О природном русском патернализме
Встретилось очень интересное наблюдение о русской жизни. Столько лет прошло, но многое ли изменилось?
Склад русской жизни издавна сложился таким образом, что понятие о самопомощи играло в ней крайне ничтожную роль. Наша история в самом деле представляет очень любопытный контраст. Тот самый русский человек, который обнаруживал необыкновенную отвагу, когда он вырывался из рамок общественной жизни, когда он гулял и разбойничал по лицу русской земли, завоёвывал дальние восточные окраины или на Днепровских порогах отстаивал наш южный рубеж от татарской орды, внутри государства всегда оказывался лишённым всякого духа предприимчивости.
И этой замечательной черте мы остались верны и поныне. На дальнем Востоке среди Туркестанских степей мы обнаруживаем поразительную умелость в борьбе с природой, выстраиваем полуторатысячевёрстную железную дорогу по безводным пескам, заводим грандиозные ирригационные работы и хлопковые плантации, а внутри страны на благодатном нашем чернозёме держимся земледельческих приёмов, современных Гостомыслу. Мы словно тогда только умеем стряхнуть с себя родную обломовщину, когда нам приходится работать наперекор стихиям и сталкиваться с природой и с людьми, не признающими над собой никакого закона.
Наоборот, всё, что было достигнуто нами внутри страны, на древней почве Московского государства и школы наши, и пути сообщения, и врачебная помощь, и развитие крупной промышленности, и само обеспечение народного продовольствия, было делом не частного, а правительственного или по крайней мере общественного почина. Большинство наших городов создавалось не потому, чтоб их вызывали потребности торговли, а вследствие распоряжения свыше. Не приток торгового люда создавал город, а напротив, искусственно образованный город, где появлялось несколько десятков чиновников, вызывал и появление нескольких купцов. Даже наша крестьянская община, этот мнимый наш самородок, едва ли не была вызвана к жизни правительственным актом, прикреплением крестьян к земле; и с тех пор, как этому прикреплению положен конец правительственным же актом, она обнаруживает явную наклонность к распадению. Наши заводы и фабрики возникали не в силу естественных условий, а зачастую вопреки им.
Мощная рука правительства и сильный казённый сундук всегда были и до сих пор остались у нас вторым провидением, на которое русский человек привык возлагать свои надежды в начале каждого дела и к помощи которого он постоянно обращался, коль это дело не спорилось. По какому-то общему инстинктивному убеждению признаётся у нас, что правительство как бы приняло на себя негласное страхование всех и каждого от нужды и неудачи. И чем более кто получил, тем настойчивее требует он в силу какой-то странной логики поддержки и впредь. Студент, получивший стипендию, твёрдо уверен, что ему обязаны дать казённое место; разорившийся помещик - что его снабдят дешёвым кредитом; запутавшийся фабрикант - что было бы несправедливо его оставить без казённых заказов. И это ожидание казённого пособия проникает решительно во все слои русского общества от мужика-переселенца, которому нельзя обойтись без даровой казённой земли, до вдовы или племянницы умершего сановника, которым для поддержания обычной роскоши нужна крупная пенсия, и не только пенсия, установленная законом, а гораздо большая, вызванная потребностями прежнего образа жизни.
Всю нашу гражданскую жизнь как будто проникает убеждение, что право не приобретается, что его обусловливает не труд, не заслуги, не наследство, а размер потребностей. И вся наша внутренняя политика издавна поддерживала эту веру. Крестьянин наделялся землёй в размере, определённом заранее, а когда ему становилось тесно, ему отводилась иная земля в пустопорожних местах. Наделялся землёй и немец-колонист, только в гораздо большем количестве, в силу укоренившегося взгляда, что любой иностранец русскому не чета, что в сравнении с русским он какой-то природный дворянин. Наделялся землёй и поп, и помещик, а у последнего вдобавок в качестве совершенно особой, нигде кроме России невиданной привилегии дворянства, дарованная земля сплошь да рядом отбиралась назад. Наделение землёй помещиков и служилых людей крупного и мелкого ранга производилось ещё недавно до самых последних лет, а отбирание её в казну прекратилось менее двухсот лет назад петровским указом о сравнении поместий с вотчинами.
Россия единственная страна в мире, где кредит вызывается не доверием, а нищетой и разорением, где торговля и промыслы создаются не там, где они нужны, а там, где им велено быть, где гонорар врачу платится не тем, кто пользуется его услугами, а целым уездом или губернией, где каждый имеет не то, что заработал, а привык сперва требовать жалование, чтобы за работу приняться. На этом пути, очевидно, далеко не уйдёшь. Такие приёмы годятся разве для исключительных случаев, для тяжёлых народных бедствий, как переживаемое нами теперь. Применённые к обыкновенному времени, как нормальное условие жизни, они действуют на неё развращающим образом, отучая от самопомощи, побуждая искать спасение лишь в даровом казённом пайке.
