Рассказ "Дарья". Владимир Михайлович Дементьевский

[nikolay_siya]

Снова грохнуло. Стреляли где-то недалеко, ка­жется, около соседнего Зао­зерья. Дарья прислушалась, но было опять тихо. Ноябрьский день короток, и в избу испод­воль вползали сквозь низкие оконца легкие сумерки. На ули­це уже занимался синью приметенный к ее домишку мел­кий снежок. Третий день, как белогвардейский отряд из-под Усть-Почи проследовал через Конецгорье в Высокую гору, торопясь занять деревню пос­ле ушедших вверх по Пинеге красных.

- Принесло опять собак, -подумала женщина. - Как приехали, так все время буха­ют и бухают. Что стреляют? Боятся за свою шкуру, вот и пугают людей. Да что им - загубят опять не одну невин­ную душу.


Мысли вернулись к прошлому, когда осенью и в начале зимы восемнадцатого года в здешних деревнях белые с ан­гличанами зверьем ходили. Утопили в Пинеге под Высокой Петра Некрасова, забили до смерти Терентия Пищухина, а потом бревном придавили, буд­то сам не остерегся и под него попал, двух раненых красноар­мейцев штыками прикололи. Да что там - зверье, нету на них бога. Не пришлось бы са­мим потом плакать, выбьют вам волчьи-то зубы.

Подплывают в сутемках ду­мы, одна за другой. Будто и сейчас слышит Дарья, как в декабре прошлого года, в лю­тый мороз, красные из Матверы по Высокой из пушек били, а белые с англичанами из Вы­сокой, Заозерья, Конецгорья по красным из пулеметов, ружей палили. Бою-то было - страх! Забегали супостаты, матюкались, кричали: «Красные ок­ружают! Лошадей запрягайте! Скорее! Скорее!» И кто как - дороги не хватало, так лесом да по Пинеге убегали. Хрисанф потом мужикам сказывал: до того напугались белые, что ящики с патронами и те не увезли. Вечером на собрании в Конецгорье красный командир Хрисанфа тоже хвалил: «Пищухин-то как ловко роту вывел в тыл врага. Дали контре жару. Драпанули до самой Почи - перст тридцать без остановки. Труфанову без боя сдали, постреляв с перепугу куда попало.




Судя по карте Хрисанф Пищухин провел 1 роту из деревни Матвера в тыл белым к деревне Конецгорье. Шли они лесами за озером Заозерское, на фото вид из деревни Конецгорье.




- Где ты теперь Хрисанф? - подумалось с тревогой за сына. Нахлынули на Дарью воспоминания, повлекли, потащи­ли ее полой водой то вглубь прошедшей нелегкой жизни, то к вчерашнему разговору у Де­нисовых, то к наступающему тревожному вечеру. О чем только одна не передумаешь.

Хрисанф в последние годы дома жил мало, а больше об­ретался в Марьиной горе с же­ной у своей тещи Сидорихи, бедной солдатской вдовы. Мо­лодым, восемнадцати годов, женился. А что, думалось Да­рье, оставалось ему делать? Рос сиротой. Яков, отец его умер рано. Парнишку одна на ноги поднимала, научен смала работать.

Проясняется, встает в при­крытых глазах усталой, трево­жащейся женщины облик сына. То видится он ей маленьким несмышленышем, то бойким подростком крутится возле нее на своей полоске или в гриб­ном лесу, а больше - уже нынешний невысокий, но креп­кий, подвижный, острый на слово. Вон как сказывал му­жикам: «Царя-то скинули - умерла щука, да зубы оста­лись, колются. Придется с кон­трой повоевать, побороться, чтобы Советскую власть от­стоять. Идите в Красную Ар­мию, помогайте ей чем можете».

Текут и текут Дарьины ду­мы, и никуда ты от них не уй­дешь. Годы к половине шесто-го десятка подходят, а радости мало было, счастье, видно, со­баки съели. Вспомнилось, как вскоре после смерти мужа уго­раздило ее вывихнуть ногу. Увело ступню в сторону, болит нога и зимой, и летом, особен­но к погоде. Тяжело стало хромой ходить. Мученье одно - не жизнь. Горе за горем: конь после Якова заболел и сдох, коровушку зверь задрал, жито на цвету вымерзло. Все одно к одному - на бедного везде каплет. Молилась у ико­ны иной раз до полуночи - помоги, господи! Да что там, как глухой. Устала просить да кланяться. Боится признаться себе Дарья, что теряет веру, хоть все чаще чувствует, что закралось в душу сомнение и утверждается боязливо и робко новое чувство: чего тому богу молиться, кой не милует. На­верное, Хрисанф-то прав: «Гла­вный бог, мать, - правда. За нее надо бороться, она к хоро­шей жизни выведет».

