Советская коллективизация и путинская пропаганда - 4
Для того чтобы осознать всю сложность проблем, которые решила советская власть в ходе коллективизации, необходимо правильно понимать что из себя представляла дореволюционная деревня.
В русской и советской литературе сказано об этом немало. Деревня сильно отличалась от пасторальной картины, рисуемой современной пропагандой: "крепкие", очень законопослушные, православные "хозяева", с окладистыми бородами, в просторной светлой горнице степенно трескают блины со сметаной, пьют чай из медного самовара, при этом самозабвенно любят "царя и Отечество". Неграмотность и дичайшие суеверия, голод, насилие, произвол, пьянство, блуд, ненависть - вот литературный портрет царского села. Но литературу в качестве аргумента антисоветчики часто отвергают - мол, все без исключения авторы были либо большевики, либо в сговоре с большевиками. Мол, ничего такого не было.
Поэтому возьмем и почитаем самую обыкновенную современную научную работу "Правовые обычаи русских крестьян" (Безгин В.Б. 2012 г.)
О чем там речь если коротко: село при царях жило совершенно отдельной от остальной России жизнью. Законы РИ почти никак не касались крестьян, живших как негры в бантустанах в ЮАР времен апартеида. Конфликтные отношения внутри сельской общины решались согласно вполне конкретным и строгим "правовым обычаям", которые несли на себе печать какой-то запредельной древности. Местами похоже, что наши крестьяне были законсервированы властями в 11 веке, и жили по "Русской правде" Ярослава Мудрого. Например:
При поисках виновного в убийстве применялось испытание трупом или кровью, основанное на представлении, что при прощании убийцы с убитым из трупа потечет кровь. «В прежнее время, - писал Н. А. Костров в 1881 г., - испытание трупом или кровью допускалось весьма часто не только сельскими и волостными начальствами при первоначальных розысках убийцы, но и земскими заседателями, исправниками и т.п.». В Орловской губернии существовал обычай распознания убийцы. Местные крестьяне считали, что жертва непременно уличит преступника. Предполагаемого убийцу подводили к трупу, и если это он совершил преступление, то на теле «кровь пойдет из ран, или волосы на голове зашевелятся». Аналогичное поверье было распространено среди калужских крестьян. Все это по своей сути напоминало систему ордалий раннефеодального периода российской государственности.
Или еще:
Характерно и то, что сельские жители для отмщения вору использовали атрибутику православной веры, хотя, по сути, эти действия были далеки от сущности учения Церкви.
В Макарьевском уезде Костромской губернии местные жители считали, что если на вора заказать сорокоуст, то он будет испытывать страшные боли и, чтобы избавиться от них, вернет хозяину похищенные вещи тайно. Тамбовские крестьяне верили, что если поставить в церкви перед иконой Иоанна воина «забидящую свечу», то вор начнет «сохнуть», чахнуть и, в конце концов, сам принесет украденную вещь назад или подбросит ее.
С целью наказания вора в русских селах прибегали к «выниманию следа». Дерн с отпечатком ступни вора вырезался, эту землю в мешочке вешали в трубу или крепили на потолке избы. Крестьяне были уверены в том, что по мере высыхания земли преступник будет чахнуть и умрет. В костромских деревнях было принято преследовать вора по «горячему следу».
Свежий след преступника бросали в печь, что, по мнению сельских жителей, приводило к смертельной болезни злодея, или неведомая сила заставляла его вернуть похищенное.
Что-то похожее мне рассказывал мне священник из Западной Украины, когда зайдя один раз в хату к прихожанам, увидел истыканное иголками маленькое чучело перед иконой Святителя Николая. На вопрос "зачем это" ему ответили: "Шоб сусиды поздыхалы".
