(no subject)
„PОZNA-J... POZNA-Ł, POZNA-Ń” - щелчками перекидываются таблички на табло перрона номер 5, путь 21. Познай. Щелк, щелк, щелк. Познал?.. Щелк. Познань. Стоп. Мне как раз туда. Я отказалась от предложения отвезти меня на вокзал, сказав, что мне очень нужно кое-что «переосмыслить ногами». «А... Да, знакомое чувство» - «Спасибо вам, спасибо за все» - «Приезжай». Я переосмыслила ногами пол-Быдгошчи на космической скорости, сбила пятку и успела-таки на свой региональный, хотя это «успеть» было для меня не слишком важным - сегодня. Сегодня, сейчас - для меня важно совсем другое. Однако я успела отметить, как это: делать все возможное и больше того, чтобы не опоздать на поезд, но при этом н е б о я т ь с я о п о з д а т ь на поезд. Я же всегда именно что б о я л а с ь опоздать. Но не сегодня.
Ну и вот. Я была в Быдгошчи. Я лазила по ней в одиночестве целый день до темноты - двожец, которого не было, речка Брда, улица МостОвая, Рынок, Мельничный остров, улицы к юго-западу от Мельничного острова, плац Театральный, улица Дворцовая, снова Брда, снова Рынок - пока не насытила голодную память и не устала, и тогда написала Дымолю, że jestem. Я видела, как многое здесь изменилось, и что многое здесь осталось таким, как я запомнила когда-то, я удивила приятелей тем, что помню и даже называю по имени все те места, по которым меня, еще словно слепую, водили 6 лет назад. Наутро мы ходили по городу уже вдвоем с Илонкой, женой Дымоля. Еще я была на репетиции «Допамины» в студии у Ярка, барабанщика «Дабска» и крутого саундпродюсера. Эту базу «Дабска» я помню как родную. Еще я была на рок-фестивале (мама рОдная…) - но только из-за выступления «Допамины». «Привет! Я - Малый, я тогда у тебя не жил, не приезжал в Москву, поэтому мы с тобой не так хорошо знакомы, но я тоже играю в «Дабска», вот честное слово!» - «Нина, Малый не врет, играет, и еще как!..» «Хлопцы! Представьте, на фестивале купили аж два наших диска!» - «Ага, причем один из них купила Нина… И я как-то не уверена, что и второй купила не она!»
После концерта мы снова поехали «на хату» - на базу. Только на минутку, ну конечно… «Не знаю, как для вас, а для меня величайшее музыкальное явление конца прошлого века в Польше - это Чеховский.» - «Ого, ты знаешь «Републику»?!» «Как, «Варьете» - тоже из Быдгошчи?» - «Как, ты знаешь «Варьете»?!» …Мы очень много пили говорили. В основном о музыке, но не столько о самой музыке, сколько о творчестве и жизни в контексте музыки, о людях, которые такие живые именно потому, что они творят. Между делом я доводила здешних живых талантливых хлопцев - кого до слез, кого до изумления - своим пониманием. *Изумленно*: «Ёлки, чуваки! Она же всё понимает! …Ты же всё, вообще всё понимаешь, да?!». (Тут изумление относилось к чисто лингвистическому аспекту. Ну, как мне показалось, по крайней мере…)
Все это очень дорого для меня, и Быдгошчь, и ребята, и концерт - как оказалось, первый концерт «Допамины» на большой сцене. Все это переполняет меня сейчас до краев. Но самым главным было не это. Все, что я напишу дальше, будет написано глупо, сентиментально и штампованно. Но я хочу это записать - просто для самой себя, чтобы это осталось в виде описания, пусть даже очень далекого от правды - подлинных чувств, а не сантиментов: настоящей живой правды. Несмотря на то, что такое не поддается документации, я все же хочу сохранить это документально.
