Кутузов и малые сии. А также о Шишкове и Потёмкине.
https://wiradhe.livejournal.com/9884.html
на протяжении всей жизни Кутузов проявлял феноменальное великодушие к слабым, ответственность перед рядовыми людьми и систематическое попечение о них - в том числе сверх любых, сколь угодно широко понимаемых обязанностей. Это, вообще говоря, не особенно свойственно "сильным" любого времени и места, а в Петербургской Империи - вдвойне и втройне. Но нА тебе - Кутузов и тут выламывался из всех типичных правил, причем вполне последовательно и принципиально. И известно это не по панегирическим жизнеописаниям - в них и приврать недолго (хотя характерно, что в российских биографиях первой половины 19 века на эту тему даже и не привирали ничего - с "малыми сиими" до такой степени было принято обращаться как с расходным материалом, что противоположный подход даже не рассматривался как добродетель, достойная восхваления в биографиях; уж скорее его сочли бы слабодушием и развращением этих самых малых сих), а по документам и разрозненным упоминаниям, относящимся к самым разным сферам и годам. Вот навскидку россыпь примеров:
Из предписания Кутузова, в бытность его виленским губернатором, литовской врачебной управе: «Из доставленного ко мне.. рапорта усмотрел я, что из числа находящихся там [в Новогрудке] для излечения… нижних чинов 18-ти померло 12 человек; предписываю врачебной управе посему учинить надлежащее и точнейшее исследование, от чего таковое число умерших из толь малого количества последовало и не было ли в пользовании и призрении, которое за болящими употреблять было должно, с чьей-либо стороны упущения». Не думаю, что в России - да и в иных странах - находилось много губернаторов, которые заботились бы изучать медицинские ведомости по каждому госпиталю губернии, чтобы прикинуть, не слишком ли там велика смертность!
Приказ Кутузова по армии в 1805 г. на походе через Австрию гласит: «Всем нижним чинам подтвердить, чтобы отнюдь обывателям никаких обид и неудовольствий не причиняли»; аналогично, приказ Кутузова войскам Молдавской армии: «Я поставлю себе приятнейшею обязанностию изъявить признательность… за строгую дисциплину и совершенной порядок.. Поведение нижних чинов в рассуждении обывателей относительно собственности их, во все время ненарушимой, таково, что служить может примером войскам всей Европы»; из приказа по армии 2 января 1812 г. о заграничном походе на вражескую землю: «Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата… Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем… Непременная воля Всемилостивейшего Государя Нашего есть, чтобы спокойствие жителей не было нарушаемо и имущества их остались неприкосновенными».
Все это отнюдь не было пустыми словами. Ланжерон в своих мемуарах пишет - даже в несколько недовольно-удивляющемся тоне - что Кутузов всерьез заботился об обывателях занятых русскими войсками Молдавии и Валахии и не позволял своим войскам и командирам истощать их реквизициями; больше того, на время соответствующих полевых работ он отменял подводную повинность для местных крестьян, чтобы они и их скот не отвлекались от работ, нужных им для прокормления.
В 1812 Кутузов издал приказ о сохранении «целости и ненарушимости как имущества, так и спокойствия» турецких пленных и гуманном обхождении с ними, сопроводив приказ угрозой строго взыскивать «за малейшее упущение» в этом вопросе. Хотя французы в 1812 году вызывали в нем куда меньше сочувствия, на железные принципы его это не повлияло: одно из предписаний Кутузова, посланное в ноябре 1812 г. одному из местных губернаторов, гласит: «Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я хотя весьма далек от того, чтобы думать, что и в управляемой Вами губернии происходит таковое же зло, однако ж в предосторожность, уважая права человечества [гуманности], обязанностью считаю поставить на вид Вашему Превосходительству обстоятельство сие с тем, что если откроются в Высочайше вверенной Вам губернии подобные происшествия, то чтобы не оставили Вы предать всей строгости законов виновного в том».
Находил он время заботиться и о том, чтобы выделять специальную медицинскую помощь для людей Наполеона, даже не попавших еще в плен, а просто отбившихся от Наполеона и бродивших рассеянно в тылу, уже не представляя вражеской боевой силы! Один из провинциальных русских документов отмечает, что «по изгнании французской армии из Москвы, на возвратном пути главнокомандующий князь Кутузов-Смоленский жил в местечке Круглом… где приказал учредить госпиталь для приходящих из разных мест раненых французских войск [!], примерно полагая на 1000 человек, который был учреждён…».
В 1813 г. Кутузов просил царя за гражданских жителей вражеских стран, интернированных в России, предлагая, чтобы облегчить им жизнь, дозволить им наниматься в России на заработки и даже вступать на гражданскую службу.
Окружив турецкую армию под Рущуком и моря ее там голодом, чтобы добиться капитуляции, Кутузов специально рассматривал вопрос, какую именно медицинскую и продовольственную помощь можно пропускать к окруженным врагам, чтобы умерить по возможности их мучения, не продлевая в то же время способность окруженной армии сопротивляться (то есть умерять он хотел военно бесполезные лишения врага; следует заметить, что на войнах того времени такие умеряющие жестокость войны меры взаимного великодушия на фоне продолжающихся военных действий были возможны, хотя и очень редки; Александр I презрительно называл такие поступки Кутузова "его [Кутузова] турецкими штуками").
Стоя во главе армий и губерний, Кутузов сталкивался, разумеется, с необходимостью конфирмовать смертные приговоры военных и гражданских судов тем или иным преступникам. В обычае у него было при этом подолгу (при возможности) колебаться над каждым делом, взвешивая возможность смягчить приговор без явного ущерба справедливости (даже если речь шла о заведомом уголовном разбойнике); окончательное решение по каждому такому делу он считал нужным принимать только в те дни, когда у него было особенно радостное и безмятежное настроение - чтобы его дурное или "скучное" настроение не могло бы бессознательно ожесточить его по отношению к преступнику и повлиять на приговор соответствующим образом. Если в итоге все же считал он нужным утвердить смертный приговор или иное тяжкое наказание, то "делался мрачным, удалялся во внутренние комнаты, не употреблял пищи". Это не мешало тому, что при необходимости он мог вынести смертный приговор на месте и сам.