Ну и, в полный рост - воровство из суеверия, публичные убийства из суеверия "ведьм", "ворожей" и "колдунов", вот например:
Информатор Этнографического бюро из Орловского уезда А. Михеева сообщала: «Убить колдуна или сжечь его мужики даже за грех. не считают. Например, жила одна старуха, которую все считали за колдунью. Случился в
деревне пожар, мужики приперли ее дверь колом, избу обложили хворостом и подожгли». По мнению правоведа А. Левенстима, насилие над колдунами связано с народными убеждениями, что после побоев испорченный человек выздоровеет, а если нет, значит, он - ставленник нечистой силы, а такие боли не чувствовали. Не только жестокость, но всякое игнорирование родственных связей было характерно для таких убийств. Убийство сыном матери-колдуньи произошло в ноябре 1893. г. в Мышкинском уезде Тверской губернии. В Карачаевском уезде Орловской губернии крестьянин Злынев убил свою жену за то, что она его испортила; он страдал половым бессилием. Отсутствие родственных привязанностей обусловлено тем, что, по воззрениям крестьян, человек, вступивший в связь с дьяволом, утратил право на любовь своих ближних, и родственные связи с ним должны быть порваны...
Еще одним видом преступления, совершаемого на почве суеверий, было убийство в ходе совершения обряда опахивания села. К опахиванию селения прибегали в случаях эпидемий холеры, падежа скота. О бытовании этого обряда в конце XIX в. свидетельствуют наблюдения этнографов-современников. Опахивание было зафиксировано в Орловской, Рязанской, Ярославской, Тульской, Харьковской и других губерниях.
Встречный человек во время процессии воспринимался как препятствие, могущее нарушить ход обряда, или как угроза результативности осуществляемого действия. Если процессия крестьянок во время опахивания встречала мужчину, то его считали «смертью», против которой совершался обряд, и поэтому его жестоко избивали, а порой и убивали, приговаривая: «Вот коровья смерть пришла». Этнограф Машкин, описывая обряд опахивания в деревнях Курской губернии, отмечал, что «бабы доходят до остервенения и бросаются на все, что попадается на пути, а случайных прохожих избивают до полусмерти».
В обряде явно прослеживались черты языческих суеверий: «злые силы» пытались задобрить. С целью отвести беду от родного села воздействие на стихию земли дополнялось жертвоприношением - закапыванием живой кошки, собаки, сжиганием черного петуха на костре из дерна. В Орловской губернии в ходе ритуала в борозду зарывали живыми черного щенка, черную курицу, черного петуха. Эффективным «профилактическим» средством от эпидемии считалось зарывание живого человека в землю. Такие обрядовые убийства не расценивались крестьянами как преступление.
Суеверия в правовых обычаях русских крестьян отличались завидным единообразием, что подтверждает существование обычного права, норм, общепринятых в правовом быту сельских жителей.
Живя по своим законам, законы РИ крестьяне считали несправедливыми и нелегитимными:
Отношение крестьян к закону нашло свое отражение в народных пословицах, имевших хождение в русской деревне. Например: «Где сила владеет, там закон уступает; По закону идти - и кур не водить; Обычай старше закона; Нужда свой закон пишет; Законы святы, да законники - крючкотворцы; На что и законы писать, если их не исполнять».
Но самое ужасное было в другом: подобно чукчам, самоназвание которых переводится как "истинные люди", наши крестьяне "истинными людьми" считали только себя, но не городских жителей. Более того, чудовищная вековая обида за безжалостное, циничное угнетение выливалась в крайне враждебное отношение ко всем не-крестьянам. Деревенские мужики находились с ними в состоянии перманентной войны, в которой жажда мести преобладала над разумом. Не только законы РИ не распространялись на сельскую общину, но и члены общины считали городских вне своих законов. Эдакими аналогами outlow из скандинавского права. Как тут не вспомнить "Анну Каренину" Толстого, где даже сказочно доброму барину, Константину Левину, стоило ему лишь отвернуться - крестьяне непременно делали пакость. Они упорно мстили ему с каким-то иррациональным остервенением, несмотря на его искренние попытки всячески им помочь. Но ни единому его слову крестьяне не верили, и тайком уничтожали все его передовые проекты и технологии. Жаль, величайшему писателю 19 века, номеру один в мировой литературе антисоветчики тоже не верят, поэтому продолжим чтение:
Крестьянской ментальности было присуще наличие двойного стандарта в оценке правонарушений. Исторически сложившаяся замкнутость крестьянского мира выработала критерий этой оценки, своеобразную систему координат «свой - чужой». К «чужим» в селе относились все, кто не являлся членом крестьянского сообщества: помещики, чиновники, горожане, купцы и т.п. По отношению к ним нравственные принципы не действовали, они были представителями чуждого мира и поэтому враждебного. Воровство в деревне было особенно развито по отношению к имуществу бывших помещиков. Так, в деревнях Калужской губернии «редкий работник не отсыплет мерку зерна на гумне своего хозяина и не украдет муки, если его пошлют на мельницу».