«Нинка, ходь завтракать, а то не успеешь!» - «Już, już, biegnię!..» …«Я думаю, какие бы мне танцы выбрать, может, хип-хоп…» - «О, брейк - это круто, давай, иди учись!» - «Пап, брейк и хип-хоп - разные вещи…» Дымитр отставляет чашку, выпрямляется на стуле, назидательно возносит указательный палец и - важно: «Дочь! Хип-хоп - это: во-первых, граффити, во-вторых, брейк, в-третьих - рэп!» Сказал как отрезал. Кая, Илонка и я хохочем. «Dobra lekcja dobrego ojca!» - говорю я. «А то!...» - говорит Илонка. Дымитр откусывает от булки, внезапно, не дожевав, поет какую-то музыкальную фразу, умолкает, не допев, и с искренним интересом смотрит, как извергается баллончик со взбитыми сливками, который Кая купила к кофе. Отнимает баллончик - «я тоже хочу!» - и азартно напускает себе в чашку гору сливок. Илонка вглядывается в его лицо: «Дымоль! Ну-ка, пойди умой глаза!». Дымитр покорно оставляет сливочную Килиманджаро таять и, мотнув дредами, пригнувшись (чтобы снайпер не зацепил? А снайпер может, он такой - глаз у Илонки быстрый. Черный, блестящий, живой и веселый), кидается к дверям. Возвращается через пару минут, за которые Илонка успевает показать мне, как умывается ленивый Дымоль - скорчив скорбную рожу, «промокает» себе подглазья, едва касаясь кожи кончиками мизинцев.
…«Cureczko moja, cureczko!... Cureczko moja...» - «Доченька моя…» - как-то вдруг негромко, глубоко, от самого живота, говорит всегда громкая, бурлящая, хохочущая, испускающая огненные протуберанцы Илонка, и гладит Каю по плечу. У Каи тонкие руки и очень тихий, но очень певучий, редко такой слышу - свободный, не сдавленный, ничем не приглушенный, и потому хорошо слышный, ясный голос. Дымоль поддевает Каю, которая не ест масла и поэтому мажет на хлеб маргарин - а его глаза сияют от любви. Właśnie tak. Сегодня я увидела, что это никакой не штамп - г л а з а, л у ч а щ и е с я л ю б о в ь ю. Это действительное явление природы, человеческой природы. Редкое? Пожалуй, да. Очень... Дымоль смотрит на Илонку, на Каю, и из его и так необычно ярко-голубых глаз буквально льется свет, даром что сидит он спиной к окну. Я вбираю разливающуюся в воздухе любовь, подпитываемую каждым жестом каждого из этих троих людей, звучащую в каждом междометии, излучаемую с каждым взглядом, с каждым словом, которыми они обмениваются, и жмурюсь от невыразимой радости б ы т ь в этой окружающей меня, кутающей меня, пронзительной и ясной любви. Этим до ужаса банальным набором слов я хочу только лишь наметить неописуемое чудо, свидетелем которого мне выпало счастье быть -
так получилось, что эти два дня я провела в семье, в которой все л ю б я т друг друга: любят спокойно, уверенно, лучисто, непрестанно, любовь в этом доме - единственное и естественное, нормальное состояние, пожалуй, ненарушимое, потому что иначе быть не может.
Этого не опишешь, это просто чувствуется каждую секунду, в каждом взгляде, слове, действии - любовь, любовь как несомненная основа всего, что происходило, происходит и будет происходить с ними в жизни. Это не делается напоказ, это именно та основа, на которой все строится, из которой все исходит в этой семье. Пожалуй, впервые я оказалась в такой семье - впервые, не считая моей собственной, но в своей семье я не могла это выделить, и разглядеть, и назвать словами - как не могут выделить, отделить от своих отношений любовь эти ребята. И вот что: благодаря этим двум дням и этим трем людям во мне впервые в жизни вдруг произошло какое-то внутреннее движение, шевельнулось что-то, чего, я думала, во мне нет и не будет никогда. И сейчас я не могу перестать думать об этом. Как-то вдруг, благодаря им, я поняла нечто такое, чего не понимала всю свою жизнь.