Тяжело, ох, тяжело жи­лось. Вот и домишко в ста­рость приходит, рушится. У са­мой силы уходят. Велика ли полоска жита с картошкой, а муку мучаю. Хорошо, что бра­таны Пищухины - добрые люди - вспашут по весне да семенами поделятся. Мало вот только таких людей, чтоб по­мочь друг другу. Да и то надо сказать, что не всякий помочь может, хоть и хотел бы - сам беден, нужду весь год на горбу носит.

Тихо в избе. Устала от за­бот Дарья. Не спалось прош­лой ночью. Не выходили из го­ловы слова, сказанные вчера ей у Денисовых в соседнем Заозерье.

- Ты бы побереглась, Да­рья, - участливо посоветова­ла ей Платонида Юдина, су­хонькая старушка, когда они вместе выходили от Денисовых.

- Твой-то Хрисанф, сказыва­ют, у красных в чине служит. Белые-то не больно чику лю­бят. Ушла бы к кому на вре­мя.

К Денисовым Дарья при­шла спросить спичек. Хозяин, нехотя и угрюмо, подавая ей спички, буркнул:

- Возьми десяток, - по­молчал и, хмыкнув, добавил.

- Богата будешь - отдашь.

По дороге к дому Дарью ду­шила обида. Не отпускала она ее и всю ночь. «Бирюк, - думала Дарья. - Ведь не злом жизнь ставится, а добром. Так как же ты, Денисов, мое-то добро за­был? Вспомни, как по весне оба с женой мне кланялись, когда у самого нога белела: «Зайди, Дарья Алексеевна, по­делай что-ли с ногой, ведь сгниет нога-то». Всю весну хо­дила, промывала язву от гноя, подорожники, припасенные с прошлого лета, прикладывала, другие травы и зажила нога. Оба тогда с женой: «Спасибо, Дарьюшка. Век не забудем». А вчерась, вишь, укорил. «Бо­гата будешь...». И сам темной ночью глядит, да еще попрек­нул: «Просила бы у красных да политических». Вон куда-камушек-то кидает! Не злобись и не радуйся, бирюк, не все кончилось. Взойдет снова сол­нышко и к нам во двор».

Темна ноябрьская ночь в низкой избе, и никто не видит слез одинокой женщины. То­чит, горькой обидой точит серд­це, что не делала она, Дарья, зла людям. Так нет же, быва­ло, и скажут вслед: «Косолапка, знахарка». Не зазывай - не приду, поезжай в город Пинегу, лечись там. Да ведь не с говором к людям шла, а с травами да ягодами. Слушай людей умных, учись, чем ис­стари народ хвори свои изле­чивает, тут тебе и радость, как видишь, что человек на но­ги встал. Особенно радовалась Дарья поправившимся после удушливых кашлей, поносов и золотухи ребятишкам, тому, что ее доброе сердце и ласко­вое слово помогли детям спра­виться с их недугом. Своего Хрисанфа, бывало, тоже, как лето, все то на луг, то в лес посылала, пускай зелень да ягоды ест - зимой болеть не будет. Здоровым вырос сын.

Вечером того памятно­го дня после боя под Высокой и Конецгорьем в прош­лом году Хрисанф с тремя то­варищами зашел домой. С мо­роза все они были краснощекие, оживленные, шумно раз­девались, шутили и были до­вольны успешным боем.

- Вот так, мать, куда река пошла, таким и русло будет, прижимая к себе сгорблен­ную женщину, радостно гово­рил Хрисанф. - Сполна за все получат, победа наша бу­дет, как бы контра не щетинилась.

Хорошие у сына товарищи. За ужином в тот вечер они много говорили о Советской власти, о войне, что привезли с собой на Север интервенты, и что разожгли они войну по всей России; говорили о наро­де, который и здесь, на Пинеге, новую власть поддерживает, и что нелегко народу прихо­дится; и о том, что недолго осталось интервентам с бело­гвардейцами по Северу разбойничать - растет ненависть к супостатам, водой кипит, жа­ром полыхает таким, что и камень треснет. Так что быть врагам-извергам в Белом море.