Я нарочно привожу почти сплошь примеры его отношения к врагам, обывателям вражеской земли или преступникам - если уж человек так относился к ним, то можно себе представить, как он относился к "своим"! Здесь ярких конкретных примеров почти нет - просто всю жизнь Кутузов рассыпает приказы и предписания вроде первого из перечисленных мной. О том, как он берег солдат в кампаниях 1811 и 1812 года, известно достаточно, чтобы тут надо было еще что-то добавлять; он и сам похвалялся этим, сказав как-то осенью 1812 года пленному французскому офицеру (де Пюибюску) об этой стороне своей деятельности: "Вот как мы, северные варвары, сберегаем людей!" (Надо сказать, что в этом смысле у Кутузова в русской армии были знаменитые предшественники - Потемкин и Суворов. Вообще, екатерининская армия, как и японская армия Второй Мировой, - вопреки репутации обеих - стремилась беречь солдат, исключая ситуации катастроф, в которых включался противоположный режим). Самое поразительное дело Кутузова в области сбережения своих - это, конечно, принципиальное пресечение им тактики "выжженной земли" в 1812 году (даром что эта тактика была предписана армии самим царем, правда, без огласки) и попытки сорвать сожжение Москвы Ростопчиным. Из-за намерения Ростопчина сжечь город Кутузов, при всей своей дипломатичности, вступил с ним при встрече утром 1 сентября в такую перебранку, что после нее они с Ростопчиным расстались смертельными врагами, а известие об этом докатились до французов: по свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно». Недружелюбно - это мягко сказано; Ростопчин в тот же день же писал жене: «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова». Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил», - а позднее в письме царю поименовал Кутузова «старой бабой».
Сожжению Москвы Ростопчиным он не помешал, зато сорвал другую акцию Ростопчина. Тот хотел, не беря на себя ответственность за прямой приказ об этом, подстрекнуть гражданское население Москвы и окрестностей к тому, чтобы оно само на свой страх и риск напало на французов при их входе в город, проявив тем свой патриотизм и прославив Ростопчина (сам Ростопчин к тому времени давно уже был бы вне Москвы) как генерал-губернатора, сумевшего оный патриотизм в населении вызвать. Почему Ростопчин не отдал приказ об этой патриотической акции прямо, понятно - это было бы вопиющим нарушением законов войны; кроме того, генерал-губернатор, _приказавший_ подведомственному гражданскому населению напасть на вооруженного врага, а сам при этом сбежавший из города, выглядел бы совсем уж гнусно. А вот ежели население подымется как бы само, тут другое дело: генерал-губернатору пойдет в плюс то, какой патриотизм он возбудил в подведомственном населении, а то, что он сам при его (населения) геройствах не присутствовал, а заблаговременно эвакуировался, в минус ему не пойдет, - население же само поднялось… Конечно, это неизбежно обрекло бы гражданское население на большие жертвы (помимо прочего, поднявшие оружие гражданские лица не считались комбатантами; при попадании в руки противника они не считались военнопленными и могли быть уничтожены в любой момент), но Ростопчина такие подробности не волновали.
Кутузов, разведав эти намерения Ростопчина, сознательно их сорвал: утром эвакуации, 2 сентября по улицам Москвы промчались нарочно посланные Кутузовым конные курьеры, которые кричали жителям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Тем самым идея Ростопчина втянуть горожан в самостоятельные действия против французов была подрублена на корню.
Таков он был и в гражданской жизни: командуя кадетским корпусом, он «созвал к себе… офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: чрез три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных».
Между тем кадеты эти Кутузова терпеть не могли и незадолго до этих забот Кутузова устроили ему публичную обструкцию, открыто прокричав ему: «Подлец, хвост Зубова!» (Зубов был в то время временщиком Екатерины, и Кутузов перед ним заискивал). Кутузов не только не отомстил им, но даже не стал относиться к ним хуже, так как отдавал должное благородству мотивов их акции и смелости, с которой они пошли на тяжкие неприятности, которые, вообще говоря, должны были бы постигнуть их в наказание за нее.
Воспоминатель писал, что Кутузов «во всю свою жизнь <...> не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом». Учитывая цены на продовольствие, это означало, что он у себя кормил просто кучу всякого народа - знакомых, офицеров, нуждающихся, нищих, простолюдинов, странников…
Наконец - the last, но, мягко говоря, not the least - это вопрос о том, каким Кутузов был помещиком. Данные об этом есть только косвенные, но очень уж красноречивые. Трогательные повествования в посмертных биографиях о том, как Кутузов объезжал полевые работы своих крепостных и любил при этом степенно поточить о том о сем лясы с мужиками, конечно, не в счет - такие любители погуторить с народом бывали не меньшими кровопийцами, чем кто угодно другой. Но вот действительно важная деталь: имея на черноземной Волыни порядка 5000 душ, он вечно сидел без денег (1000 рублей для него была большой суммой, которую он только нечасто мог отсылать семье), поместья свои по целым годам считал вовсе бездоходными, а когда пытался извлекать из них выгоду - то (как видно из писем) всё за счет каких-то специально организованных коммерческих проектов вроде разработки поташа. Из всего этого можно заключить только то, что обременять главное жизнеобеспечивающее занятие мужиков - земледелие - большими оброками и барщинами он считал принципиально зазорным и к этому методу вообще не прибегал. Чему тоже примеров встретить можно мало, если не сказать, что они были попросту уникальны. Пушкин наделил этой уникальностью своего Онегина в качестве доказательства того качества «лучшего из лучших», которое он для Онегина предполагал («ярем он барщины старинной оброком легким заменил…» - это действительно ставило Онегина десятью головами выше даже и «средне-лучших» русских дворян - крайне ограниченный Писарев этого не заметил, как и многого другого). Это, кстати, перекликается с тем, как он не желал отвлекать на подводную повинность молдовалашских обывателей во время их полевых работ. Кстати, когда у Кутузова в поместьях что-то горело, то он помогал погорельцам - не исключая евреев (еврейское местечко Райгородок тоже входило в его волынские владения), причем принимался их обустраивать ценой приостановки своих хозяйственных проектов, призванных давать ему прибыль, и переброски средств из этих проектов на помощь погорельцам. Например, 11 августа 1804 года он писал жене из имения: «Сделалось у меня маленькое несчастие: [местечко] Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. Выгорело, сгорело 45 жидовских корчм и до ста лавок. Жид топил сало и выкинуло из трубы. Это великая расстройка во всей экономии. Вместо того, чтобы его [cостояние] увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтобы обстроить погорелых и оставить многие строения нужные но всей экономии. Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего. Многие без рубашек остались...».
Не думаю, чтобы таких людей - и таких вельмож - любая страна Европы могла бы насчитать больше сотни. В России я других примеров не знаю вовсе, а для сегодняшней России все это вообще звучит рассказами из жизни наи-инопланетнейшего инопланетянина.