Об этом уже можно не писать, но Дымоль и Илонка вдобавок до сих пор влюблены - так же, как почти двадцать лет назад. Они постоянно говорят мне друг о друге. И когда второго нет рядом - вот мы готовим обед, и Илонка рассказывает о том, что Кая уже совсем взрослая: шестнадцать, и скоро они с Димитром наконец-то отправятся путешествовать по свету, о чем они давно мечтали, что она водит машину без особого удовольствия, но у Дымоля слабое зрение, ему водить нельзя; вот мы сидим на ночной кухне, Илонка и Кая спят, и Дымоль рассказывает о том, что он мечтает сделать и сделает для них, для счастья своей с е м ь и - и когда они вместе, вот мы идем по ночным улицам Быдгошчи, и они, держась за руки и перебивая друг друга, говорят, как они познакомились в школе - мы как раз проходим мимо их школы - каким был тогда он, какой была тогда она, и видно, что они не «вспоминают» - они просто никогда не забывают всего этого, а мое присутствие (и, может быть, доверие ко мне? Я хочу так думать) - просто повод еще раз рассказать об этом вслух - друг другу.
Я вспоминаю, к а к во время выступления мужа Илонка смотрела на сцену, что и к а к она говорила, когда потом все обсуждали концерт. И к а к она смотрела на меня, слушая, ч т о и как говорила о выступлении я, и как жадно она слушала все мои «теоретически-философские выкладки» о творчестве «Дабска». И как Дымоль сказал мне, когда мы уже вдвоем сидели ночью на кухне, что никогда не задумывался о том, как жить, чем заниматься, о том, что есть судьба и есть ответственность перед этой судьбой - до того момента, когда «в девятнадцать лет узнал, что его девушка беременна». И именно тогда, когда он это узнал, он «вдруг и сразу» понял, что он «должен быть сильным - ради них», и именно тогда он у с л ы ш а л свое призвание. Благодаря Илонке и Кае, благодаря тому, что они все есть друг у друга.
А слезы - это когда меня прорвало и я стала говорить о том, что именно я вижу в них, в ребятах из «Дабска», в их творчестве, в их отношении к творчеству, п о ч е м у я их полюбила, п о ч е м у они живые, почему я считаю их н а с т о я щ и м и музыкантами, как они соотносятся с материей музыки, п о ч е м у они - б р а т ь я, откуда на самом деле идет эта их связь, о которой сказал Дымоль... На меня как будто накатило , это как будто должно было быть сказано, я выложила все одним духом, а потом, когда переводила этот самый дух, то подняла глаза и увидела те его слезы.
…Я многое поняла благодаря им, моим близким людям. Вот еще что: не бывает «чужого счастья», невозможно его «подсмотреть» или «украсть», «присвоить» или как-то там еще. Я понимаю, что м о ж н о быть счастливым счастьем «д р у г и х» людей - и что для того оно и существует, счастье «других» людей: чтобы счастливых людей становилось больше… А «других людей» - меньше. Я чувствую, что не бывает «чужого счастья», и я чувствую, что счастье, как и боль, сближает людей. И я счастлива, потому, что все это - реальность.
Ну и вот. Я была в Быдгошчи. Я лазила по ней в одиночестве целый день до темноты - двожец, которого не было, речка Брда, улица МостОвая, Рынок, Мельничный остров, улицы к юго-западу от Мельничного острова, плац Театральный, улица Дворцовая, снова Брда, снова Рынок - пока не насытила голодную память и не устала, и тогда написала Дымолю, że jestem. Я видела, как многое здесь изменилось, и что многое здесь осталось таким, как я запомнила когда-то, я удивила приятелей тем, что помню и даже называю по имени все те места, по которым меня, еще словно слепую, водили 6 лет назад. Наутро мы ходили по городу уже вдвоем с Илонкой, женой Дымоля. Еще я была на репетиции «Допамины» в студии у Ярка, барабанщика «Дабска» и крутого саундпродюсера. Эту базу «Дабска» я помню как родную. Еще я была на рок-фестивале (мама рОдная…) - но только из-за выступления «Допамины». «Привет! Я - Малый, я тогда у тебя не жил, не приезжал в Москву, поэтому мы с тобой не так хорошо знакомы, но я тоже играю в «Дабска», вот честное слово!» - «Нина, Малый не врет, играет, и еще как!..» «Хлопцы! Представьте, на фестивале купили аж два наших диска!» - «Ага, причем один из них купила Нина… И я как-то не уверена, что и второй купила не она!»
