Соловки: люди (ч.1)
Этим летом я осуществила свое давнее желание - попасть на Соловки. Сейчас уже смешно и немного стыдно вспоминать, с чего все начиналось: с того, что, зная мой интерес к теме тоталитаризма, мне подарили сборник «Поэты - узники ГУЛАГа». Те стихи о самом сокровенном, прячущемся для заключенных в самом простом, с привкусом горечи, с голосом, то тихим, то полным отчаяния, я запомнила надолго. Нельзя было не запомнить того, в чем для тех людей была вся жизнь и ради чего они рисковали остальным своим существованием: зачастую в концлагерях запрещали иметь при себе бумагу и перо, но все равно люди писали стихи и прозу, а некоторые (как Солженицын) - заучивали тексты наизусть. Эта внутренняя свобода, которую не отнять ни пытками, ни штрафбатами, ни самой смертью, меня тогда восхитила.
Но когда, уже приехав на Соловки, я оказалась на экскурсии в одном из бывших бараков, это оказалось настолько невыносимым, что, пожалуй, только те, кто смог пройти через весь этот ад и не потерять рассудок, имеют право петь свободу человеческого духа в условиях концлагеря. Для всех остальных это - кощунство.
Так и получилось, что с Соловков я увезла и то, и не то, за чем приезжала. То - потому что «этим» оказались не здешние природа и не монастырь, а все-таки люди, которых я здесь встретила. Не то - потому что этим людям не нужно было проходить через лагеря, чтобы очиститься от шелухи и стать теми, кем они стали.
Помню, на одной из прогулок по лесу нам рассказали, что мох на ветвях елей, который мы приняли поначалу за истлевшую от древности хвою, растет только в местах с очень чистым воздухом. Мне бы очень хотелось, чтобы эти люди не были похожи на этот мох - чтобы их можно было встречать чаще и в нашем столичном смоге.
Эти заметки - о них, таких сложных в своей простоте.
***
Валентин Алексеевич когда-то приехал сюда из Северной столицы - и остался. Сейчас он местный экскурсовод, но вы никогда не прочтете в учебниках того, что - и как! - он рассказывает. А рассказывает он о здешних березках, которые пляшут танец жизни и смерти, чтобы выжить на островах, находящихся неподалеку от полярного круга. Или показывает на быстро исчезающую пену на поверхности воды: ее мы всегда замечаем легко, а вот то, что глубже и дольше, что настоящая жизнь, - реже и труднее. Или сравнивает деревья: одно пустило корни в камнях - и возмужало, неизвестно откуда взяв соки для жизни, а другое поднимается из воды - и сохнет; так и матери часто топят своих детей в любви, вместо того чтобы дать им окрепнуть самим, хотя бы и на каменистой почве. Валентин Алексеевич как будто говорит за природу то, что сказала бы она сама, будь у нее язык, теряется среди деревьев в своем зеленом костюме-хамелеоне, и кожа его, словно кора березок, изрезана морщинами. И когда во время похода на лодках один из нас сорвал кувшинку, было видно, как он расстроился: сделали больно не природе - ему.
Валентин Алексеевич не любит говорить о себе и с досадой отвечает на такие вопросы, как если бы его спрашивали не о том, не о главном. Но однажды, когда во время экскурсии слушатели не выдержали и захлопали ему, он обмолвился, просто и почти случайно: «За что мне хлопать? Я ведь всего лишь такой же, как вы, русский человек».