Одержимый
Можно верить или не верить в существование нечистой силы, можно спорить или отрицать. Но вот я сама была в монастыре свидетелем такой истории.
Как-то раз, утром, к середине воскресной Литургии в храме появились трое - мужчина лет пятидесяти, молодой человек лет тридцати и его примерно годовалая дочка. Как я потом узнала, это была семья - и пожилой мужчина был дедушкой этой девочки и папой этого молодого человека.
С виду все трое были совершенно обычными, одеты просто, но видно, что дорого и, как говорится, даже с некоторым шиком. Они тихонько прошли ближе к центру и встали около галереи - перед скамейками, где обычно сидят монахини во время чтения псалмов.
Все шло своим чередом - по воскресеньям на монастырские службы обычно приезжало много народу из Пскова и окрестных сел, и храм был почти полон. Приехавшие мужчины и маленькая девочка вели себя тихо, ничем не выделяясь из остальных прихожан.
Вдруг, едва только хор запел Херувимскую, с молодым человеком стало твориться что-то странное. Он стоял неподалеку от меня, и я услышала, как часто и тяжело он стал вдруг дышать: словно ему в одну секунду перекрыли кислород. Я повернулась к нему - было совершенно очевидно, что ему стало плохо, что у него удушье. Он мотал головой в разные стороны, как замученный конь, и так тяжело и громко дышал, что на него, конечно, стали оглядываться. Херувимскую там поют очень протяжно и медленно, долго и напевно, и уже на словах "и святую песнь припевающие...." ему стало совсем плохо: было ясно, что он перестал владеть собой. Мне было жутко, и я смотрела на него исподлобья, стараясь не выдать своего любопытства. Молодой человек вдруг как-то странно стал подвывать, хватать себя за лицо, шею, и начал метаться по храму. От него шарахались, а он не обращал внимания, он попросту ничего не видел, не понимал, не замечал. Лицо стало бессмысленным, с оттенком какого-то застывшего ужаса, отчаяния. Всю Херувимскую он метался по храму, как будто искал отсюда выхода, но не видел, где дверь. Я в ужасе отошла к стенке, стараясь, чтобы он не заметил меня, мне хотелось слиться с чем-нибудь и стать невидимой. Как назло, на мне была яркая голубая юбка и очень заметный голубой платок... Мне было жутко от мысли, что его взгляд может встретиться с моим.
Его отец стоял спокойно на том же месте, где был, и просто наблюдал за сыном. Видно было, что ему тоже не по себе, взгляд его был очень печальным, тоскливым. Он держал на руках внучку. Очевидно, они видели это уже не впервые. Когда допели Херувимскую, молодому человеку стало легче - он внезапно успокоился, пригладил волосы, и было видно, что он опять, что называется, пришел в себя. Он, низко опустив голову, вернулся к отцу и дочери, поцеловал дочку в лобик, и стал шепотом извиняться - перед теми, кого он толкнул, когда метался по храму. Все молчали, старались на него не смотреть.
Служба продолжалась. Когда начался Великий вход и диаконы вынесли большое, в медном окладе Евангелие, ему вдруг опять сделалось плохо - он стал снова подвывать, как-то стонать, словно ему причиняли ужасную боль, и снова метаться по церкви, расталкивая прихожан. Одна пожилая монахиня подошла к нему и за локоть подвела к иконе справа от солеи - но он не смог подойти к иконе, резко шарахнулся, как от огня, и вырвался от монахини. Она перекрестилась и спокойно, без страха отошла. Старенькая схимница, сидевшая в инвалидном кресле рядом со мной, прошептала, крестясь - "Бедный, бедный, как ему тяжело, как они его мучают!" И сочувственно, как на больного, смотрела на молодого человека, который к тому моменту (Евангелие уже унесли) опять пришел в себя и вытирал со лба пот. Пот тек с него ручьями, словно он постоянно боролся с кем-то сильным, одолевавшим его. Видно было, как ужасно он устал. В какой-то момент я увидела, что он взял у отца свою дочку и с ней на руках стал ходить по храму от иконы к иконе, немного кланяясь им, словно прося у святых прощения, что он такой. Я испугалась за девочку, но ничего не случилось, девочка сидела спокойно и вскоре он опять передал ее отцу.