После концерта мы снова поехали «на хату» - на базу. Только на минутку, ну конечно… «Не знаю, как для вас, а для меня величайшее музыкальное явление конца прошлого века в Польше - это Чеховский.» - «Ого, ты знаешь «Републику»?!» «Как, «Варьете» - тоже из Быдгошчи?» - «Как, ты знаешь «Варьете»?!» …Мы очень много пили говорили. В основном о музыке, но не столько о самой музыке, сколько о творчестве и жизни в контексте музыки, о людях, которые такие живые именно потому, что они творят. Между делом я доводила здешних живых талантливых хлопцев - кого до слез, кого до изумления - своим пониманием. *Изумленно*: «Ёлки, чуваки! Она же всё понимает! …Ты же всё, вообще всё понимаешь, да?!». (Тут изумление относилось к чисто лингвистическому аспекту. Ну, как мне показалось, по крайней мере…)
Все это очень дорого для меня, и Быдгошчь, и ребята, и концерт - как оказалось, первый концерт «Допамины» на большой сцене. Все это переполняет меня сейчас до краев. Но самым главным было не это. Все, что я напишу дальше, будет написано глупо, сентиментально и штампованно. Но я хочу это записать - просто для самой себя, чтобы это осталось в виде описания, пусть даже очень далекого от правды - подлинных чувств, а не сантиментов: настоящей живой правды. Несмотря на то, что такое не поддается документации, я все же хочу сохранить это документально.
«Нинка, ходь завтракать, а то не успеешь!» - «Już, już, biegnię!..» …«Я думаю, какие бы мне танцы выбрать, может, хип-хоп…» - «О, брейк - это круто, давай, иди учись!» - «Пап, брейк и хип-хоп - разные вещи…» Дымитр отставляет чашку, выпрямляется на стуле, назидательно возносит указательный палец и - важно: «Дочь! Хип-хоп - это: во-первых, граффити, во-вторых, брейк, в-третьих - рэп!» Сказал как отрезал. Кая, Илонка и я хохочем. «Dobra lekcja dobrego ojca!» - говорю я. «А то!...» - говорит Илонка. Дымитр откусывает от булки, внезапно, не дожевав, поет какую-то музыкальную фразу, умолкает, не допев, и с искренним интересом смотрит, как извергается баллончик со взбитыми сливками, который Кая купила к кофе. Отнимает баллончик - «я тоже хочу!» - и азартно напускает себе в чашку гору сливок. Илонка вглядывается в его лицо: «Дымоль! Ну-ка, пойди умой глаза!». Дымитр покорно оставляет сливочную Килиманджаро таять и, мотнув дредами, пригнувшись (чтобы снайпер не зацепил? А снайпер может, он такой - глаз у Илонки быстрый. Черный, блестящий, живой и веселый), кидается к дверям. Возвращается через пару минут, за которые Илонка успевает показать мне, как умывается ленивый Дымоль - скорчив скорбную рожу, «промокает» себе подглазья, едва касаясь кожи кончиками мизинцев.
…«Cureczko moja, cureczko!... Cureczko moja...» - «Доченька моя…» - как-то вдруг негромко, глубоко, от самого живота, говорит всегда громкая, бурлящая, хохочущая, испускающая огненные протуберанцы Илонка, и гладит Каю по плечу. У Каи тонкие руки и очень тихий, но очень певучий, редко такой слышу - свободный, не сдавленный, ничем не приглушенный, и потому хорошо слышный, ясный голос. Дымоль поддевает Каю, которая не ест масла и поэтому мажет на хлеб маргарин - а его глаза сияют от любви. Właśnie tak. Сегодня я увидела, что это никакой не штамп - г л а з а, л у ч а щ и е с я л ю б о в ь ю. Это действительное явление природы, человеческой природы. Редкое? Пожалуй, да. Очень... Дымоль смотрит на Илонку, на Каю, и из его и так необычно ярко-голубых глаз буквально льется свет, даром что сидит он спиной к окну. Я вбираю разливающуюся в воздухе любовь, подпитываемую каждым жестом каждого из этих троих людей, звучащую в каждом междометии, излучаемую с каждым взглядом, с каждым словом, которыми они обмениваются, и жмурюсь от невыразимой радости б ы т ь в этой окружающей меня, кутающей меня, пронзительной и ясной любви. Этим до ужаса банальным набором слов я хочу только лишь наметить неописуемое чудо, свидетелем которого мне выпало счастье быть -
так получилось, что эти два дня я провела в семье, в которой все л ю б я т друг друга: любят спокойно, уверенно, лучисто, непрестанно, любовь в этом доме - единственное и естественное, нормальное состояние, пожалуй, ненарушимое, потому что иначе быть не может.