Мужик не признавал со своей стороны предосудительным, несправедливым делом кражу или обман по отношению ко всякому, кто не мужик. В этом следует видеть своеобразную месть крестьянина торговцам, перекупщикам - всем тем, кто ни раз и ни два обманывал мужика самым бессовестным образом. В отчете императору за 1891 г. воронежский губернатор сообщал: «Статистическими данными по губернии удостоверено, что при продаже хлеба перекупщикам на вес крестьяне теряют не менее 10%, а при продаже на меру от 17 до 20%, или в среднем 15%». Думается, что крестьяне не были столь наивны, чтобы, если не знали точно, то определенно не догадывались об обмане. Поэтому «объехать», «поднадуть», «объегорить» всякого, «кто не мужик», в деревне считалось делом справедливым и разумным и уж никак не преступным.
Не расценивался в крестьянском правосудии как преступление караемый по закону торговый обман. Терпимо крестьяне относились к обмеру, обвесу, продаже некачественного товара. Мелкие торговые плутни также не считались преступлением, а расценивались скорее как ловкость. «Обвесы, обмеры, обсчеты, продажа плохого за хорошее преступлением не считается» - утверждали крестьяне Карачаевского уезда Орловской губернии, добавляя при этом: «Они видели, что покупали». Из Костромской губернии корреспондент сообщал: «Продать гнилое за свежее, худое за хорошее не считается за грех. Вообще обман всякого рода - вещь обыденная». С особым удовольствием крестьяне «надували» городских жителей. Так, при продаже лошадей и коров всячески скрывали недостатки продаваемых животных («На гнилой товар, да слепой купец»). При продаже продуктов крестьянки для большего веса подмешивали в масло сало, приговаривая: «Город яма - все прижрёт».
Нравственный императив был преобладающим в обычно-правовых воззрениях русского крестьянства. Вполне закономерно, что обыденные понятия, которые выступали для сельских жителей критериями в оценке тех или иных деяний, отличались от их трактовки в формальном праве. Если с точки зрения формального права многое нравственное может быть преступным, и не все, что преступно, должно быть безнравственным, то, с точки зрения жителей деревни, все преступное обязательно безнравственно, а все, что нравственно, не может быть преступным. Это противоречие между правовыми обычаями и писаным правом находило свое выражение в оценке преступлений и определении наказаний за них.
Крестьяне считали нормальным делом или своим святым правом самогоноварение, битье жен, порубку барского леса и другое, считавшееся по закону преступлением...
В квалификации преступлений и оценке степени виновности, а также определении размера наказания правовые воззрения русских крестьян также отличались от официального законодательства. Наказуемые по закону действия, направленные против казенного имущества, доходов, по мнению крестьян, не были ни преступными, ни греховными. «Казна и так много денег берет» - говорили крестьяне о тайной торговле водкой. В оправдание рубки дров в казенных и частновладельческих лесах утверждали: «Лес никто не садил, он сам вырос». Не вызывали в сельской среде осуждения имущественные преступления против «богатых» (барина, священника).