Но хуже всего ему стало, когда священник (а в тот день Литургию совершал сам отец архимандрит) вынес Святые Дары. Когда батюшка встал с ними на солее и провозгласил "Святая святым", молодой человек зарычал, замотал головой, вытаращил глаза, лицо его все буквально исказилось ненавистью, и мне на миг показалось, что он сейчас бросится на священника. Но он не бросился, и было видно, как борется он с собой или с тем, кто в нем, как он пытается противодействовать, как ему трудно удерживаться на месте, не убежать. Он рычал, стонал, мотал головой, словно отмахиваясь от кого-то, и дышал как паровоз. Это было действительно жутко. Схимница, глядя на него жалостливо, молилась шепотом и крестила то его, то себя. Потом она достала из черной тряпочной сумочки конфету и передала девочке - у нее всегда были для детей конфеты или мармелад, и она с улыбкой их раздавала.
Священник со Святыми Дарами, высоко подняв их, стоял на солее, а молодой человек вдруг стал кричать на всю церковь: "Батюшка, постись! Батюшка, постись!" Кричал насмешливо, с ненавистью, злобно. Тут мне припомнились слова из Евангелия - "Сей род изгоняется только молитвою и постом". Священник, не обращая на крики никакого внимания, спокойно, медленно дочитал положенную молитву и вернулся в алтарь. Молодому человеку сразу стало легче, он опять пришел в себя и стал плакать, закрыл лицо руками, вздрагивал - было видно, как стыдно ему перед всеми. (Я слышала, как потом он просил прощения у архимандрита).
Служба шла к концу, стали причащать народ. Потом, когда все стали уже расходиться, я осталась немного помочь послушнице - надо было почистить подсвечники. И видела, как вышел из алтаря архимандрит, и к нему сразу подошел отец этого молодого человека и стал что-то быстро и взволнованно шептать священнику. Я услышала, как архимандрит строго сказал: "Никаких уколов не надо, в психушке ему не помогут. Надо оставить его здесь сегодня, вечером мы о нем соборно помолимся, потом поисповедуем, а завтра попробуем причастить. Увозить его нельзя, оставьте его хотя бы на одну ночь в монастыре".
Сам молодой человек после службы впал в новое состояние. Он как будто бы чувствовал, что архимандрит начал о нем молиться, и, пометавшись, как зверь, по коридору, вдруг забился в угол в свечной лавке. Я видела, что выводить его оттуда пришли сначала двое мужчин, потом, не справившись, позвали еще двоих или троих - вот какая сила была в бесноватом. То, что он именно бесноватый, я уже поняла - все-таки читала кое-какую литературу и слышала, как это бывает. Недаром же худо ему делалось именно во время Херувимской, выноса Евангелия и Святых Даров. Нечистая сила, говорят, не может этого вытерпеть, ее жжет и опаляет, как бы огнем. Так же, огнем, жгло и опаляло изнутри и несчастного молодого мужчину.
Не знаю, как справились с ним те пятеро мужчин, но примерно через час я увидела, как несчастный идет через монастырский двор, низко опустив голову и плечи. Он выглядел совершенно измотанным, уставшим, он еле переставлял ноги. Его окружали те самые пятеро мужчин, но шел он все-таки сам, нисколько не порываясь убежать. Рядом шел его отец с девочкой на руках. Видно было, что отец волновался, и я услышала, как он спросил - "Сынок, куда ты? Сынок, скажи хоть что-нибудь! Сынок, не уходи от нас!" Молодой человек сначала молчал, голова его болталась, смотрел он в землю. А потом ответил тихо, но очень твердо - "Отец, езжайте домой, а мой дом здесь!" Отец не отставал, и все твердил - "Сынок, поедем домой! Поедем с нами домой!" Но сын был тверд - "Нет, я сказал, мой дом - здесь, уезжайте!"
И они уехали. Я видела, как сели они в дорогую машину, припаркованную у ворот. Растерянный пожилой мужчина и совсем маленькая девочка.
Что было с молодым человеком дальше, я не знаю. Но больше я его ни в храме, ни в монастыре уже не встречала.
PS Да, забыла сказать. Как я потом узнала, в семье этого молодого человека произошло большое горе: сразу после родов сильно заболела его жена, а он ее очень любил. Он кинулся ко всем докторам, они не смогли помочь, а жена умирала, времени не было. И тогда он, говорят, поехал к какой-то сильной то ли колдунье, то ли целительнице, и вот после этого-то в него и вошло то, нечистое и страшное. А жена все равно умерла, не помогло ей ничего.
