Отец рассказывал. Военнопленные.
От моего дома до школы было метров 300. Зимой 1945 года трамваи ходили редко и утром были забиты битком. Поэтому я приспособился подъезжать на «колбасе» часто ходивших грузовых трамваев - как и всякий уважающий себя лиговский мальчишка.
Затрудняюсь сказать, откуда взялось такое название для этого способа езды - может быть из-за шланга для сжатого воздуха, торчавшего из торца вагона. А может из-за порожка по низу торца…Принцип был прост - вскочить на ходу на эту приступочку и держась за шланг ехать куда нужно. На мальчишек смотрели сквозь пальцы, подобная езда взрослых - осуждалась.
Грузовые вагоны утром развозили пленных немцев на работы. Они разбирали завалы и строили новые дома - и сейчас в городе эти дома стоят. Стояли немцы на открытых платформах вплотную, наверное, так было теплее - одежка-то у них была никудышная - пилотки, шинели. А зима была хоть и не такой свирепой, как в 1941 но по -20 бывало, особенно утром.
Почему-то мне казалось, что если я навернусь, прыгая с колбасы на ходу, то они этому порадуются. Радовать их - врагов - категорически не хотелось, и я прилагал все силенки и все умение, чтоб не опозориться в глазах фашистов.
В то же время пленных было жалко. Двойственное они вызывали чувство.
И видимо не у меня одного. Коллеги, побывавшие в немецком плену, рассказывали, что получить камнем от немецкого мальчишки - было совершенно обыденным делом. А уж побои и глум со стороны конвоиров - было еще более обыденным.
Я один раз видел сцену, когда немец валялся ничком у входа в барак, а трое конвоиров кричали ему, что б он вставал и шел в помещение, попинывая его сапогами - не пиная, а именно пихая. Немцев содержали в зданиях конюшен - до войны на площади, где сейчас ТЮЗ был ипподром. В блокаду там был сборный пункт - свозили туда трупы. Туда же брат и мама отвезли умершего моего отца. Там же после блокады в конюшнях разместили пленных.
От этой сцены - тоже было какое-то двоякое ощущение…С одной стороны я понимал, что этот немец - соучастник блокады и будь он конвоиром наших пленных - то не стесняясь пинал бы от души без зазрения совести, а то и просто пристрелил бы, с другой - ну не одобрял я наших…Нехорошо как-то…
Весной 1945 года - еще до Победы в Ленинграде было устроено шествие военнопленных - не такое громадное, конечно, как в Москве, но впечатляющее… Они шли мимо Витебского вокзала. Немцы шли молча. Понурясь. Конвоиры скорее охраняли их от населения - да и вряд ли кому из немцев пришло бы в голову бежать. Люди, смотревшие на фрицев в основном молчали. Вот кто ругал и проклинал - так это инвалиды. Если б не образцовое выполнение конвоем своих функций немцы бы точно получили бы по шее костылями. Но конвойные так оберегали пленных, что потом уже ругали больше их, чем немцев.
Я в это время думал, что повезло фрицам - они убивали наших, получали за это награды, а вот теперь идут здоровенькие, живые и за свои подвиги не несут никакого наказания…
С одеждой и обувью тогда было очень трудно. Мама мне отдала свою форменную черную гимнастерку со стоячим воротником, а подпоясаться мне было нечем. Без пояса вид был корявый, да и поддувало. Но ремней после блокады не осталось, их сварили, а веревкой, как граф Толстой опоясываться было неловко - засмеяли б. Кто-то из чубаровских надоумил - выменять на хлеб у пленных немецкий ремень.
Я начал собирать хлебные и булочные кусочки, которые я получал в школьной столовой.
Когда накопилось с полбуханки, я отправился на Московскую улицу (совсем близко от
нынешней ст. метро «Владимирская»). Там команда военнопленных разбирала завалы разбомбленного здания.
Обойдя конвойного, я прошел вглубь развалин и столкнулся там с молодым немцем. Волновался я страшно. Вся немецкая грамматика улетучилась и я только и выпалил единственное что в голове удержалось: «Римен?» Немец тем не менее прекрасно меня понял, я получил кивок согласия и снятый тут же при мне ремень с бляхой. Я отдал кулек с хлебом.