А вот это особенно должно понравиться нашим любителям сермяжного исконнорусского капитализма, многовековой уклад которого кощунственно взорвали сатанинские жидобольшевики:
В русской деревне не считались преступными действия, вызванные чрезвычайными обстоятельствами («Нужда закона не знает»). Так, в представлениях крестьян присвоение чужого имущества по причине голода выступало обстоятельством, которое оправдывало вора и освобождало его от ответственности. Преступления такого рода в суждениях деревенских жителей находили свое оправдание: «Не умереть же ему с голоду, не есть же ему своих детей, ведь никто не назовется ему хлебом, быть и украсть»; «Ныне не евши, завтра не евши, тоже за живот возьмешься, пойдешь и украдешь и греха не побоишься». Известный знаток обычного права Е. Якушкин в своем исследовании приводил пример, когда в голодный год крестьяне свозили чужие копны, оставляя записку, что взято из крайней нужды...
Уважение к частной собственности у жителей села не было развито, что в первую очередь относилось к собственности помещиков. Заповедь «не укради» по отношению к землевладельцу не работала. По взглядам крестьян Рыльского уезда Курской губернии, лес, вода, земля, дикие звери, птицы и рыбы считались Божьими, созданными для всех людей на потребу и в равном количестве. Не было грехом сделать в чужом лесу порубку, наловить рыбу или дичи в чужих владениях. Правовед А. А. Титов, изучавший юридические обычаи жителей с. Никола-Перевоз Ростовского уезда Ярославской губернии, отмечал, что рвать орехи и брать грибы в чужом лесу крестьяне считали дозволительным. Они утверждали: «Земляничку, малинку-ягодку али грибок-берёзовичек Бог для всех уродил, а не для одних только бар и казенных лесников!»
Но, начиная с 1861 года, РИ, которая ранее особо не лезла во внутреннюю жизнь сельской общины, начинает постепенно приводить ее в соответствие с собственными законами. Не удивительно, что это в итоге выливается тысячи ежегодных крестьянских бунтов и по сути гражданскую войну с собственным сельским населением, многократно усугубленную столыпинской аграрной реформой. Реформа попыталась внедрить и закрепить частную собственность в деревне, которая тысячу лет не только плевать на нее хотела, но и воспринимала как страшное оскорбление.
И вот в такой деревне большевикам предстояло решить все накопившиеся за сотни лет проблемы.
В русской и советской литературе сказано об этом немало. Деревня сильно отличалась от пасторальной картины, рисуемой современной пропагандой: "крепкие", очень законопослушные, православные "хозяева", с окладистыми бородами, в просторной светлой горнице степенно трескают блины со сметаной, пьют чай из медного самовара, при этом самозабвенно любят "царя и Отечество". Неграмотность и дичайшие суеверия, голод, насилие, произвол, пьянство, блуд, ненависть - вот литературный портрет царского села. Но литературу в качестве аргумента антисоветчики часто отвергают - мол, все без исключения авторы были либо большевики, либо в сговоре с большевиками. Мол, ничего такого не было.
Поэтому возьмем и почитаем самую обыкновенную современную научную работу "Правовые обычаи русских крестьян" (Безгин В.Б. 2012 г.)
О чем там речь если коротко: село при царях жило совершенно отдельной от остальной России жизнью. Законы РИ почти никак не касались крестьян, живших как негры в бантустанах в ЮАР времен апартеида. Конфликтные отношения внутри сельской общины решались согласно вполне конкретным и строгим "правовым обычаям", которые несли на себе печать какой-то запредельной древности. Местами похоже, что наши крестьяне были законсервированы властями в 11 веке, и жили по "Русской правде" Ярослава Мудрого. Например:
При поисках виновного в убийстве применялось испытание трупом или кровью, основанное на представлении, что при прощании убийцы с убитым из трупа потечет кровь. «В прежнее время, - писал Н. А. Костров в 1881 г., - испытание трупом или кровью допускалось весьма часто не только сельскими и волостными начальствами при первоначальных розысках убийцы, но и земскими заседателями, исправниками и т.п.». В Орловской губернии существовал обычай распознания убийцы. Местные крестьяне считали, что жертва непременно уличит преступника. Предполагаемого убийцу подводили к трупу, и если это он совершил преступление, то на теле «кровь пойдет из ран, или волосы на голове зашевелятся». Аналогичное поверье было распространено среди калужских крестьян. Все это по своей сути напоминало систему ордалий раннефеодального периода российской государственности.