Этого не опишешь, это просто чувствуется каждую секунду, в каждом взгляде, слове, действии - любовь, любовь как несомненная основа всего, что происходило, происходит и будет происходить с ними в жизни. Это не делается напоказ, это именно та основа, на которой все строится, из которой все исходит в этой семье. Пожалуй, впервые я оказалась в такой семье - впервые, не считая моей собственной, но в своей семье я не могла это выделить, и разглядеть, и назвать словами - как не могут выделить, отделить от своих отношений любовь эти ребята. И вот что: благодаря этим двум дням и этим трем людям во мне впервые в жизни вдруг произошло какое-то внутреннее движение, шевельнулось что-то, чего, я думала, во мне нет и не будет никогда. И сейчас я не могу перестать думать об этом. Как-то вдруг, благодаря им, я поняла нечто такое, чего не понимала всю свою жизнь.
Об этом уже можно не писать, но Дымоль и Илонка вдобавок до сих пор влюблены - так же, как почти двадцать лет назад. Они постоянно говорят мне друг о друге. И когда второго нет рядом - вот мы готовим обед, и Илонка рассказывает о том, что Кая уже совсем взрослая: шестнадцать, и скоро они с Димитром наконец-то отправятся путешествовать по свету, о чем они давно мечтали, что она водит машину без особого удовольствия, но у Дымоля слабое зрение, ему водить нельзя; вот мы сидим на ночной кухне, Илонка и Кая спят, и Дымоль рассказывает о том, что он мечтает сделать и сделает для них, для счастья своей с е м ь и - и когда они вместе, вот мы идем по ночным улицам Быдгошчи, и они, держась за руки и перебивая друг друга, говорят, как они познакомились в школе - мы как раз проходим мимо их школы - каким был тогда он, какой была тогда она, и видно, что они не «вспоминают» - они просто никогда не забывают всего этого, а мое присутствие (и, может быть, доверие ко мне? Я хочу так думать) - просто повод еще раз рассказать об этом вслух - друг другу.
Я вспоминаю, к а к во время выступления мужа Илонка смотрела на сцену, что и к а к она говорила, когда потом все обсуждали концерт. И к а к она смотрела на меня, слушая, ч т о и как говорила о выступлении я, и как жадно она слушала все мои «теоретически-философские выкладки» о творчестве «Дабска». И как Дымоль сказал мне, когда мы уже вдвоем сидели ночью на кухне, что никогда не задумывался о том, как жить, чем заниматься, о том, что есть судьба и есть ответственность перед этой судьбой - до того момента, когда «в девятнадцать лет узнал, что его девушка беременна». И именно тогда, когда он это узнал, он «вдруг и сразу» понял, что он «должен быть сильным - ради них», и именно тогда он у с л ы ш а л свое призвание. Благодаря Илонке и Кае, благодаря тому, что они все есть друг у друга.
А слезы - это когда меня прорвало и я стала говорить о том, что именно я вижу в них, в ребятах из «Дабска», в их творчестве, в их отношении к творчеству, п о ч е м у я их полюбила, п о ч е м у они живые, почему я считаю их н а с т о я щ и м и музыкантами, как они соотносятся с материей музыки, п о ч е м у они - б р а т ь я, откуда на самом деле идет эта их связь, о которой сказал Дымоль... На меня как будто накатило , это как будто должно было быть сказано, я выложила все одним духом, а потом, когда переводила этот самый дух, то подняла глаза и увидела те его слезы.
…Я многое поняла благодаря им, моим близким людям. Вот еще что: не бывает «чужого счастья», невозможно его «подсмотреть» или «украсть», «присвоить» или как-то там еще. Я понимаю, что м о ж н о быть счастливым счастьем «д р у г и х» людей - и что для того оно и существует, счастье «других» людей: чтобы счастливых людей становилось больше… А «других людей» - меньше. Я чувствую, что не бывает «чужого счастья», и я чувствую, что счастье, как и боль, сближает людей. И я счастлива, потому, что все это - реальность.