Ну хотя б Шишков
farnabaz 18 декабря 2007, 11:14:07
Когда его крестьяне,с которых вообще ничего не бралось, пристыженные насмешками соседей , что-де заморили своего барина, привезли ему сами оброк, Шишков вышел, поблагодарил их и сказал , что он сейчас на службе царской и за эту службу царём удовольствован.(кажется, из Аксакова-старшего)
Из очень больших вельмож особенно заботился о людях Потёмкин; даже отдал свою ставку под размещение раненых;
и намеревался перевести армию с рекрутской системы на призыв срочников; ограничил телесные наказания 6 ударами , а для исключительных случаев-25-ю(в военной обстановке)
Смертных приговоров по суду старался не утверждать.
wiradhe 18 декабря 2007, 12:24:36
Спасибо. Я не хотел сказать, что Кутузов был единственный такой - Потемкина я как раз упоминал как его аналога в смысле сбережения людей и заботы о них (хотя про проекты насчет срочной службы и ограничения телесных наказанй не знал. Предельную норму он, кстати, ввел идеальную для того времени - истязанием это не становится, нужный эффект дает). Я в качестве наиболее яркого примера принципиальной человечности Потемкина знал его поведение под Очаковым, когда он сознательно шел даже на потерю военного авторитета и потерю темпа кампании, чтобы солдаты не понесли лишних потерь (многие, прежде всего Суворов, считали, что в итоге потемкинская медлительность и привела здесь к бОльшим потерям - санитарным; но здесь важно не то, кто был прав технически, а то, чем руководился Потемкин).
Про Шишкова не знал. Тем замечательнее, что Шишков вместе с Кутузовым сопротивлялся намерению Александра воевать в Европе (только они двое да Румянцев и сопротивлялись). Правда, Шишков был человек прямой и осуждал Кутузова за то, что тот, как ему казалось, из царедворчества недостаточно противоречил Александру в этом вопросе (Шишков считал, что и при Аустерлице было так же). В обоих случаях Кутузов на деле был в этом неповинен, но пальцем о палец не ударил, чтобы разъяснить это Шишкову - он следовал своей обычной скрытности.
Я писал, что других примеров не знаю в том смысле, чтобы так разом во всех сферах и с такой интенсивностью это проявлялось (при этом про отношение Шишкова к мужикам я не нe знал вообще. Между тем эта сфера как раз особенно значительна, потому что одно дело быть великодушным без убытка для своего кармана, а другое - за свой собственный счет. Чрезвычайно славно и первое, но второе - еще славнее).
Вот это да! Религия Шишкова.
wiradhe 18 декабря 2007, 13:25:01
Поразительное явление. Я - не зная о Шишкове никаких подробностей - думал всегда, что он был просвещенным секуляризованным фундаменталистом (тем более, что в современных православных изданиях о нем помещают статьи и под такими названиями: "Муж света и разума Александр Семенович Шишков"). Оказывается, нет. Георгий Флоровский пишет в "Путях русского богословия":
"Религиозные воззрения самого Шишкова не отличались большой определенностью. Это был сдержанный вольнодумец XVIII-го века, ограничивавший свой рационализм только народно-политическими сооображениями. Даже по свидетельству лиц, к нему расположенных и близких, был он причастен «мнений, подходящих близко, если не совершенно следующих социнианству»".
Социниане же отрицали догмат о Троице, первородный грех и искупление, признавали Священное писание единственным источником вероучения, но лишь тогда, когда оно не противоречит естественному разуму, Христа считали обычным человеком, одаренным божественной силой.
При этом Шишков вообще был энергичным противником того, чтобы люди, кроме духовенства, читали Священное писание и много думали о том, что в нем написано. По этим соображениям он принял живейшее участие в разгроме Библейского общества.
Противился он, правда, массовому обучению народа грамоте, однако - хоть это и было несомненной и тяжкой ошибкой - следует подчеркнуть, что руководился он при этом вовсе не тем мнением, что простым людям заноситься мыслью не надо, а тем, что печатно несут со всех сторон такой злотворный бред, что народ лучше бы впредь до минимальной нормализации умов (застать которую он не чаял, видимо) держать от него подальше.
У меня впечатление, что
farnabaz 20 декабря 2007, 00:57:21
записывать А.С. в социниане -ужасно грубая натяжка.Он не был бы еретиком именно в силу своих общественно-политических убеждений.
А то, что мыслящий человек в иные минуты терзаем разными сомнения и может весьма еретически или даже атеистически
высказываться, особенно, если он без богословской жилки-дело обыкновенное, понятное, и , по-моему, нисколько не делает его отступником или еретиком.
"Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая апостольская церковь? - продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль.
- Я сомневался , я сомневаюсь во всем, - проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал.
Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал:
- Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? - прибавил он"
wiradhe 20 декабря 2007, 06:36:00
Его и не записывал ни Флоровский, ни те люди, на которые ссылается Форовский, в социниане и еретики. Они его записывают в люди с мировоззрением, близким к социнианскому, а не в секту / ересь социниан - это разные вещи. Огромное количество людей оставались именно в силу своих общественно-политических убеждений воцерковленными православными по принадлежности к конфессиональной общине и в жизни не стали бы подрывать положение Православной Церкви в России, а, наоборот, считали необходимым его сохранять. Это не мешало им придерживаться какого-либо мировоззрения, сильно отличавшегося от христианской ортодоксии или вовсе ей антагонистичного. И речь тут не о _сомнениях_,которые действительно могут быть у всех, а о вполне продуманном устойчивом мировоззрении, которое вполне могло разом сочетать поддержку Православной Церкви как необходимого социально-национального института, вхождение - вполне искреннее и ценимое - в соответствующую конфессиональную общину - и при этом неприятие ряда фунламентальных догматов или любой части христианского учения. Известны самые разные модификации таких взглядов, перечислю три основные:
- христианская теология неприемлема,но на Церкви завязано уже столько всего хорошего и необходимого социально и цивилизационно, что поддерживать ее в обозримом будущем надо.
- то же + она стала настолько важной частью всего национального быта, что невозможно быть полноценной частью русского народа, не будучи воцерковленным православным.
- христианская теология в ее догматическом виде во многом неприемлема, но она является очередным этапом приближения к познанию истинного Бога. Она сама себя считает последним и единственно верным шагом этого приближения; с этим мы не согласимся, но как лучшую на сегодняшний момент форму коллективного приближения к познанию добра (и сути мира) по-прежнему будем ценить Церковь.
При всех трех типах взглядов можно учтойчиво считать христианскую ортодоксию ошибающейся в сколь угодно большом количестве тезисов, и при этом поддерживать христианскую церковь, причем вовсе не только как необходимое зло (как ее поддерживал генерал-прокурор Чебышев, яростный церквоненавистник и атеист), но и как необходимое - пусть и не во всем совершенное и неверно о себе думающее - добро.
Мнится мне,
farnabaz 20 декабря 2007, 16:28:38
(м.и ошибаюсь),что нет у Флоровского
ничего конкретнее впечатлений людей, знавших А.С., или каких-то отдельных высказываний.
Что Вы пишете , называя мировоззрением (хорошо пишете)-это, собственнно, не картина мира, в которую данный человек первого, второго, или третьего типа верит, а , с одной стороны, предположения, с другой-обдуманное отношение к общественному институту.