Как-то раз, утром, к середине воскресной Литургии в храме появились трое - мужчина лет пятидесяти, молодой человек лет тридцати и его примерно годовалая дочка. Как я потом узнала, это была семья - и пожилой мужчина был дедушкой этой девочки и папой этого молодого человека.
С виду все трое были совершенно обычными, одеты просто, но видно, что дорого и, как говорится, даже с некоторым шиком. Они тихонько прошли ближе к центру и встали около галереи - перед скамейками, где обычно сидят монахини во время чтения псалмов.
Все шло своим чередом - по воскресеньям на монастырские службы обычно приезжало много народу из Пскова и окрестных сел, и храм был почти полон. Приехавшие мужчины и маленькая девочка вели себя тихо, ничем не выделяясь из остальных прихожан.
Вдруг, едва только хор запел Херувимскую, с молодым человеком стало твориться что-то странное. Он стоял неподалеку от меня, и я услышала, как часто и тяжело он стал вдруг дышать: словно ему в одну секунду перекрыли кислород. Я повернулась к нему - было совершенно очевидно, что ему стало плохо, что у него удушье. Он мотал головой в разные стороны, как замученный конь, и так тяжело и громко дышал, что на него, конечно, стали оглядываться. Херувимскую там поют очень протяжно и медленно, долго и напевно, и уже на словах "и святую песнь припевающие...." ему стало совсем плохо: было ясно, что он перестал владеть собой. Мне было жутко, и я смотрела на него исподлобья, стараясь не выдать своего любопытства. Молодой человек вдруг как-то странно стал подвывать, хватать себя за лицо, шею, и начал метаться по храму. От него шарахались, а он не обращал внимания, он попросту ничего не видел, не понимал, не замечал. Лицо стало бессмысленным, с оттенком какого-то застывшего ужаса, отчаяния. Всю Херувимскую он метался по храму, как будто искал отсюда выхода, но не видел, где дверь. Я в ужасе отошла к стенке, стараясь, чтобы он не заметил меня, мне хотелось слиться с чем-нибудь и стать невидимой. Как назло, на мне была яркая голубая юбка и очень заметный голубой платок... Мне было жутко от мысли, что его взгляд может встретиться с моим.
Его отец стоял спокойно на том же месте, где был, и просто наблюдал за сыном. Видно было, что ему тоже не по себе, взгляд его был очень печальным, тоскливым. Он держал на руках внучку. Очевидно, они видели это уже не впервые. Когда допели Херувимскую, молодому человеку стало легче - он внезапно успокоился, пригладил волосы, и было видно, что он опять, что называется, пришел в себя. Он, низко опустив голову, вернулся к отцу и дочери, поцеловал дочку в лобик, и стал шепотом извиняться - перед теми, кого он толкнул, когда метался по храму. Все молчали, старались на него не смотреть.
Служба продолжалась. Когда начался Великий вход и диаконы вынесли большое, в медном окладе Евангелие, ему вдруг опять сделалось плохо - он стал снова подвывать, как-то стонать, словно ему причиняли ужасную боль, и снова метаться по церкви, расталкивая прихожан. Одна пожилая монахиня подошла к нему и за локоть подвела к иконе справа от солеи - но он не смог подойти к иконе, резко шарахнулся, как от огня, и вырвался от монахини. Она перекрестилась и спокойно, без страха отошла. Старенькая схимница, сидевшая в инвалидном кресле рядом со мной, прошептала, крестясь - "Бедный, бедный, как ему тяжело, как они его мучают!" И сочувственно, как на больного, смотрела на молодого человека, который к тому моменту (Евангелие уже унесли) опять пришел в себя и вытирал со лба пот. Пот тек с него ручьями, словно он постоянно боролся с кем-то сильным, одолевавшим его. Видно было, как ужасно он устал. В какой-то момент я увидела, что он взял у отца свою дочку и с ней на руках стал ходить по храму от иконы к иконе, немного кланяясь им, словно прося у святых прощения, что он такой. Я испугалась за девочку, но ничего не случилось, девочка сидела спокойно и вскоре он опять передал ее отцу.