Дарья радовалась: Хрисанф-то мой каков! Как разговари­вает, слушают его. Наверно, в хорошей чести у красных. Мно­гое знала она о сыне, да не все, чему он научился к своим тридцати четырем годам. Как ушел шестнадцатилетним работать по найму, так не всякий год доводилось ему навестить мать. Но ведь не отрезанный ломоть - заглянет, бывало, в Конецгорье, поведает о своем житье, а о чем и умолчит. Ну да ведь и люди скажут, знай только слушай. Схватчив сын и умом, и к делу. Умеет ко­лодцы делать, плотничать. Домишко, в котором теперь жи­вет Дарья, сам с мужиками из Заозерья перевез и поставил. В последнее время сколько го­дов в Архангельске жил, там на дороге железной работал, там же и грамоте по-хорошему выучился. Книжек-то домой привез всяких! Ходили в Ко­нецгорье разговоры, будто в Марьиной горе он сходки соби­рал, зовут его там «политичес­кий». Так, быват, и есть, раз­мышляет Дарья. Вспоминает она более позднее, когда, года два назад, Хрисанф с заозерским Василием Некрасовым собирали здесь мужиков на сход. «В Петрограде царя ски­нули, - говорили они мужи­кам. - Надо и здесь свою власть выбирать». Мужики молчат, боятся, наверно, чего ли. Хрисанф себя на том соб­рании большевиком называл, убеждал мужиков, чтобы они верили тому, что они с Некра­совым рассказывают.

Бойкая, как посмотришь, у сына служба. Не однажды Да­рья сама убедилась в этом. В минувшую зиму и лето Хри­санф нередко заезжал домой: то ехал в Почу. где шли тя­желые бои с белогвардейцами, то в другие деревни, «С кула­ками да с контрой побеседо­вать», - говаривал, то обратно, рассказывая, что ему надо в Карпогоры, Верколу, Суру или Нюхчу. Доходило стороной до Дарьи, что проводник он у красных, потому как все до­роги знает, говорили, что - чекист. Что это за должность, Дарья не знала, а лишь думала уважительно: «Дали должность такую, значит, людям виднее и начальству так надо».

Неделю назад, заехав нена­долго домой уже поздней но­чью, Хрисанф сказал Дарье:

- Отходим, мать. Времен­но отходим. - Вздохнул тя­жело и прибавил: - Так на­до. На Двине мы, наверное, ну­жнее. - Не мог он сказать ма­тери, что, по соображениям командования, весь '481-й стрелковый красноармейский полк из-под Усть-Почи, Труфановой, Ежуги, Покшеньги, Карпогор отводится вверх но Пинеге на Нюхчу и вместе с находящимся там 483-м полком перебрасывается лесом через водораздел с Пинеги на Двину, чтобы усилить тамош­ние войска и вышибить мощ­ным ударом белогвардейщину из Архангельска. Военная тайна - есть тайна. Не мог пред­полагать Хрисанф Пищухин и того, что видится с матерью последний раз.

Прощаясь, он прижал к се­бе мать и долго, с легкой не­жностью гладил рукой ее на­чинающие седеть волосы, сло­вно предчувствуя, что навсег­да оставляет здесь самое до­рогое с детства, необходимое ему и теперь, и что надо бы, но никак нельзя ее увезти с со­бой. Во дворе, куда Дарья вы­шла проводить сына и где его кто-то, видимо, ждал, попы­хивая цигаркой, сын негромко сказал: «Поосторожнее тут мать... - помолчал. - Вся­кое бывает».

Где-то снова выстрелили. Дарья вздрогнула и вернулась мыслями в сегод­няшнее. В избе темнеет, и что-то так же сумрачно и тревож­но становится на душе. «Худо одной, ох худо. Схожу-ко к со­седям, повечеряю, все не од­на», - думала Дарья, одевая старенькое пальто, которое Хрисанф привез из города. Приставив колышек вместо замка к входным дверям, спу­стилась с двухступенчатого крылечка и, волоча разболев­шуюся в ступне ногу, тяжело прихрамывая, направилась от своего, стоящего на задах де­ревни дома на деревенскую улицу. Сумерки не вошли еще в полную силу, но от ближних, у ручья, елей и домов уже ло­жились на мелкий снег рых­лые сероватые тени. Тихо в де­ревне, как будто нет в ней людей, нет скота, которому в это время обычно задают корм, и, бывает, то тут, то там про­мычит в хлеву корова или заржет во дворе конь.

