мхов, завернула за дом с колоннадой и пронеслась вдоль ворот городской крепости, взмыла под купол готической башенки и пролетела на площадь, туда, где вдохновленные х у д о ж н и к и целуют движениями кисти свои холсты...
О н ждал свою п т и ц у. Этот искрящийся бликами улыбки и русых локонов итальянец, будто ангел, слетевший с одного из портиков старинного дома неподалеку от площади... О н кормил е е с желто-зелено-охряных ладоней, прогоркших от масла и уплотнившихся в местах страстных соприкосновений с кистью... Эти ладони невольно раскрашивали белоснежные ниточки перьев в тона, созданные палитрой кожи рук, рук с неприметной линией жизни...
О н приносил е й крохи: мучные остатки роскошных трапез в гостиннице, где остановился только ради того, чтобы нарушить безупречный порядок номера бестолковым размещением своих вещей и под утро посмотреть - с жадностью отводимую им самому себе - долю снов...
О н а, свободная и сильная, летала в своей нише - в самой в ы с о к о й части неба - и изредка спускалась к кирпичной посуде г о р о д а, варившего свои изысканные яства... О н а спускалась, чтобы спеть г о р о д у п е с н ю, это было е е исключительной привилегией, и г о р о д любил эту п е с н ю больше всего на свете. Она была как цепочка биохимических реакций, поддерживающих жизнь его стареющего организма...
И на этот раз г о р о д знал, что п т и ц а поет не для него. Прирученная, она каждый день возвращалась к ладоням, пахнущим краской, к складкам влажной рубашки на локте и нервно-прокуренному покашливанию... Она уже не в силах была себя прокормить, как делала это раньше, она боялась летать высоко, дабы не потрерять из поля зрения своего х у д о ж н и к а...
Сезон гостеприимства подходил к концу, и г о р о д, усталый и обезжиленный, сел грузно на пыльный бордюр и лениво снял м а с к у. Вздохнул. Звучно выдохнул. Жмурясь от непривычной освещенности пространства вокруг себя, удрученно улыбнулся и закрыл веки. Просидел несколько мгновений не шелохнувшись и изумился безысходной пустоте, так непривычно сжавшей его тело. Ни звука. Ни малейшего отголоска его любимой п е с н и...
Кувырком по мостовой, с пылью и ветром наперегонки, летели неуловимые белые перышки...
Г о р о д знал тайны своих п т и ц. За тысячу лет своего существования он смог убедиться, что птичий язык нисколько не мудреней человеческого слога, и ровно, как у людей: не все, произнесенное вслух, - слово...
П т и ц ы жили в о л ь н о и любили г о р о д. Г о р о д любил своих п т и ц той любовью, как любят свою руку или запястье, свою кровь или коленку.
Одним вечером на г о р о д пролилась п е с н я. Она потекла по переулку, заполняя щели мостовой и увлажняя бархат мхов, завернула за дом с колоннадой и пронеслась вдоль ворот городской крепости, взмыла под купол готической башенки и пролетела на площадь, туда, где вдохновленные х у д о ж н и к и целуют движениями кисти свои холсты...
О н ждал свою п т и ц у. Этот искрящийся бликами улыбки и русых локонов итальянец, будто ангел, слетевший с одного из портиков старинного дома неподалеку от площади... О н кормил е е с желто-зелено-охряных ладоней, прогоркших от масла и уплотнившихся в местах страстных соприкосновений с кистью... Эти ладони невольно раскрашивали белоснежные ниточки перьев в тона, созданные палитрой кожи рук, рук с неприметной линией жизни...
О н приносил е й крохи: мучные остатки роскошных трапез в гостиннице, где остановился только ради того, чтобы нарушить безупречный порядок номера бестолковым размещением своих вещей и под утро посмотреть - с жадностью отводимую им самому себе - долю снов...
О н а, свободная и сильная, летала в своей нише - в самой в ы с о к о й части неба - и изредка спускалась к кирпичной посуде г о р о д а, варившего свои изысканные яства... О н а спускалась, чтобы спеть г о р о д у п е с н ю, это было е е исключительной привилегией, и г о р о д любил эту п е с н ю больше всего на свете. Она была как цепочка биохимических реакций, поддерживающих жизнь его стареющего организма...
И на этот раз г о р о д знал, что п т и ц а поет не для него. Прирученная, она каждый день возвращалась к ладоням, пахнущим краской, к складкам влажной рубашки на локте и нервно-прокуренному покашливанию... Она уже не в силах была себя прокормить, как делала это раньше, она боялась летать высоко, дабы не потрерять из поля зрения своего х у д о ж н и к а...
Сезон гостеприимства подходил к концу, и г о р о д, усталый и обезжиленный, сел грузно на пыльный бордюр и лениво снял м а с к у. Вздохнул. Звучно выдохнул. Жмурясь от непривычной освещенности пространства вокруг себя, удрученно улыбнулся и закрыл веки. Просидел несколько мгновений не шелохнувшись и изумился безысходной пустоте, так непривычно сжавшей его тело. Ни звука. Ни малейшего отголоска его любимой п е с н и...
Кувырком по мостовой, с пылью и ветром наперегонки, летели неуловимые белые перышки...