Или еще:
Характерно и то, что сельские жители для отмщения вору использовали атрибутику православной веры, хотя, по сути, эти действия были далеки от сущности учения Церкви.
В Макарьевском уезде Костромской губернии местные жители считали, что если на вора заказать сорокоуст, то он будет испытывать страшные боли и, чтобы избавиться от них, вернет хозяину похищенные вещи тайно. Тамбовские крестьяне верили, что если поставить в церкви перед иконой Иоанна воина «забидящую свечу», то вор начнет «сохнуть», чахнуть и, в конце концов, сам принесет украденную вещь назад или подбросит ее.
С целью наказания вора в русских селах прибегали к «выниманию следа». Дерн с отпечатком ступни вора вырезался, эту землю в мешочке вешали в трубу или крепили на потолке избы. Крестьяне были уверены в том, что по мере высыхания земли преступник будет чахнуть и умрет. В костромских деревнях было принято преследовать вора по «горячему следу».
Свежий след преступника бросали в печь, что, по мнению сельских жителей, приводило к смертельной болезни злодея, или неведомая сила заставляла его вернуть похищенное.
Что-то похожее мне рассказывал мне священник из Западной Украины, когда зайдя один раз в хату к прихожанам, увидел истыканное иголками маленькое чучело перед иконой Святителя Николая. На вопрос "зачем это" ему ответили: "Шоб сусиды поздыхалы".
Ну и, в полный рост - воровство из суеверия, публичные убийства из суеверия "ведьм", "ворожей" и "колдунов", вот например:
Информатор Этнографического бюро из Орловского уезда А. Михеева сообщала: «Убить колдуна или сжечь его мужики даже за грех. не считают. Например, жила одна старуха, которую все считали за колдунью. Случился в
деревне пожар, мужики приперли ее дверь колом, избу обложили хворостом и подожгли». По мнению правоведа А. Левенстима, насилие над колдунами связано с народными убеждениями, что после побоев испорченный человек выздоровеет, а если нет, значит, он - ставленник нечистой силы, а такие боли не чувствовали. Не только жестокость, но всякое игнорирование родственных связей было характерно для таких убийств. Убийство сыном матери-колдуньи произошло в ноябре 1893. г. в Мышкинском уезде Тверской губернии. В Карачаевском уезде Орловской губернии крестьянин Злынев убил свою жену за то, что она его испортила; он страдал половым бессилием. Отсутствие родственных привязанностей обусловлено тем, что, по воззрениям крестьян, человек, вступивший в связь с дьяволом, утратил право на любовь своих ближних, и родственные связи с ним должны быть порваны...
Еще одним видом преступления, совершаемого на почве суеверий, было убийство в ходе совершения обряда опахивания села. К опахиванию селения прибегали в случаях эпидемий холеры, падежа скота. О бытовании этого обряда в конце XIX в. свидетельствуют наблюдения этнографов-современников. Опахивание было зафиксировано в Орловской, Рязанской, Ярославской, Тульской, Харьковской и других губерниях.
Встречный человек во время процессии воспринимался как препятствие, могущее нарушить ход обряда, или как угроза результативности осуществляемого действия. Если процессия крестьянок во время опахивания встречала мужчину, то его считали «смертью», против которой совершался обряд, и поэтому его жестоко избивали, а порой и убивали, приговаривая: «Вот коровья смерть пришла». Этнограф Машкин, описывая обряд опахивания в деревнях Курской губернии, отмечал, что «бабы доходят до остервенения и бросаются на все, что попадается на пути, а случайных прохожих избивают до полусмерти».