Наверно ему эта полбуханки была на один зуб, но время было голодное для всех и даже такое количество пищи ценилось высоко.
А я стал ходить подтянутым, с отличным ремнем. И с бляхой «Готт мит унс», что как-то упустил из виду. Ну, как только в школе я попался на глаза завучу, мне был тут же предъявлен ультиматум - чтоб этой бляхи больше никто не видел. Ленинградцу такое носить не к лицу.
Пришлось менять бляху на добытую окольным путем пряжку…Пришил я ее некрасиво, но прочно. И ремень служил мне очень долго.
Тем временем сдалась курляндская группировка, и пленных стало заметно больше. Видимо капитуляция была почетной - потому как рядовой состав имел право носить всякие цацки. А у офицеров было право на холодное оружие, как говорили взрослые. Правда, лично я не видел офицеров с кортиками на боку, но вот награды немцы первое время носили. Потом перестали - нет смысла таскать награды на работу по разборке разбитых домов или на стройке.
Четко была видна разница между солдатами и офицерами. Не видал, чтоб офицеры работали - они только командовали, а работали солдаты. Причем на грязноватом, зачуханном фоне солдат офицеры выделялись какой-то ухоженностью, отглаженностью, форсом и респектабельностью. И я к ним относился с особой неприязнью, как к настоящим высокомерным фашистам. И это чувство так и осталось.
Чем дальше - тем меньше немцев охраняли. Конвоиров при них становилось все меньше и меньше. По-моему бывало так, что немцы ходили без конвоя, под командой своего старшего. Во всяком случае я видел, как раз на Невском проспекте, напротив Дома творчества Театральных работников как двое военнопленных, шедших без конвоя, приветствовали нашего старшего офицера с золотыми погонами - и тот козырнул в ответ.
Возможно конечно, что эти немцы были из антифашистского комитета или еще откуда, но что видел, то видел - и было это осенью 1945 года. Мы как раз вернулись из совхоза, что располагался на площадке Щеглово, что за Всеволожском. Школьников посылали туда работать. Нас разместили в количестве 20 человек мальчишек над конюшней - там где хранилось сено. Первое утро было яркое, отличное и мы - несколько человек вылезли на солнышко - там как раз был такой балкон для погрузки сена.
И тут из-за угла совершенно неожиданно вывернуло трое немцев - причем со знаками различия и наградами. Мы несколько оторопели, но самый шустрый из нас тут же ляпнул, встав по стойке смирно «Хайль Гитлер!»
И получил тут же в ответ короткое рявканье на чистом русском языке: «Чего орешь, дурак!» от одного из немцев. Мы были огорошены!
Оказалось, что вместе с нами в селе работают немцы - из курляндской…А этот парень - прибалтийский немец, переводчик.
Работая практически вместе, конечно общались. Немцы немного учились русскому (больше всего им не нравилось слово «тафай-тафай»), мы - немецкому.
Как-то раз мой приятель похвастался новым словечком - «фрессен» - жрать.
Что и выложил, когда мы шли на работу, заявив, что очень хочет жрать. Рядом шедший немец тут же учительским тоном разъяснил, что это «пферде фрессен, абер маннер - эссен» И продолжил далее, что это звери жрут. А люди - едят.
Таким образом происходило общение с людьми, которые если б не попали в плен с большим удовольствием на угробили…
Жили немцы в сарае, который стоял в чистом поле. Пленных было с полсотни. Сарай был окружен крайне убогой оградкой с символической колючей проволокой. При этом проскочить сквозь эту ограду было простейшим делом, но немцы нам на удивление старательно ходили только через воротца. Еще из культурных мероприятий был устроенный на самом видном месте насест над ямой - для оправления соответствующих нужд. Почему-то немцам больше всего нравилось сидеть там на закате, подставляя голые задницы последним лучам солнца.
Большей частью они работали с нами по прополке капусты. Кто умел что-либо делать - работал в мастерских.