Так Вам, судя по заголовку, кажется удивительным , что(допустим)Шишков не был более или менее ортодоксален, даже более удивителен, чем эпизод с крестьянами ?
Такой образ действий выходит ведь не прямо из религии, а из следования лучшему в консервативно-патриархальном идеале. "Служба".
wiradhe 21 декабря 2007, 07:28:19
Нет, мне это не кажется удивительным само по себе - как раз наоборот, дальновидный человек, не желающий в 1800 году разложения и развала, как политического, так и ценностного, и этнического, должен был осторожно-консервативно-охранительно относиться к церкви как общественному институту, независимо от его богословских взглядов. Собственно, так к ней и относились самые разные совершенно неортодоксальные, а то и нехристианские по личным убеждениям деисты всех сортов, хоть те же Александр с Кутузовым. Меня соответствующая оценка Флоровским Шишкова удивила совсем не в меру удивительности такой ситуации, а в меру моего собственного незнания о Шишкове. Я о Шишкове не знал ничего, кроме того, что он был человеком честным, приверженцем людосбережения и крайним ревнителем церковнославянского языка и противником "карамзинистского" языка. Позднее такая позиция была обычно связана с личной ортодоксально-христианской религиозностью (у большинства славянофилов, о которых я в этом отношении что-то знал), так что - не зная ничего специально о Шишкове - я, не имея на эту тему никакого _мнения_ (поскольку не собирал о нем информации), ожидал от него того же самого, а не "рационализма 18 века".
Флоровский свою оценку
farnabaz 21 декабря 2007, 09:31:45
ничем не подкрепил.Хоть бы в пересказе привёл что.
wiradhe 21 декабря 2007, 12:46:18
Он привел ее в цитате из какого-то воспоминателя о Шишкове - только не написал из кого. Пассаж Флоровского: "Даже по свидетельству лиц, к нему расположенных и близких, был он [Шишков] причастен "мнений, подходящих близко, если не совершенно следующих социнианству." Фотий о нем выражается уклончиво: "Церкви православной ревнитель, поколику имел сведения..." Фотий хорошо знал, что эти "сведения" были очень скудными, и относились больше к положению Церкви в государстве, где она призвана быть опорой и оплотом против мятежа и революции".
Насчет социнианства - это Флоровский именно цитирует каких-то "лиц, к нему (Шишкову) расположенных и близких", только не говорит, кого именно. Подозреваю, что это взято Флоровским из издания «Записки, мнения и переписка адм. Шишкова», изданы Юр. Самариным и Н. Киселевым в Берлине, 1870, т.1-2.
Да, Аксаков
farnabaz 18 декабря 2007, 19:12:21
"...император Павел I любил Шишкова; он сделал его генерал-адъютантом, что весьма не шло к его фигуре и над чем все тогда смеялись, особенно потому, что Шишков во всю свою жизнь не езжал верхом и боялся даже лошадей; при первом случае, когда Шишкову как дежурному генерал-адъютанту пришлось сопровождать государя верхом, он объявил, что не умеет и боится сесть на лошадь. Это не помешало, однако, императору Павлу I подарить Шишкову триста душ в Тверской губернии. Александр Семеныч, владея ими уже более десяти лет, не брал с них ни копейки оброка. Многие из крестьян жили в Петербурге на заработках; они знали, что барин получал жалованье небольшое и жил слишком небогато. Разумеется, возвращаясь на побывку в деревню, они рассказывали про барина в своих семействах. Год случился неурожайный, и в Петербурге сделалась во всем большая дороговизна. В один день, поутру, докладывают Александру Семенычу, что к нему пришли его крестьяне и желают с ним переговорить. Он не хотел отрываться от своего дела и велел им идти к барыне; но крестьяне непременно хотели видеть его самого, и он нашелся принужденным выйти в переднюю. Это были выборные от всего села; поклонясь в ноги, несмотря на запрещение барина, один из них сказал, что "на мирской сходке положили и приказали им ехать к барину в Питер и сказать: что не берешь-де ты с нас, вот уже десять лет, никакого оброку и живешь одним царским жалованьем, что теперь в Питере дороговизна и жить тебе с семейством трудно; а потому не угодно ли тебе положить на нас за прежние льготные годы хоть по тысяче рублей, а впредь будем мы платить оброк, какой ты сам положишь; что мы, по твоей милости, слава богу, живем не бедно, и от оброка не разоримся". Услыхав такие речи, дядя пришел в неописанное восхищение, или, лучше сказать, умиление, не столько от честного, добросовестного поступка своих крестьян, как от того, что речи их, которые он немедленно записал, были очень похожи на язык старинных грамот. Дядя сейчас послал за Казначеевым и за мною. Нас не застали дома, и мы явились к нему уже после обеда. Старик еще не простыл и с несвойственным ему даже наружным жаром и волнением рассказал нам все происшествие и прочел записанные речи. "Вы, пожалуй, подумаете, что я пораскрасил их слова, -- прибавил он, -- ну так слушайте сами". Крестьян позвали, и дядя заставил их рассказать вновь все, сказанное ему поутру. Крестьяне повиновались, и речи их (они говорили оба) оказались очень сходными с теми словами, которые записал Шишков. Он расспросил их кой о чем, подтвердил, чтоб их хорошенько угощали, и обещал на другой день написать письмо и отпустить домой. Он показывал своих крестьян Мордвинову и Кикину и заставлял повторять те же речи; но мне и Казначееву это не нравилось, и мы уговорили дядю никому более своих крестьян не показывать и отпустить поскорее домой. На третий день Шишков написал письмо, которого я не читал, но содержание которого состояло в том, что помещик благодарил весь мир за усердие, объявил, что надобности в деньгах, по милости царской, не имеет, и обещал, что когда ему понадобятся деньги, то ни у кого, кроме своих крестьян, денег не попросит. Выборных и дядя и тетка угощали по горло, чем-то подарили, облобызали и отпустили. Мы с Казначеевым были в восторге, но многие, в том числе и Дарья Алексевна, даже Мордвинов, находили такое бессребренничество излишним и неуместным. "Почему бы не положить, -- говорили они, -- легкий оброк, ничего не значащий для крестьян, когда сам помещик нередко нуждается в деньгах и часто не имеет свободного рубля, чтоб помочь бедному человеку? Да и за что же все другие крестьяне или работают на господина, или дают ему оброк, или платят двойные подушные, как казенные крестьяне, а эти ничего не делают? Это несправедливо, это должно производить ропот между соседними крестьянами" и проч. и проч. Без сомнения, все это правда; но я полюбил Шишкова еще больше.