В обряде явно прослеживались черты языческих суеверий: «злые силы» пытались задобрить. С целью отвести беду от родного села воздействие на стихию земли дополнялось жертвоприношением - закапыванием живой кошки, собаки, сжиганием черного петуха на костре из дерна. В Орловской губернии в ходе ритуала в борозду зарывали живыми черного щенка, черную курицу, черного петуха. Эффективным «профилактическим» средством от эпидемии считалось зарывание живого человека в землю. Такие обрядовые убийства не расценивались крестьянами как преступление.
Суеверия в правовых обычаях русских крестьян отличались завидным единообразием, что подтверждает существование обычного права, норм, общепринятых в правовом быту сельских жителей.
Живя по своим законам, законы РИ крестьяне считали несправедливыми и нелегитимными:
Отношение крестьян к закону нашло свое отражение в народных пословицах, имевших хождение в русской деревне. Например: «Где сила владеет, там закон уступает; По закону идти - и кур не водить; Обычай старше закона; Нужда свой закон пишет; Законы святы, да законники - крючкотворцы; На что и законы писать, если их не исполнять».
Но самое ужасное было в другом: подобно чукчам, самоназвание которых переводится как "истинные люди", наши крестьяне "истинными людьми" считали только себя, но не городских жителей. Более того, чудовищная вековая обида за безжалостное, циничное угнетение выливалась в крайне враждебное отношение ко всем не-крестьянам. Деревенские мужики находились с ними в состоянии перманентной войны, в которой жажда мести преобладала над разумом. Не только законы РИ не распространялись на сельскую общину, но и члены общины считали городских вне своих законов. Эдакими аналогами outlow из скандинавского права. Как тут не вспомнить "Анну Каренину" Толстого, где даже сказочно доброму барину, Константину Левину, стоило ему лишь отвернуться - крестьяне непременно делали пакость. Они упорно мстили ему с каким-то иррациональным остервенением, несмотря на его искренние попытки всячески им помочь. Но ни единому его слову крестьяне не верили, и тайком уничтожали все его передовые проекты и технологии. Жаль, величайшему писателю 19 века, номеру один в мировой литературе антисоветчики тоже не верят, поэтому продолжим чтение:
Крестьянской ментальности было присуще наличие двойного стандарта в оценке правонарушений. Исторически сложившаяся замкнутость крестьянского мира выработала критерий этой оценки, своеобразную систему координат «свой - чужой». К «чужим» в селе относились все, кто не являлся членом крестьянского сообщества: помещики, чиновники, горожане, купцы и т.п. По отношению к ним нравственные принципы не действовали, они были представителями чуждого мира и поэтому враждебного. Воровство в деревне было особенно развито по отношению к имуществу бывших помещиков. Так, в деревнях Калужской губернии «редкий работник не отсыплет мерку зерна на гумне своего хозяина и не украдет муки, если его пошлют на мельницу».
Мужик не признавал со своей стороны предосудительным, несправедливым делом кражу или обман по отношению ко всякому, кто не мужик. В этом следует видеть своеобразную месть крестьянина торговцам, перекупщикам - всем тем, кто ни раз и ни два обманывал мужика самым бессовестным образом. В отчете императору за 1891 г. воронежский губернатор сообщал: «Статистическими данными по губернии удостоверено, что при продаже хлеба перекупщикам на вес крестьяне теряют не менее 10%, а при продаже на меру от 17 до 20%, или в среднем 15%». Думается, что крестьяне не были столь наивны, чтобы, если не знали точно, то определенно не догадывались об обмане. Поэтому «объехать», «поднадуть», «объегорить» всякого, «кто не мужик», в деревне считалось делом справедливым и разумным и уж никак не преступным.
Не расценивался в крестьянском правосудии как преступление караемый по закону торговый обман. Терпимо крестьяне относились к обмеру, обвесу, продаже некачественного товара. Мелкие торговые плутни также не считались преступлением, а расценивались скорее как ловкость. «Обвесы, обмеры, обсчеты, продажа плохого за хорошее преступлением не считается» - утверждали крестьяне Карачаевского уезда Орловской губернии, добавляя при этом: «Они видели, что покупали». Из Костромской губернии корреспондент сообщал: «Продать гнилое за свежее, худое за хорошее не считается за грех. Вообще обман всякого рода - вещь обыденная». С особым удовольствием крестьяне «надували» городских жителей. Так, при продаже лошадей и коров всячески скрывали недостатки продаваемых животных («На гнилой товар, да слепой купец»). При продаже продуктов крестьянки для большего веса подмешивали в масло сало, приговаривая: «Город яма - все прижрёт».