Работали они старательно, очень медленно и обстоятельно. Мы же старались сделать норму как можно быстрее - до обеда, чтоб потом бежать купаться. Мы думали, что немцы специально работают так тягуче - экономя силы, или не хотят выкладываться в плену…
(Когда сын копался и медлил, я всегда говорил ему, что он работает как немецкий военнопленный.
А он насмотрелся в Германии, как они работают на воле - оказалось точно так же тщательно и страшно медленно…Похоже менталитет такой…)
Бывали и другие непонятности - у меня были неплохие отношения с двумя столярами, работавшими в столярной мастерской. Однажды я принес сляпсенный симпатичный кочан капусты. В мастерской был только один немец и я сказал ему - что кочан им на двоих - половина ему, а половина напарнику.
Очень удивился, услышав ответ: «нет, эта капуста моя!»
Какое к чертям «майне» - я же обоим принес! Но на мои высказывания он отвечал по-прежнему, а потом окончил дискуссию, спрятав кочан в свой шкафчик.
Мне эта выходка очень не понравилась и появилось какое-то брезгливое отношение к человеку, который не пожелал делиться с напарником. Голода-то уже такого не было, тем более что пленным отдавали то, что оставалось от наших завтраков, обедов и ужинов.
После этого я уже в столярную мастерскую не ходил. Противны мне стали работавшие в ней фрицы. Кузнецы правда держались дружнее и очень любили показывать хранившиеся у них в портмоне фотографии.
Удивляли и добротные дома и автомобили и многочисленные родственники, которые улыбались и смеялись на всех снимках. Для нас, хлебнувшей лиха ребятни, это было дико и внове и думалось - какого рожна они перлись к нам - чего им не хватало?
Правда судя по тому, что когда один из них захотел продать местным свою шинель, он привлек меня в качестве переводчика, а не своего камерада-прибалта, у них там тоже всякие отношения друг к другу были.
А в 50 годы немцы стали возвращаться в Германию. На Московском вокзале я часто видел готовые к отправке команды военнопленных.
Что меня удивляло. Так это то, что их одежда ( в основном форма) вся латаная-перелатанная, но была идеально вычищена и отутюжена. Это внушало уважение.
Замечу, что ненависти при общении с живыми людьми не было. Но и дружить с ними не тянуло. Подсознательно все то зло, что они и их товарищи причинили нам - ощущалось.
И не исчезало.
Затрудняюсь сказать, откуда взялось такое название для этого способа езды - может быть из-за шланга для сжатого воздуха, торчавшего из торца вагона. А может из-за порожка по низу торца…Принцип был прост - вскочить на ходу на эту приступочку и держась за шланг ехать куда нужно. На мальчишек смотрели сквозь пальцы, подобная езда взрослых - осуждалась.
Грузовые вагоны утром развозили пленных немцев на работы. Они разбирали завалы и строили новые дома - и сейчас в городе эти дома стоят. Стояли немцы на открытых платформах вплотную, наверное, так было теплее - одежка-то у них была никудышная - пилотки, шинели. А зима была хоть и не такой свирепой, как в 1941 но по -20 бывало, особенно утром.
Почему-то мне казалось, что если я навернусь, прыгая с колбасы на ходу, то они этому порадуются. Радовать их - врагов - категорически не хотелось, и я прилагал все силенки и все умение, чтоб не опозориться в глазах фашистов.
В то же время пленных было жалко. Двойственное они вызывали чувство.
И видимо не у меня одного. Коллеги, побывавшие в немецком плену, рассказывали, что получить камнем от немецкого мальчишки - было совершенно обыденным делом. А уж побои и глум со стороны конвоиров - было еще более обыденным.
Я один раз видел сцену, когда немец валялся ничком у входа в барак, а трое конвоиров кричали ему, что б он вставал и шел в помещение, попинывая его сапогами - не пиная, а именно пихая. Немцев содержали в зданиях конюшен - до войны на площади, где сейчас ТЮЗ был ипподром. В блокаду там был сборный пункт - свозили туда трупы. Туда же брат и мама отвезли умершего моего отца. Там же после блокады в конюшнях разместили пленных.