Но хуже всего ему стало, когда священник (а в тот день Литургию совершал сам отец архимандрит) вынес Святые Дары. Когда батюшка встал с ними на солее и провозгласил "Святая святым", молодой человек зарычал, замотал головой, вытаращил глаза, лицо его все буквально исказилось ненавистью, и мне на миг показалось, что он сейчас бросится на священника. Но он не бросился, и было видно, как борется он с собой или с тем, кто в нем, как он пытается противодействовать, как ему трудно удерживаться на месте, не убежать. Он рычал, стонал, мотал головой, словно отмахиваясь от кого-то, и дышал как паровоз. Это было действительно жутко. Схимница, глядя на него жалостливо, молилась шепотом и крестила то его, то себя. Потом она достала из черной тряпочной сумочки конфету и передала девочке - у нее всегда были для детей конфеты или мармелад, и она с улыбкой их раздавала.
Священник со Святыми Дарами, высоко подняв их, стоял на солее, а молодой человек вдруг стал кричать на всю церковь: "Батюшка, постись! Батюшка, постись!" Кричал насмешливо, с ненавистью, злобно. Тут мне припомнились слова из Евангелия - "Сей род изгоняется только молитвою и постом". Священник, не обращая на крики никакого внимания, спокойно, медленно дочитал положенную молитву и вернулся в алтарь. Молодому человеку сразу стало легче, он опять пришел в себя и стал плакать, закрыл лицо руками, вздрагивал - было видно, как стыдно ему перед всеми. (Я слышала, как потом он просил прощения у архимандрита).
Служба шла к концу, стали причащать народ. Потом, когда все стали уже расходиться, я осталась немного помочь послушнице - надо было почистить подсвечники. И видела, как вышел из алтаря архимандрит, и к нему сразу подошел отец этого молодого человека и стал что-то быстро и взволнованно шептать священнику. Я услышала, как архимандрит строго сказал: "Никаких уколов не надо, в психушке ему не помогут. Надо оставить его здесь сегодня, вечером мы о нем соборно помолимся, потом поисповедуем, а завтра попробуем причастить. Увозить его нельзя, оставьте его хотя бы на одну ночь в монастыре".
Сам молодой человек после службы впал в новое состояние. Он как будто бы чувствовал, что архимандрит начал о нем молиться, и, пометавшись, как зверь, по коридору, вдруг забился в угол в свечной лавке. Я видела, что выводить его оттуда пришли сначала двое мужчин, потом, не справившись, позвали еще двоих или троих - вот какая сила была в бесноватом. То, что он именно бесноватый, я уже поняла - все-таки читала кое-какую литературу и слышала, как это бывает. Недаром же худо ему делалось именно во время Херувимской, выноса Евангелия и Святых Даров. Нечистая сила, говорят, не может этого вытерпеть, ее жжет и опаляет, как бы огнем. Так же, огнем, жгло и опаляло изнутри и несчастного молодого мужчину.
Не знаю, как справились с ним те пятеро мужчин, но примерно через час я увидела, как несчастный идет через монастырский двор, низко опустив голову и плечи. Он выглядел совершенно измотанным, уставшим, он еле переставлял ноги. Его окружали те самые пятеро мужчин, но шел он все-таки сам, нисколько не порываясь убежать. Рядом шел его отец с девочкой на руках. Видно было, что отец волновался, и я услышала, как он спросил - "Сынок, куда ты? Сынок, скажи хоть что-нибудь! Сынок, не уходи от нас!" Молодой человек сначала молчал, голова его болталась, смотрел он в землю. А потом ответил тихо, но очень твердо - "Отец, езжайте домой, а мой дом здесь!" Отец не отставал, и все твердил - "Сынок, поедем домой! Поедем с нами домой!" Но сын был тверд - "Нет, я сказал, мой дом - здесь, уезжайте!"
И они уехали. Я видела, как сели они в дорогую машину, припаркованную у ворот. Растерянный пожилой мужчина и совсем маленькая девочка.
Что было с молодым человеком дальше, я не знаю. Но больше я его ни в храме, ни в монастыре уже не встречала.
PS Да, забыла сказать. Как я потом узнала, в семье этого молодого человека произошло большое горе: сразу после родов сильно заболела его жена, а он ее очень любил. Он кинулся ко всем докторам, они не смогли помочь, а жена умирала, времени не было. И тогда он, говорят, поехал к какой-то сильной то ли колдунье, то ли целительнице, и вот после этого-то в него и вошло то, нечистое и страшное. А жена все равно умерла, не помогло ей ничего.