Нравственный императив был преобладающим в обычно-правовых воззрениях русского крестьянства. Вполне закономерно, что обыденные понятия, которые выступали для сельских жителей критериями в оценке тех или иных деяний, отличались от их трактовки в формальном праве. Если с точки зрения формального права многое нравственное может быть преступным, и не все, что преступно, должно быть безнравственным, то, с точки зрения жителей деревни, все преступное обязательно безнравственно, а все, что нравственно, не может быть преступным. Это противоречие между правовыми обычаями и писаным правом находило свое выражение в оценке преступлений и определении наказаний за них.
Крестьяне считали нормальным делом или своим святым правом самогоноварение, битье жен, порубку барского леса и другое, считавшееся по закону преступлением...
В квалификации преступлений и оценке степени виновности, а также определении размера наказания правовые воззрения русских крестьян также отличались от официального законодательства. Наказуемые по закону действия, направленные против казенного имущества, доходов, по мнению крестьян, не были ни преступными, ни греховными. «Казна и так много денег берет» - говорили крестьяне о тайной торговле водкой. В оправдание рубки дров в казенных и частновладельческих лесах утверждали: «Лес никто не садил, он сам вырос». Не вызывали в сельской среде осуждения имущественные преступления против «богатых» (барина, священника).
А вот это особенно должно понравиться нашим любителям сермяжного исконнорусского капитализма, многовековой уклад которого кощунственно взорвали сатанинские жидобольшевики:
В русской деревне не считались преступными действия, вызванные чрезвычайными обстоятельствами («Нужда закона не знает»). Так, в представлениях крестьян присвоение чужого имущества по причине голода выступало обстоятельством, которое оправдывало вора и освобождало его от ответственности. Преступления такого рода в суждениях деревенских жителей находили свое оправдание: «Не умереть же ему с голоду, не есть же ему своих детей, ведь никто не назовется ему хлебом, быть и украсть»; «Ныне не евши, завтра не евши, тоже за живот возьмешься, пойдешь и украдешь и греха не побоишься». Известный знаток обычного права Е. Якушкин в своем исследовании приводил пример, когда в голодный год крестьяне свозили чужие копны, оставляя записку, что взято из крайней нужды...
Уважение к частной собственности у жителей села не было развито, что в первую очередь относилось к собственности помещиков. Заповедь «не укради» по отношению к землевладельцу не работала. По взглядам крестьян Рыльского уезда Курской губернии, лес, вода, земля, дикие звери, птицы и рыбы считались Божьими, созданными для всех людей на потребу и в равном количестве. Не было грехом сделать в чужом лесу порубку, наловить рыбу или дичи в чужих владениях. Правовед А. А. Титов, изучавший юридические обычаи жителей с. Никола-Перевоз Ростовского уезда Ярославской губернии, отмечал, что рвать орехи и брать грибы в чужом лесу крестьяне считали дозволительным. Они утверждали: «Земляничку, малинку-ягодку али грибок-берёзовичек Бог для всех уродил, а не для одних только бар и казенных лесников!»
Но, начиная с 1861 года, РИ, которая ранее особо не лезла во внутреннюю жизнь сельской общины, начинает постепенно приводить ее в соответствие с собственными законами. Не удивительно, что это в итоге выливается тысячи ежегодных крестьянских бунтов и по сути гражданскую войну с собственным сельским населением, многократно усугубленную столыпинской аграрной реформой. Реформа попыталась внедрить и закрепить частную собственность в деревне, которая тысячу лет не только плевать на нее хотела, но и воспринимала как страшное оскорбление.
И вот в такой деревне большевикам предстояло решить все накопившиеся за сотни лет проблемы.