(Головин К.Ф. Чему учит нас голод? // Русское обозрение. Том 1. - Москва, 1892)
Склад русской жизни издавна сложился таким образом, что понятие о самопомощи играло в ней крайне ничтожную роль. Наша история в самом деле представляет очень любопытный контраст. Тот самый русский человек, который обнаруживал необыкновенную отвагу, когда он вырывался из рамок общественной жизни, когда он гулял и разбойничал по лицу русской земли, завоёвывал дальние восточные окраины или на Днепровских порогах отстаивал наш южный рубеж от татарской орды, внутри государства всегда оказывался лишённым всякого духа предприимчивости.
И этой замечательной черте мы остались верны и поныне. На дальнем Востоке среди Туркестанских степей мы обнаруживаем поразительную умелость в борьбе с природой, выстраиваем полуторатысячевёрстную железную дорогу по безводным пескам, заводим грандиозные ирригационные работы и хлопковые плантации, а внутри страны на благодатном нашем чернозёме держимся земледельческих приёмов, современных Гостомыслу. Мы словно тогда только умеем стряхнуть с себя родную обломовщину, когда нам приходится работать наперекор стихиям и сталкиваться с природой и с людьми, не признающими над собой никакого закона.
Наоборот, всё, что было достигнуто нами внутри страны, на древней почве Московского государства и школы наши, и пути сообщения, и врачебная помощь, и развитие крупной промышленности, и само обеспечение народного продовольствия, было делом не частного, а правительственного или по крайней мере общественного почина. Большинство наших городов создавалось не потому, чтоб их вызывали потребности торговли, а вследствие распоряжения свыше. Не приток торгового люда создавал город, а напротив, искусственно образованный город, где появлялось несколько десятков чиновников, вызывал и появление нескольких купцов. Даже наша крестьянская община, этот мнимый наш самородок, едва ли не была вызвана к жизни правительственным актом, прикреплением крестьян к земле; и с тех пор, как этому прикреплению положен конец правительственным же актом, она обнаруживает явную наклонность к распадению. Наши заводы и фабрики возникали не в силу естественных условий, а зачастую вопреки им.
Мощная рука правительства и сильный казённый сундук всегда были и до сих пор остались у нас вторым провидением, на которое русский человек привык возлагать свои надежды в начале каждого дела и к помощи которого он постоянно обращался, коль это дело не спорилось. По какому-то общему инстинктивному убеждению признаётся у нас, что правительство как бы приняло на себя негласное страхование всех и каждого от нужды и неудачи. И чем более кто получил, тем настойчивее требует он в силу какой-то странной логики поддержки и впредь. Студент, получивший стипендию, твёрдо уверен, что ему обязаны дать казённое место; разорившийся помещик - что его снабдят дешёвым кредитом; запутавшийся фабрикант - что было бы несправедливо его оставить без казённых заказов. И это ожидание казённого пособия проникает решительно во все слои русского общества от мужика-переселенца, которому нельзя обойтись без даровой казённой земли, до вдовы или племянницы умершего сановника, которым для поддержания обычной роскоши нужна крупная пенсия, и не только пенсия, установленная законом, а гораздо большая, вызванная потребностями прежнего образа жизни.
Всю нашу гражданскую жизнь как будто проникает убеждение, что право не приобретается, что его обусловливает не труд, не заслуги, не наследство, а размер потребностей. И вся наша внутренняя политика издавна поддерживала эту веру. Крестьянин наделялся землёй в размере, определённом заранее, а когда ему становилось тесно, ему отводилась иная земля в пустопорожних местах. Наделялся землёй и немец-колонист, только в гораздо большем количестве, в силу укоренившегося взгляда, что любой иностранец русскому не чета, что в сравнении с русским он какой-то природный дворянин. Наделялся землёй и поп, и помещик, а у последнего вдобавок в качестве совершенно особой, нигде кроме России невиданной привилегии дворянства, дарованная земля сплошь да рядом отбиралась назад. Наделение землёй помещиков и служилых людей крупного и мелкого ранга производилось ещё недавно до самых последних лет, а отбирание её в казну прекратилось менее двухсот лет назад петровским указом о сравнении поместий с вотчинами.
Россия единственная страна в мире, где кредит вызывается не доверием, а нищетой и разорением, где торговля и промыслы создаются не там, где они нужны, а там, где им велено быть, где гонорар врачу платится не тем, кто пользуется его услугами, а целым уездом или губернией, где каждый имеет не то, что заработал, а привык сперва требовать жалование, чтобы за работу приняться. На этом пути, очевидно, далеко не уйдёшь. Такие приёмы годятся разве для исключительных случаев, для тяжёлых народных бедствий, как переживаемое нами теперь. Применённые к обыкновенному времени, как нормальное условие жизни, они действуют на неё развращающим образом, отучая от самопомощи, побуждая искать спасение лишь в даровом казённом пайке.
(Головин К.Ф. Чему учит нас голод? // Русское обозрение. Том 1. - Москва, 1892)