От этой сцены - тоже было какое-то двоякое ощущение…С одной стороны я понимал, что этот немец - соучастник блокады и будь он конвоиром наших пленных - то не стесняясь пинал бы от души без зазрения совести, а то и просто пристрелил бы, с другой - ну не одобрял я наших…Нехорошо как-то…
Весной 1945 года - еще до Победы в Ленинграде было устроено шествие военнопленных - не такое громадное, конечно, как в Москве, но впечатляющее… Они шли мимо Витебского вокзала. Немцы шли молча. Понурясь. Конвоиры скорее охраняли их от населения - да и вряд ли кому из немцев пришло бы в голову бежать. Люди, смотревшие на фрицев в основном молчали. Вот кто ругал и проклинал - так это инвалиды. Если б не образцовое выполнение конвоем своих функций немцы бы точно получили бы по шее костылями. Но конвойные так оберегали пленных, что потом уже ругали больше их, чем немцев.
Я в это время думал, что повезло фрицам - они убивали наших, получали за это награды, а вот теперь идут здоровенькие, живые и за свои подвиги не несут никакого наказания…
С одеждой и обувью тогда было очень трудно. Мама мне отдала свою форменную черную гимнастерку со стоячим воротником, а подпоясаться мне было нечем. Без пояса вид был корявый, да и поддувало. Но ремней после блокады не осталось, их сварили, а веревкой, как граф Толстой опоясываться было неловко - засмеяли б. Кто-то из чубаровских надоумил - выменять на хлеб у пленных немецкий ремень.
Я начал собирать хлебные и булочные кусочки, которые я получал в школьной столовой.
Когда накопилось с полбуханки, я отправился на Московскую улицу (совсем близко от
нынешней ст. метро «Владимирская»). Там команда военнопленных разбирала завалы разбомбленного здания.
Обойдя конвойного, я прошел вглубь развалин и столкнулся там с молодым немцем. Волновался я страшно. Вся немецкая грамматика улетучилась и я только и выпалил единственное что в голове удержалось: «Римен?» Немец тем не менее прекрасно меня понял, я получил кивок согласия и снятый тут же при мне ремень с бляхой. Я отдал кулек с хлебом.
Наверно ему эта полбуханки была на один зуб, но время было голодное для всех и даже такое количество пищи ценилось высоко.
А я стал ходить подтянутым, с отличным ремнем. И с бляхой «Готт мит унс», что как-то упустил из виду. Ну, как только в школе я попался на глаза завучу, мне был тут же предъявлен ультиматум - чтоб этой бляхи больше никто не видел. Ленинградцу такое носить не к лицу.
Пришлось менять бляху на добытую окольным путем пряжку…Пришил я ее некрасиво, но прочно. И ремень служил мне очень долго.
Тем временем сдалась курляндская группировка, и пленных стало заметно больше. Видимо капитуляция была почетной - потому как рядовой состав имел право носить всякие цацки. А у офицеров было право на холодное оружие, как говорили взрослые. Правда, лично я не видел офицеров с кортиками на боку, но вот награды немцы первое время носили. Потом перестали - нет смысла таскать награды на работу по разборке разбитых домов или на стройке.
Четко была видна разница между солдатами и офицерами. Не видал, чтоб офицеры работали - они только командовали, а работали солдаты. Причем на грязноватом, зачуханном фоне солдат офицеры выделялись какой-то ухоженностью, отглаженностью, форсом и респектабельностью. И я к ним относился с особой неприязнью, как к настоящим высокомерным фашистам. И это чувство так и осталось.
Чем дальше - тем меньше немцев охраняли. Конвоиров при них становилось все меньше и меньше. По-моему бывало так, что немцы ходили без конвоя, под командой своего старшего. Во всяком случае я видел, как раз на Невском проспекте, напротив Дома творчества Театральных работников как двое военнопленных, шедших без конвоя, приветствовали нашего старшего офицера с золотыми погонами - и тот козырнул в ответ.
Возможно конечно, что эти немцы были из антифашистского комитета или еще откуда, но что видел, то видел - и было это осенью 1945 года. Мы как раз вернулись из совхоза, что располагался на площадке Щеглово, что за Всеволожском. Школьников посылали туда работать. Нас разместили в количестве 20 человек мальчишек над конюшней - там где хранилось сено. Первое утро было яркое, отличное и мы - несколько человек вылезли на солнышко - там как раз был такой балкон для погрузки сена.