- Дарья! - шепотом, но ей показалось, на всю улицу кто-то окликнул ее. - К тебе белые пошли. Прятайся куда-нибудь скорее!

Не разглядела Дарья, кто был. Соседский парнишка, скорее всего. Этот бойкий - все знает.

Остро толкнуло в сердце, за­щемило в груди, полетели, об­гоняя одна другую, мысли: «Куда приткнуться? Где спря­таться? Да и стоит ли? Не ве­лика деревня, везде найдут». А ноги сами вели ее к ближнему дому. Заспешила у крыльца, не обмахнула, как принято,
веником валенки, споро, как могла, поднялась по ступень­кам, прошла в темноте сенями и с порога выдохнула:

- Спаси, Александр Ивано­вич!

Пищухин, наверное, сразу поняв, в чем дело, молча ука­зал женщине за печь. Смек­нув, что в сумерки в чужой избе захожий человек слеп, хозяин взял Дарью за руку, завел в закуток между стеной и печью, где хранятся в кресть­янских избах чугуны и другая кухонная утварь, и, подсунув ей что-то под ноги, чтобы по­том присесть, торопливо про­говорил: «Сиди! Пронесет, может!».

Немного спустя в избу с шумом, гремя, ворвались двое.

- Зажги свет! - рыкнул один из вошедших в дом белогвардейцев.
Пищухин не спеша зажег пятилинейиую лампу без стек­ла. Разглядел: один из при­шедших - офицер. С ним вы­сокий, головой под полати, кряжистый солдат. Оба насто­роженно злы.

- У вас Дарья хромая? - спросил офицер.

Хозяин и его жена молчали, разглядывая непрошенных гос­тей и будто не понимая, что от них хотят эти двое.

- Ну, смотри, не пришлось бы каяться, - пригрозил офи­цер. - След к вашему дому привел. Быков! - резко при­казал солдату - Осмотри!

Солдат, цепко придерживая винтовку, заглянул на печь, затем раздвинул штыком за­навеску перед печью и вдруг, быстро сделав выпад вбок, крикнул: «Выходи, стерва!». Через несколько мгновений верзила вытащил упирающую­ся женщину на середину избы. Офицер, присев на лавку, бы­стро и грубо спрашивал, и, казалось, не дожидаясь ответов:

- Ты Дарья Пищухина? Где сын? Я спрашиваю: где Пищухин Хрисанф? Фамилии тех, кто с ним у тебя бывал? Что тебе поручали подсматри­вать? Сын - чекист? Мол­чишь? Быков, увести в Высо­кую, в залог возьмем!

- Слушаюсь, ваше благо­родие! - стукнув прикладом в пол, солдат вытянулся, за­тем больно сжал Дарьино пле­чо своей огромной ручищей, повернул ее к дверям и, под­толкнув, рыкнул: «Пошла!».

У дома их поджидали еще двое. С приближением Дарьи они нацелили на нее штыки.

- Топай, косолапая, в рай.

- Быков штыком подтолкнул и женщину в спину.

Дарья шагнула раз, другой... Отдавало болью в ноге, спина ощущала неотрывную твер­дость упертого в нее штыка, где-то внутри всплывало и неукротимо заполняло грудь, да­вило под горло и в глаза чув­ство несправедливой и жгучей обиды. Оно, это чувство, протес­товало против насилия, распрямляло Дарью ненавистью к ее врагам. Да что же это госпо­ди?! Кто вы такие, изверги, что увечную бабу в плен по­гнали? Залог? Это ж Хрисан­фа хотят выманить или това­рищей его. Это чтоб я своих родных предала, как Иуда? Нет, ироды, не дождетесь, не скажет вам Дарья, ничего не скажет. Выманить! Мила волку теля, да где его взять. Фигу вам. Что сыну дорого, то и мне свято.

- Не будет, по-вашему. - Дарья остановилась и от резкого толчка острым в спину чуть не упала на дорогу. - Но будет! - повторила громко, - не будет!

- Ну ты, стерва красная, не брыкайся! Заколю! - Бы­ков грубо схватил Дарью за воротник и, приподнимая ху­денькую и легкую женщину от земли, так же грубо поволок ее дальше по уклону начав­шейся у последних домов гор­ки...