[Впоследствии крестьяне упросили положить на них какой-нибудь оброк, говоря, что им совестно против других крестьян. Оброк был положен, разумеется, небольшой, да и тот собирался и употреблялся на их же собственные нужды. Вот как Шишков понимал помещичье право.] "
на протяжении всей жизни Кутузов проявлял феноменальное великодушие к слабым, ответственность перед рядовыми людьми и систематическое попечение о них - в том числе сверх любых, сколь угодно широко понимаемых обязанностей. Это, вообще говоря, не особенно свойственно "сильным" любого времени и места, а в Петербургской Империи - вдвойне и втройне. Но нА тебе - Кутузов и тут выламывался из всех типичных правил, причем вполне последовательно и принципиально. И известно это не по панегирическим жизнеописаниям - в них и приврать недолго (хотя характерно, что в российских биографиях первой половины 19 века на эту тему даже и не привирали ничего - с "малыми сиими" до такой степени было принято обращаться как с расходным материалом, что противоположный подход даже не рассматривался как добродетель, достойная восхваления в биографиях; уж скорее его сочли бы слабодушием и развращением этих самых малых сих), а по документам и разрозненным упоминаниям, относящимся к самым разным сферам и годам. Вот навскидку россыпь примеров:
Из предписания Кутузова, в бытность его виленским губернатором, литовской врачебной управе: «Из доставленного ко мне.. рапорта усмотрел я, что из числа находящихся там [в Новогрудке] для излечения… нижних чинов 18-ти померло 12 человек; предписываю врачебной управе посему учинить надлежащее и точнейшее исследование, от чего таковое число умерших из толь малого количества последовало и не было ли в пользовании и призрении, которое за болящими употреблять было должно, с чьей-либо стороны упущения». Не думаю, что в России - да и в иных странах - находилось много губернаторов, которые заботились бы изучать медицинские ведомости по каждому госпиталю губернии, чтобы прикинуть, не слишком ли там велика смертность!
Приказ Кутузова по армии в 1805 г. на походе через Австрию гласит: «Всем нижним чинам подтвердить, чтобы отнюдь обывателям никаких обид и неудовольствий не причиняли»; аналогично, приказ Кутузова войскам Молдавской армии: «Я поставлю себе приятнейшею обязанностию изъявить признательность… за строгую дисциплину и совершенной порядок.. Поведение нижних чинов в рассуждении обывателей относительно собственности их, во все время ненарушимой, таково, что служить может примером войскам всей Европы»; из приказа по армии 2 января 1812 г. о заграничном походе на вражескую землю: «Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата… Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем… Непременная воля Всемилостивейшего Государя Нашего есть, чтобы спокойствие жителей не было нарушаемо и имущества их остались неприкосновенными».
Все это отнюдь не было пустыми словами. Ланжерон в своих мемуарах пишет - даже в несколько недовольно-удивляющемся тоне - что Кутузов всерьез заботился об обывателях занятых русскими войсками Молдавии и Валахии и не позволял своим войскам и командирам истощать их реквизициями; больше того, на время соответствующих полевых работ он отменял подводную повинность для местных крестьян, чтобы они и их скот не отвлекались от работ, нужных им для прокормления.
В 1812 Кутузов издал приказ о сохранении «целости и ненарушимости как имущества, так и спокойствия» турецких пленных и гуманном обхождении с ними, сопроводив приказ угрозой строго взыскивать «за малейшее упущение» в этом вопросе. Хотя французы в 1812 году вызывали в нем куда меньше сочувствия, на железные принципы его это не повлияло: одно из предписаний Кутузова, посланное в ноябре 1812 г. одному из местных губернаторов, гласит: «Доходят до меня слухи, что в некоторых губерниях обходятся с пленными жестоко, лишая их собственности, им принадлежащей. Я хотя весьма далек от того, чтобы думать, что и в управляемой Вами губернии происходит таковое же зло, однако ж в предосторожность, уважая права человечества [гуманности], обязанностью считаю поставить на вид Вашему Превосходительству обстоятельство сие с тем, что если откроются в Высочайше вверенной Вам губернии подобные происшествия, то чтобы не оставили Вы предать всей строгости законов виновного в том».
Находил он время заботиться и о том, чтобы выделять специальную медицинскую помощь для людей Наполеона, даже не попавших еще в плен, а просто отбившихся от Наполеона и бродивших рассеянно в тылу, уже не представляя вражеской боевой силы! Один из провинциальных русских документов отмечает, что «по изгнании французской армии из Москвы, на возвратном пути главнокомандующий князь Кутузов-Смоленский жил в местечке Круглом… где приказал учредить госпиталь для приходящих из разных мест раненых французских войск [!], примерно полагая на 1000 человек, который был учреждён…».
В 1813 г. Кутузов просил царя за гражданских жителей вражеских стран, интернированных в России, предлагая, чтобы облегчить им жизнь, дозволить им наниматься в России на заработки и даже вступать на гражданскую службу.
Окружив турецкую армию под Рущуком и моря ее там голодом, чтобы добиться капитуляции, Кутузов специально рассматривал вопрос, какую именно медицинскую и продовольственную помощь можно пропускать к окруженным врагам, чтобы умерить по возможности их мучения, не продлевая в то же время способность окруженной армии сопротивляться (то есть умерять он хотел военно бесполезные лишения врага; следует заметить, что на войнах того времени такие умеряющие жестокость войны меры взаимного великодушия на фоне продолжающихся военных действий были возможны, хотя и очень редки; Александр I презрительно называл такие поступки Кутузова "его [Кутузова] турецкими штуками").
Стоя во главе армий и губерний, Кутузов сталкивался, разумеется, с необходимостью конфирмовать смертные приговоры военных и гражданских судов тем или иным преступникам. В обычае у него было при этом подолгу (при возможности) колебаться над каждым делом, взвешивая возможность смягчить приговор без явного ущерба справедливости (даже если речь шла о заведомом уголовном разбойнике); окончательное решение по каждому такому делу он считал нужным принимать только в те дни, когда у него было особенно радостное и безмятежное настроение - чтобы его дурное или "скучное" настроение не могло бы бессознательно ожесточить его по отношению к преступнику и повлиять на приговор соответствующим образом. Если в итоге все же считал он нужным утвердить смертный приговор или иное тяжкое наказание, то "делался мрачным, удалялся во внутренние комнаты, не употреблял пищи". Это не мешало тому, что при необходимости он мог вынести смертный приговор на месте и сам.