И тут из-за угла совершенно неожиданно вывернуло трое немцев - причем со знаками различия и наградами. Мы несколько оторопели, но самый шустрый из нас тут же ляпнул, встав по стойке смирно «Хайль Гитлер!»
И получил тут же в ответ короткое рявканье на чистом русском языке: «Чего орешь, дурак!» от одного из немцев. Мы были огорошены!
Оказалось, что вместе с нами в селе работают немцы - из курляндской…А этот парень - прибалтийский немец, переводчик.
Работая практически вместе, конечно общались. Немцы немного учились русскому (больше всего им не нравилось слово «тафай-тафай»), мы - немецкому.
Как-то раз мой приятель похвастался новым словечком - «фрессен» - жрать.
Что и выложил, когда мы шли на работу, заявив, что очень хочет жрать. Рядом шедший немец тут же учительским тоном разъяснил, что это «пферде фрессен, абер маннер - эссен» И продолжил далее, что это звери жрут. А люди - едят.
Таким образом происходило общение с людьми, которые если б не попали в плен с большим удовольствием на угробили…
Жили немцы в сарае, который стоял в чистом поле. Пленных было с полсотни. Сарай был окружен крайне убогой оградкой с символической колючей проволокой. При этом проскочить сквозь эту ограду было простейшим делом, но немцы нам на удивление старательно ходили только через воротца. Еще из культурных мероприятий был устроенный на самом видном месте насест над ямой - для оправления соответствующих нужд. Почему-то немцам больше всего нравилось сидеть там на закате, подставляя голые задницы последним лучам солнца.
Большей частью они работали с нами по прополке капусты. Кто умел что-либо делать - работал в мастерских.
Работали они старательно, очень медленно и обстоятельно. Мы же старались сделать норму как можно быстрее - до обеда, чтоб потом бежать купаться. Мы думали, что немцы специально работают так тягуче - экономя силы, или не хотят выкладываться в плену…
(Когда сын копался и медлил, я всегда говорил ему, что он работает как немецкий военнопленный.
А он насмотрелся в Германии, как они работают на воле - оказалось точно так же тщательно и страшно медленно…Похоже менталитет такой…)
Бывали и другие непонятности - у меня были неплохие отношения с двумя столярами, работавшими в столярной мастерской. Однажды я принес сляпсенный симпатичный кочан капусты. В мастерской был только один немец и я сказал ему - что кочан им на двоих - половина ему, а половина напарнику.
Очень удивился, услышав ответ: «нет, эта капуста моя!»
Какое к чертям «майне» - я же обоим принес! Но на мои высказывания он отвечал по-прежнему, а потом окончил дискуссию, спрятав кочан в свой шкафчик.
Мне эта выходка очень не понравилась и появилось какое-то брезгливое отношение к человеку, который не пожелал делиться с напарником. Голода-то уже такого не было, тем более что пленным отдавали то, что оставалось от наших завтраков, обедов и ужинов.
После этого я уже в столярную мастерскую не ходил. Противны мне стали работавшие в ней фрицы. Кузнецы правда держались дружнее и очень любили показывать хранившиеся у них в портмоне фотографии.
Удивляли и добротные дома и автомобили и многочисленные родственники, которые улыбались и смеялись на всех снимках. Для нас, хлебнувшей лиха ребятни, это было дико и внове и думалось - какого рожна они перлись к нам - чего им не хватало?
Правда судя по тому, что когда один из них захотел продать местным свою шинель, он привлек меня в качестве переводчика, а не своего камерада-прибалта, у них там тоже всякие отношения друг к другу были.
А в 50 годы немцы стали возвращаться в Германию. На Московском вокзале я часто видел готовые к отправке команды военнопленных.
Что меня удивляло. Так это то, что их одежда ( в основном форма) вся латаная-перелатанная, но была идеально вычищена и отутюжена. Это внушало уважение.
Замечу, что ненависти при общении с живыми людьми не было. Но и дружить с ними не тянуло. Подсознательно все то зло, что они и их товарищи причинили нам - ощущалось.
И не исчезало.