Бедно жила Дарья, но никто и никогда не хва­тал ее вот так за шиворот, не глумился с такой наглостью над ее увечьем, не грозил по­боями и смертью. И выплесну­лись у крестьянки обида, гнев и ненависть на конвоировав­ших ее врагов:

- Изверги! Супостаты! Не будет по-вашему - не тому богу молитесь! Правда - она сила. Они у красных - правда и сила! Скоро отольются вам наши слезы! Придут ужо крас­ные! - И, словно предчувст­вуя свой роковой конец, Дарья, напрягая весь голос, обернув­шись к оставшейся и уходящей в густейшие сумерки деревне, отчаянно позвала: «Лю-у-у-ди!».

Ее сильно толкнули. Рядом выстрелили, почти сразу - снова. Опираясь руками и ко­ленями на снег, женщина вста­ла на ноги, оттолкнула стояв­шего рядом солдата, отступи­ла чуть назад и с ненавистью, на какую способен безмерно униженный и оскорбленный человек, гневно и неудержимо, торопясь, что ее не дослушают, громко заговорила о том, что недолог век белогвардейских вояк и скоро найдут они себе могилу, что власть Советскую им не осилить и что припом­нит народ врагам их злодея­ния и волчьи разбои и покро­ет их имена навеки проклять­ем, позором и ненавистью.

Не стало страха в душе Дарьи, а было яростное жела­ние высказать этим, что взяли ее, немощную женщину, под арест, оскорбляют, толкают, хватают и ведут, не глядя на ночь, по намерзшим на дороге чирьям за пять верст в Высо­кую. Высказать все, что она о них думает. Во весь голос и беспощадно судила Дарья белогвардейцев. Кричали, матюкались солдаты. Стрелял вверх офицер: глушил шум, подлец, не хотел огласки, от­пугивал стрельбой деревенский люд, чтобы не видели конецгорцы, как четверо мужиков в шинелях воюют с одной ста­рой, сгорбленной и сухонькой женщиной, которая не только убежать, а и ходить-то ладом не может.

- Горем нашим умывае­тесь, кровью людской! Как волки рыщете, - Дарья ис­ступленно и неистово-гневно кидала врагам справедливые обвинения. - Не боюсь вас! Будьте прокляты, злодеи!

Нестерпимой, страшной бо­лью отдалось в пояснице. Мол­нией ворвалась в глаза непро­глядная темень. Падая, Дарья сдавленно, а ей показалось, крикнула на всю округу, вы­дохнула: «Лю-у-ди, Хри-и-са-ан...».

Не слышит тебя сын, Дарья...

Поведаю я с глубокой печалью - нет больше у тебя сына, не придет он, не прижмет тебя, старую и доб­рую мать, к своей груди. Нет в живых твоего защитника, как нет в его лице одного из умных и умелых агитаторов, большевика и борца за нашу с тобой родную народную власть - власть Советскую. Погиб Хрисанф Яковлевич Пищухин, чекист, член первой Пинежской уездной чрезвы­чайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Сгубили его предатели-мятеж­ники.

Сумели в те ноябрьские дни девятнадцатого года кулаки и кое-кто из бывших царских офицеров посулами. обма­ном и угрозами склонить в Карпогорах, Верколе, Кевроле к измене Советской власти часть местных мужиков и крас­ноармейцев из отходящих на Двину отрядов. Подняли их на мятеж, втянули в саботаж. Уг­нали мужики лошадей, на даль­ние лесные становья, чтобы не давать тягла красным обозам. Пригрозили кулаки женам красноармейцев жестоким бело­гвардейским возмездием, если отпустят они мужей своих с красным полком. Сколотили предатели банды, одна из которых подстерегла в Карпогорах и изуверски исколола штыка­ми командира красноармей­ской бригады Иосифа Ильича Кудрина.