Я нарочно привожу почти сплошь примеры его отношения к врагам, обывателям вражеской земли или преступникам - если уж человек так относился к ним, то можно себе представить, как он относился к "своим"! Здесь ярких конкретных примеров почти нет - просто всю жизнь Кутузов рассыпает приказы и предписания вроде первого из перечисленных мной. О том, как он берег солдат в кампаниях 1811 и 1812 года, известно достаточно, чтобы тут надо было еще что-то добавлять; он и сам похвалялся этим, сказав как-то осенью 1812 года пленному французскому офицеру (де Пюибюску) об этой стороне своей деятельности: "Вот как мы, северные варвары, сберегаем людей!" (Надо сказать, что в этом смысле у Кутузова в русской армии были знаменитые предшественники - Потемкин и Суворов. Вообще, екатерининская армия, как и японская армия Второй Мировой, - вопреки репутации обеих - стремилась беречь солдат, исключая ситуации катастроф, в которых включался противоположный режим). Самое поразительное дело Кутузова в области сбережения своих - это, конечно, принципиальное пресечение им тактики "выжженной земли" в 1812 году (даром что эта тактика была предписана армии самим царем, правда, без огласки) и попытки сорвать сожжение Москвы Ростопчиным. Из-за намерения Ростопчина сжечь город Кутузов, при всей своей дипломатичности, вступил с ним при встрече утром 1 сентября в такую перебранку, что после нее они с Ростопчиным расстались смертельными врагами, а известие об этом докатились до французов: по свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно». Недружелюбно - это мягко сказано; Ростопчин в тот же день же писал жене: «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова». Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил», - а позднее в письме царю поименовал Кутузова «старой бабой».
Сожжению Москвы Ростопчиным он не помешал, зато сорвал другую акцию Ростопчина. Тот хотел, не беря на себя ответственность за прямой приказ об этом, подстрекнуть гражданское население Москвы и окрестностей к тому, чтобы оно само на свой страх и риск напало на французов при их входе в город, проявив тем свой патриотизм и прославив Ростопчина (сам Ростопчин к тому времени давно уже был бы вне Москвы) как генерал-губернатора, сумевшего оный патриотизм в населении вызвать. Почему Ростопчин не отдал приказ об этой патриотической акции прямо, понятно - это было бы вопиющим нарушением законов войны; кроме того, генерал-губернатор, _приказавший_ подведомственному гражданскому населению напасть на вооруженного врага, а сам при этом сбежавший из города, выглядел бы совсем уж гнусно. А вот ежели население подымется как бы само, тут другое дело: генерал-губернатору пойдет в плюс то, какой патриотизм он возбудил в подведомственном населении, а то, что он сам при его (населения) геройствах не присутствовал, а заблаговременно эвакуировался, в минус ему не пойдет, - население же само поднялось… Конечно, это неизбежно обрекло бы гражданское население на большие жертвы (помимо прочего, поднявшие оружие гражданские лица не считались комбатантами; при попадании в руки противника они не считались военнопленными и могли быть уничтожены в любой момент), но Ростопчина такие подробности не волновали.
Кутузов, разведав эти намерения Ростопчина, сознательно их сорвал: утром эвакуации, 2 сентября по улицам Москвы промчались нарочно посланные Кутузовым конные курьеры, которые кричали жителям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Тем самым идея Ростопчина втянуть горожан в самостоятельные действия против французов была подрублена на корню.
Таков он был и в гражданской жизни: командуя кадетским корпусом, он «созвал к себе… офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: чрез три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных».
Между тем кадеты эти Кутузова терпеть не могли и незадолго до этих забот Кутузова устроили ему публичную обструкцию, открыто прокричав ему: «Подлец, хвост Зубова!» (Зубов был в то время временщиком Екатерины, и Кутузов перед ним заискивал). Кутузов не только не отомстил им, но даже не стал относиться к ним хуже, так как отдавал должное благородству мотивов их акции и смелости, с которой они пошли на тяжкие неприятности, которые, вообще говоря, должны были бы постигнуть их в наказание за нее.
Воспоминатель писал, что Кутузов «во всю свою жизнь <...> не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом». Учитывая цены на продовольствие, это означало, что он у себя кормил просто кучу всякого народа - знакомых, офицеров, нуждающихся, нищих, простолюдинов, странников…
Наконец - the last, но, мягко говоря, not the least - это вопрос о том, каким Кутузов был помещиком. Данные об этом есть только косвенные, но очень уж красноречивые. Трогательные повествования в посмертных биографиях о том, как Кутузов объезжал полевые работы своих крепостных и любил при этом степенно поточить о том о сем лясы с мужиками, конечно, не в счет - такие любители погуторить с народом бывали не меньшими кровопийцами, чем кто угодно другой. Но вот действительно важная деталь: имея на черноземной Волыни порядка 5000 душ, он вечно сидел без денег (1000 рублей для него была большой суммой, которую он только нечасто мог отсылать семье), поместья свои по целым годам считал вовсе бездоходными, а когда пытался извлекать из них выгоду - то (как видно из писем) всё за счет каких-то специально организованных коммерческих проектов вроде разработки поташа. Из всего этого можно заключить только то, что обременять главное жизнеобеспечивающее занятие мужиков - земледелие - большими оброками и барщинами он считал принципиально зазорным и к этому методу вообще не прибегал. Чему тоже примеров встретить можно мало, если не сказать, что они были попросту уникальны. Пушкин наделил этой уникальностью своего Онегина в качестве доказательства того качества «лучшего из лучших», которое он для Онегина предполагал («ярем он барщины старинной оброком легким заменил…» - это действительно ставило Онегина десятью головами выше даже и «средне-лучших» русских дворян - крайне ограниченный Писарев этого не заметил, как и многого другого). Это, кстати, перекликается с тем, как он не желал отвлекать на подводную повинность молдовалашских обывателей во время их полевых работ. Кстати, когда у Кутузова в поместьях что-то горело, то он помогал погорельцам - не исключая евреев (еврейское местечко Райгородок тоже входило в его волынские владения), причем принимался их обустраивать ценой приостановки своих хозяйственных проектов, призванных давать ему прибыль, и переброски средств из этих проектов на помощь погорельцам. Например, 11 августа 1804 года он писал жене из имения: «Сделалось у меня маленькое несчастие: [местечко] Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. Выгорело, сгорело 45 жидовских корчм и до ста лавок. Жид топил сало и выкинуло из трубы. Это великая расстройка во всей экономии. Вместо того, чтобы его [cостояние] увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтобы обстроить погорелых и оставить многие строения нужные но всей экономии. Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего. Многие без рубашек остались...».
Не думаю, чтобы таких людей - и таких вельмож - любая страна Европы могла бы насчитать больше сотни. В России я других примеров не знаю вовсе, а для сегодняшней России все это вообще звучит рассказами из жизни наи-инопланетнейшего инопланетянина.
Ну хотя б Шишков
farnabaz 18 декабря 2007, 11:14:07
Когда его крестьяне,с которых вообще ничего не бралось, пристыженные насмешками соседей , что-де заморили своего барина, привезли ему сами оброк, Шишков вышел, поблагодарил их и сказал , что он сейчас на службе царской и за эту службу царём удовольствован.(кажется, из Аксакова-старшего)
Из очень больших вельмож особенно заботился о людях Потёмкин; даже отдал свою ставку под размещение раненых;
и намеревался перевести армию с рекрутской системы на призыв срочников; ограничил телесные наказания 6 ударами , а для исключительных случаев-25-ю(в военной обстановке)
Смертных приговоров по суду старался не утверждать.
wiradhe 18 декабря 2007, 12:24:36
Спасибо. Я не хотел сказать, что Кутузов был единственный такой - Потемкина я как раз упоминал как его аналога в смысле сбережения людей и заботы о них (хотя про проекты насчет срочной службы и ограничения телесных наказанй не знал. Предельную норму он, кстати, ввел идеальную для того времени - истязанием это не становится, нужный эффект дает). Я в качестве наиболее яркого примера принципиальной человечности Потемкина знал его поведение под Очаковым, когда он сознательно шел даже на потерю военного авторитета и потерю темпа кампании, чтобы солдаты не понесли лишних потерь (многие, прежде всего Суворов, считали, что в итоге потемкинская медлительность и привела здесь к бОльшим потерям - санитарным; но здесь важно не то, кто был прав технически, а то, чем руководился Потемкин).
Про Шишкова не знал. Тем замечательнее, что Шишков вместе с Кутузовым сопротивлялся намерению Александра воевать в Европе (только они двое да Румянцев и сопротивлялись). Правда, Шишков был человек прямой и осуждал Кутузова за то, что тот, как ему казалось, из царедворчества недостаточно противоречил Александру в этом вопросе (Шишков считал, что и при Аустерлице было так же). В обоих случаях Кутузов на деле был в этом неповинен, но пальцем о палец не ударил, чтобы разъяснить это Шишкову - он следовал своей обычной скрытности.
Я писал, что других примеров не знаю в том смысле, чтобы так разом во всех сферах и с такой интенсивностью это проявлялось (при этом про отношение Шишкова к мужикам я не нe знал вообще. Между тем эта сфера как раз особенно значительна, потому что одно дело быть великодушным без убытка для своего кармана, а другое - за свой собственный счет. Чрезвычайно славно и первое, но второе - еще славнее).
Вот это да! Религия Шишкова.
wiradhe 18 декабря 2007, 13:25:01
Поразительное явление. Я - не зная о Шишкове никаких подробностей - думал всегда, что он был просвещенным секуляризованным фундаменталистом (тем более, что в современных православных изданиях о нем помещают статьи и под такими названиями: "Муж света и разума Александр Семенович Шишков"). Оказывается, нет. Георгий Флоровский пишет в "Путях русского богословия":
"Религиозные воззрения самого Шишкова не отличались большой определенностью. Это был сдержанный вольнодумец XVIII-го века, ограничивавший свой рационализм только народно-политическими сооображениями. Даже по свидетельству лиц, к нему расположенных и близких, был он причастен «мнений, подходящих близко, если не совершенно следующих социнианству»".
Социниане же отрицали догмат о Троице, первородный грех и искупление, признавали Священное писание единственным источником вероучения, но лишь тогда, когда оно не противоречит естественному разуму, Христа считали обычным человеком, одаренным божественной силой.
При этом Шишков вообще был энергичным противником того, чтобы люди, кроме духовенства, читали Священное писание и много думали о том, что в нем написано. По этим соображениям он принял живейшее участие в разгроме Библейского общества.
Противился он, правда, массовому обучению народа грамоте, однако - хоть это и было несомненной и тяжкой ошибкой - следует подчеркнуть, что руководился он при этом вовсе не тем мнением, что простым людям заноситься мыслью не надо, а тем, что печатно несут со всех сторон такой злотворный бред, что народ лучше бы впредь до минимальной нормализации умов (застать которую он не чаял, видимо) держать от него подальше.
У меня впечатление, что
farnabaz 20 декабря 2007, 00:57:21
записывать А.С. в социниане -ужасно грубая натяжка.Он не был бы еретиком именно в силу своих общественно-политических убеждений.
А то, что мыслящий человек в иные минуты терзаем разными сомнения и может весьма еретически или даже атеистически
высказываться, особенно, если он без богословской жилки-дело обыкновенное, понятное, и , по-моему, нисколько не делает его отступником или еретиком.
"Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая апостольская церковь? - продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль.
- Я сомневался , я сомневаюсь во всем, - проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал.
Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал:
- Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? - прибавил он"
wiradhe 20 декабря 2007, 06:36:00
Его и не записывал ни Флоровский, ни те люди, на которые ссылается Форовский, в социниане и еретики. Они его записывают в люди с мировоззрением, близким к социнианскому, а не в секту / ересь социниан - это разные вещи. Огромное количество людей оставались именно в силу своих общественно-политических убеждений воцерковленными православными по принадлежности к конфессиональной общине и в жизни не стали бы подрывать положение Православной Церкви в России, а, наоборот, считали необходимым его сохранять. Это не мешало им придерживаться какого-либо мировоззрения, сильно отличавшегося от христианской ортодоксии или вовсе ей антагонистичного. И речь тут не о _сомнениях_,которые действительно могут быть у всех, а о вполне продуманном устойчивом мировоззрении, которое вполне могло разом сочетать поддержку Православной Церкви как необходимого социально-национального института, вхождение - вполне искреннее и ценимое - в соответствующую конфессиональную общину - и при этом неприятие ряда фунламентальных догматов или любой части христианского учения. Известны самые разные модификации таких взглядов, перечислю три основные:
- христианская теология неприемлема,но на Церкви завязано уже столько всего хорошего и необходимого социально и цивилизационно, что поддерживать ее в обозримом будущем надо.
- то же + она стала настолько важной частью всего национального быта, что невозможно быть полноценной частью русского народа, не будучи воцерковленным православным.
- христианская теология в ее догматическом виде во многом неприемлема, но она является очередным этапом приближения к познанию истинного Бога. Она сама себя считает последним и единственно верным шагом этого приближения; с этим мы не согласимся, но как лучшую на сегодняшний момент форму коллективного приближения к познанию добра (и сути мира) по-прежнему будем ценить Церковь.
При всех трех типах взглядов можно учтойчиво считать христианскую ортодоксию ошибающейся в сколь угодно большом количестве тезисов, и при этом поддерживать христианскую церковь, причем вовсе не только как необходимое зло (как ее поддерживал генерал-прокурор Чебышев, яростный церквоненавистник и атеист), но и как необходимое - пусть и не во всем совершенное и неверно о себе думающее - добро.
Мнится мне,
farnabaz 20 декабря 2007, 16:28:38
(м.и ошибаюсь),что нет у Флоровского
ничего конкретнее впечатлений людей, знавших А.С., или каких-то отдельных высказываний.
Что Вы пишете , называя мировоззрением (хорошо пишете)-это, собственнно, не картина мира, в которую данный человек первого, второго, или третьего типа верит, а , с одной стороны, предположения, с другой-обдуманное отношение к общественному институту.
Так Вам, судя по заголовку, кажется удивительным , что(допустим)Шишков не был более или менее ортодоксален, даже более удивителен, чем эпизод с крестьянами ?
Такой образ действий выходит ведь не прямо из религии, а из следования лучшему в консервативно-патриархальном идеале. "Служба".
wiradhe 21 декабря 2007, 07:28:19
Нет, мне это не кажется удивительным само по себе - как раз наоборот, дальновидный человек, не желающий в 1800 году разложения и развала, как политического, так и ценностного, и этнического, должен был осторожно-консервативно-охранительно относиться к церкви как общественному институту, независимо от его богословских взглядов. Собственно, так к ней и относились самые разные совершенно неортодоксальные, а то и нехристианские по личным убеждениям деисты всех сортов, хоть те же Александр с Кутузовым. Меня соответствующая оценка Флоровским Шишкова удивила совсем не в меру удивительности такой ситуации, а в меру моего собственного незнания о Шишкове. Я о Шишкове не знал ничего, кроме того, что он был человеком честным, приверженцем людосбережения и крайним ревнителем церковнославянского языка и противником "карамзинистского" языка. Позднее такая позиция была обычно связана с личной ортодоксально-христианской религиозностью (у большинства славянофилов, о которых я в этом отношении что-то знал), так что - не зная ничего специально о Шишкове - я, не имея на эту тему никакого _мнения_ (поскольку не собирал о нем информации), ожидал от него того же самого, а не "рационализма 18 века".
Флоровский свою оценку
farnabaz 21 декабря 2007, 09:31:45
ничем не подкрепил.Хоть бы в пересказе привёл что.
wiradhe 21 декабря 2007, 12:46:18
Он привел ее в цитате из какого-то воспоминателя о Шишкове - только не написал из кого. Пассаж Флоровского: "Даже по свидетельству лиц, к нему расположенных и близких, был он [Шишков] причастен "мнений, подходящих близко, если не совершенно следующих социнианству." Фотий о нем выражается уклончиво: "Церкви православной ревнитель, поколику имел сведения..." Фотий хорошо знал, что эти "сведения" были очень скудными, и относились больше к положению Церкви в государстве, где она призвана быть опорой и оплотом против мятежа и революции".
Насчет социнианства - это Флоровский именно цитирует каких-то "лиц, к нему (Шишкову) расположенных и близких", только не говорит, кого именно. Подозреваю, что это взято Флоровским из издания «Записки, мнения и переписка адм. Шишкова», изданы Юр. Самариным и Н. Киселевым в Берлине, 1870, т.1-2.
Да, Аксаков
farnabaz 18 декабря 2007, 19:12:21
"...император Павел I любил Шишкова; он сделал его генерал-адъютантом, что весьма не шло к его фигуре и над чем все тогда смеялись, особенно потому, что Шишков во всю свою жизнь не езжал верхом и боялся даже лошадей; при первом случае, когда Шишкову как дежурному генерал-адъютанту пришлось сопровождать государя верхом, он объявил, что не умеет и боится сесть на лошадь. Это не помешало, однако, императору Павлу I подарить Шишкову триста душ в Тверской губернии. Александр Семеныч, владея ими уже более десяти лет, не брал с них ни копейки оброка. Многие из крестьян жили в Петербурге на заработках; они знали, что барин получал жалованье небольшое и жил слишком небогато. Разумеется, возвращаясь на побывку в деревню, они рассказывали про барина в своих семействах. Год случился неурожайный, и в Петербурге сделалась во всем большая дороговизна. В один день, поутру, докладывают Александру Семенычу, что к нему пришли его крестьяне и желают с ним переговорить. Он не хотел отрываться от своего дела и велел им идти к барыне; но крестьяне непременно хотели видеть его самого, и он нашелся принужденным выйти в переднюю. Это были выборные от всего села; поклонясь в ноги, несмотря на запрещение барина, один из них сказал, что "на мирской сходке положили и приказали им ехать к барину в Питер и сказать: что не берешь-де ты с нас, вот уже десять лет, никакого оброку и живешь одним царским жалованьем, что теперь в Питере дороговизна и жить тебе с семейством трудно; а потому не угодно ли тебе положить на нас за прежние льготные годы хоть по тысяче рублей, а впредь будем мы платить оброк, какой ты сам положишь; что мы, по твоей милости, слава богу, живем не бедно, и от оброка не разоримся". Услыхав такие речи, дядя пришел в неописанное восхищение, или, лучше сказать, умиление, не столько от честного, добросовестного поступка своих крестьян, как от того, что речи их, которые он немедленно записал, были очень похожи на язык старинных грамот. Дядя сейчас послал за Казначеевым и за мною. Нас не застали дома, и мы явились к нему уже после обеда. Старик еще не простыл и с несвойственным ему даже наружным жаром и волнением рассказал нам все происшествие и прочел записанные речи. "Вы, пожалуй, подумаете, что я пораскрасил их слова, -- прибавил он, -- ну так слушайте сами". Крестьян позвали, и дядя заставил их рассказать вновь все, сказанное ему поутру. Крестьяне повиновались, и речи их (они говорили оба) оказались очень сходными с теми словами, которые записал Шишков. Он расспросил их кой о чем, подтвердил, чтоб их хорошенько угощали, и обещал на другой день написать письмо и отпустить домой. Он показывал своих крестьян Мордвинову и Кикину и заставлял повторять те же речи; но мне и Казначееву это не нравилось, и мы уговорили дядю никому более своих крестьян не показывать и отпустить поскорее домой. На третий день Шишков написал письмо, которого я не читал, но содержание которого состояло в том, что помещик благодарил весь мир за усердие, объявил, что надобности в деньгах, по милости царской, не имеет, и обещал, что когда ему понадобятся деньги, то ни у кого, кроме своих крестьян, денег не попросит. Выборных и дядя и тетка угощали по горло, чем-то подарили, облобызали и отпустили. Мы с Казначеевым были в восторге, но многие, в том числе и Дарья Алексевна, даже Мордвинов, находили такое бессребренничество излишним и неуместным. "Почему бы не положить, -- говорили они, -- легкий оброк, ничего не значащий для крестьян, когда сам помещик нередко нуждается в деньгах и часто не имеет свободного рубля, чтоб помочь бедному человеку? Да и за что же все другие крестьяне или работают на господина, или дают ему оброк, или платят двойные подушные, как казенные крестьяне, а эти ничего не делают? Это несправедливо, это должно производить ропот между соседними крестьянами" и проч. и проч. Без сомнения, все это правда; но я полюбил Шишкова еще больше.
[Впоследствии крестьяне упросили положить на них какой-нибудь оброк, говоря, что им совестно против других крестьян. Оброк был положен, разумеется, небольшой, да и тот собирался и употреблялся на их же собственные нужды. Вот как Шишков понимал помещичье право.] "