В тревожные эти дни и прибыл сюда из-под Почи твой сын, Дарья. Решителен, смел чекист Пищухин. Опытен был Хрисанф, но где-то не остерегся. Боялись, люто ненавидели его враги и выследили на лес­ной дороге. Схватили их с Игнатием Подрезовым и скру­ченных ремнями повезли в Кевролу. Били их там зверски в лицо и в уши, ногами в живот, топтали их бандиты лежачих сапогами. Ребра ломали прикладами и дробили на руках пальцы. Мужественно и до конца стойко держались оба большевика, до самого своего смертного часа. Не склонили они голов своих перед вра­гами, не предали правое дело Красной Армии и Советской власти. Их несгибаемая стойкость устрашила врагов. Озве­ревшие бандиты, скрывая свои следы кровавые, бросили из­битых, истерзанных, без соз­нания, но еще живых Хрисанфа и Игнатия в речную по­лынью. Скорбно звеня у закраин льдинами, всплескивая и хлюпая набегающей волной, словно плача, приняла Пинега их тела в свои холодные воды. Безвозвратно и на века. Тела двух боевых товарищей, кото­рые и жили, и умерли героями.

Словно хищники в поисках поживы, белобандиты после отхода, красноармейских отрядов ринулись искать по деревням уезда виновных в своих поражениях. Расстрелы в Кар­погорах, Верколе, Нюхче, сот­ни арестованных и отправлен­ных в тюрьмы Архангельска, издевательства и расстрелы в дороге и тюрьмах. И все - без следствия и суда. Произ­вол и бандитский террор. Вся вина и Дарьи Пищухиной в том, что она - мать большевика-чекиста.

Упала Дарья. Верзила Быков вырвал из тела упа­вшей женщины штык. Выпря­мившись, хрипло рыкнул:

- Ты что, Дьяк? Ну! - И отскочив пружиной шага на два в сторону, слегка присел, на­целив свою винтовку на солдат: - Жила?!

Дарья судорожно корчилась. Вот она, будто хотелось жен­щине еще раз взглянуть на родное пинежское небо, скре­бя руками снег, безгласно, по­следними силами покидающей ее жизни медленно поверну­лась на бок и опрокинулась на спину. Жилин с Дьяковым, хныкнув, одновременно с раз­маху вонзили штыки в живот распростертой женщины.

- Кругова! - Со злым удовлетворением подытожил Быков, имея в виду жуткое убийство невинной крестьянки и общую, круговую ответст­венность бандитов за злодея­ние.

- Бросьте вон там, дальше, - распорядился офи­цер. - Теперь она нам ни к чему, зараза красная. - Пала­чи оттащили женщину под елку и быстро, судорожно оглядыва­ясь, темными тенями заспеши­ли в Высокую, и казалось им, что следом неотступно идет неистовая во гневе Дарья.



Схоронили сельчане Дарью невдалеке от места ее траги­ческой гибели. Не повезли за пятнадцать верст на Чакольское кладбище, а выкопали могилу у родной деревни на Васиной горке, у ручья рядом с доро­гой. Чтобы видела Дарья отсю­да всю деревню и не держала обиды на соседей-крестьян. Не желали они тебе, Дарья, беды. И не суди их, что не смогли они ничем помочь в ту роко­вую минуту.



Спит Дарья. Не знает она, что было потом. Так скажу я тебе, что вскоре после твоей смерти вышвырнули кровавую белогвардейскую свору с Пинежья, взяла мощным ударом Красная Армия Архангельск, скинув врага в Белое море. Порушили, убегая, злодеи-вра­ги твою могилу - мяли коле­сами и полозьями, топтали конями, штыками крошили за­мерзший холмик. Ты и нежи­вая была страшна им, Дарья. Поэтому и хотели изверги сро­внять могилу, чтобы не была она им вечным позором и не­доброй памятью их черным делам.

Подняли потом добрые лю­ди холмик, обиходили твою могилу, Дарья, поставили из крепкого дерева обелиск, об­несли оградкой. Живет рядом твоя деревня Конецгорье. Во­шла она в свое время в кол­хоз, который носил яркое наз­вание «Заря», а потом имя твоего сына, Хрисанфа Яков­левича Пищухина, пока не влился в нынешний совхоз «Россия».

Если доведется тебе, путник, проехать или прой­ти от Пинеги до Карпогор районным трактом, то, как мину­ешь Конецгорье, за ним мост через Мелесник-ручей, остановись на минуту у Васиной гор­ки, склони в скорбном молча­нии голову у могилы Дарьи Алексеевны Пищухиной - пи­нежской крестьянки, нелегкой судьбы женщины и матери, по­гибшей от рук врагов, отстаи­вавшей, как могла умела, луч­шее будущее, то будущее, в котором теперь мы с тобой живем.

Оригинал: