А не замахнуться ли нам на Льва нашего - Николаевича...
Оригинал взят у anti_pov в 144 ГОДА НАЗАД В ЭТОТ ДЕНЬ
ЛЕВ ТОЛСТОЙ НАЧАЛ "АННУ КАРЕНИНУ"
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему». А что, разве не гениально? Но, перемотав как портянку сию мудрость в обратном направлении, получим ничуть не хуже: все несчастные семьи похожи друг на друга, каждая счастливая семья счастлива по-своему. Лингвистический тяни-толкай - это явное открытие Толстого в области литературы и натурфилософии. Сюжетная неразбериха - тоже толстовский конек. Кстати, о чем она, «Анна»? Точно ли, что о браке? Даже так: кто главный герой? (Вроде, понятно, на обложке же написано.) А вот и нет, вот и нет: Левин Константин Дмитриевич. Но, как прием, это очень даже нормально - когда читатель (на Анну) смотрит глазами главного героя (Левина). Нормально-то нормально, но только Левин с Анной не знакомы, живут каждый в своем направлении, в густом же сюжетном бульоне пересекаются однажды и не обязательным образом.
Левин с детства влюблен в дом Щербацких, дом наполнен поэзией. Левин приехал делать предложение Кити - сестре Долли. Муж Долли - Стива - работает начальником присутственного места в Москве и жене своей изменяет с гувернанткой. Кити же - необыкновенная девушка, ей восемнадцать лет. За Кити ухаживает офицер Вронский. Мать его, светская женщина, детьми не занималась, отца Вронский вовсе не помнит. Офицер питает нежные чувства к Кити. Кити отказывает Левину. Но Анна, сестра Стивы, покоряет Вронского с первого взгляда. Прямо на вокзале. «Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы». Там же, на вокзале, пока оживленность Анны порхала между блестящими глазами и румяными губами, пьяный обходчик падает под поезд, а Вронский дает двести рублей вдове, чем покоряет Анну к обоюдному удовольствию.
Старик Каренин, муж Анны, вместо того, чтоб следить за женой, следит за политикой, литературой, философией, богословием, поэзией, музыкой, и неприятен всем, особенно автору: Каренин служит царю.
Анна и Вронский регулярно встречаются у Бетси (это вообще неважно кто). Но Кити, узнав об этом, заболела туберкулезом и уезжает на лечение за границу. Левин уезжает в деревню, где сосредоточенно думает о народе и ковыряет почву.
А в Петербурге связь с Анной мешает карьере Вронского, помехи в карьере Вронского мешают матери Вронского, самому Вронскому мешает сын Анны, связь Анны с Вронским мешают карьере Каренина, Каренин обещает не мешать связи Анны с Вронским при условии, что все они со своим мышиным шумом не будут мешаться, шушукаться и мельтешить.
По ландшафту - стремглав - скачет офицер Вронский, у лошади в самый неподходящий момент ломается хребет, Анна вслух жалеет Вронского, подлый старик забирает ребенка, но Анна ждет следующего.
Это не все.
За границей больная Кити знакомится со здоровой Варенькой, Варенька ухаживает за мадам Шталь, которая тоже здоровая, но десять лет перемещается в коляске, поскольку ноги у нее совсем некрасивые. Варенька подучила Кити ухаживать за больным Петровым, жене Петрова это не нравится, а сам Петров - художник. Кити выздоравливает и возвращается из-за границы.
А в деревню к Левину приезжает какой-то Сергей Иванович Кознышев, который к тому же брат Левина, и они говорят о народе. Но если Кознышев только языком ля-ля-ля, то Левин умеет косить косой. Отложив косу, Левин помогает многодетной Долли, которая жена Стивы, который брат Анны, которая все еще жена Каренина, который по-прежнему служит царю.
За Левина на радостях сватают дочь Свияжского, они с Левиным говорят о народе, Левин излагает Свияжскому новую теорию, как надо косить. Консервативные крестьяне теорию чавота не одобряют. Зато Кити оказывается сообразительной. По тайным знакам, которые они с Левиным пишут мелом на столе, вдруг понимают, что беззаветно любят друг друга.
Тем временем вся эта потеха - с Доллями, Китями, Стивами, Бетсями (просто «Дом-2» какой-то, им бы всем по татуировке) - начинает утомлять самого Толстого, и он решается на убийство поднадоевшей Анны. Черной-черной ночью, в черном-черном сне к ней - а для пущего ужаса и к Вронскому - является бородатый мужик с известием, что Анна помрет при родах. Анна телеграммой извещает о предстоящем мужа. Взволнованный Каренин приезжает, но, родив дочь, Анна мечется в белой горячке, а помирать-то вовсе не собирается, вовсе. Ужасный метафизический мужик с позором изгоняется из сюжета: видимо, редактор журнала попросил растянуть успешный коммерческий проект еще на пару номеров.
Вронский, поняв благородство Каренина, стреляет себе в грудь, но пуля задевает только мягкие ткани. Поскольку «рана миновала сердце», «одна Варя, жена брата, была в его комнате.
- Варя! - сказал он, строго глядя на нее, - я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори про это и так скажи всем». А пока одна Варя соображала, сказать всем или не говорить никому, «он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее».
Надобно отметить, что со скулами Лев Толстой частенько совершает всякие художественные манипуляции. То скулы его героев сами трясутся, то его герои скулы как-то там сжимают. Возможно, Лев Николаевич под скулами понимал челюсти, но представить трясущимися обе челюсти - нижнюю и верхнюю - неподготовленному читателю тоже трудно. Впрочем, сцены с такими специфическими героями существенно оживляют ткань повествования.
После того как Анна и Вронский развели, словно фраера ушастого, метафизического мужика, у них происходит сцена, полная высоких и сильных чувств-с.
«Да, ты овладел мною, и я твоя, - выговорила она наконец, прижимая к своей груди его руку.
- Так должно было быть! - сказал он. - Пока мы живы, это должно быть. Я это знаю теперь.
- Это правда, - говорила она, бледнея все более и более и обнимая его голову. - Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего, что было.
- Все пройдет, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное, - сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы».
Вронский, а зачем тебе такие крепкие зубы? - спросила бы Красная Шапочка, а старик Фрейд ей бы все объяснил. К сорока годам Лев Николаевич утратил собственные зубы - от чего, вероятно, и возник ореол вегетарианства, - а для некоторых людей творчество является сферой сублимации и даже подпитывается комплексами. Впрочем, так рассуждал бы Фрейд.
И вот, счастливые, с крепкими зубами, Вронский и Анна уезжают в Европу выполнять задание редактора, где и покупают картину у художника Михайлова (не путать с художником Петровым, творческий путь которого нашел свое невнятное окончание в ближайшем сюжетном закутке). А у Левина обнаруживается еще один брат, на этот раз Николай. Умеет ли он косить, неизвестно, поскольку не до того - Николай и так при смерти.
Но не забывают читатели и подлеца Каренина, который «не мог никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый». Ему выделяют графиню Лидию Ивановну. Лидия Ивановна та еще гусыня и нагло врет Сереже, сыну подлеца Каренина, что мать его Анна героически погибла при выполнении редакторского задания.
Действительно, муки Анны достигают критической отметки: в театре вся такая Картасова не хочет сидеть рядом с Анной. И хотя все сходятся на том, что Картасова дура набитая, Анне становится все очевидней вина Вронского.
А Долли гостит у Кити. Приезжает Варенька, чтобы заботиться о Кити. Один из братьев Левина, который Сергей Иванович Кознышев, начинает заботиться о Вареньке. Все остальные начинают заботиться о Кознышеве, но приезжает погостить Стива с Весловским, и Весловский тоже начинает заботиться - о Кити. Возмущенный Левин не намерен более заботиться о Весловском и выдворяет его вон отсюдова, Долли тоже уезжает, но не затем, чтобы позаботиться о Весловском, а чтобы позаботиться об Анне, которая в это время заботится о дочке в другом месте. Анна больше не сможет рожать и пишет для детей книгу. Начинает писать и Вронский.
Потом к Анне с Вронским приезжают Кити с Левиным. Происходит недолгая встреча двух реперных фигурантов романа. Эдакая встреча на Эльбе. Но - как-то совсем уж по касательной и весьма безответственно. Анна делает глазки Левину, Левин делает глазки Анне. Глазки ничем не заканчиваются, но их количество не может не заметить Кити - у Кити начинаются роды.
Увлекшись писательским делом, Анна пишет Вронскому письма, записки и вообще подсаживается на морфий. Вронский смысла записок не понимает, и тогда Анна начинает его шантажировать проверенной формулой: «Как жаль, что я не умерла».
Однажды между ними происходит напряженный диалог примерно следующего содержания.
- Ты меня больше не любишь?
- Люблю.
- Почему таким тоном?
- Каким?
- Что за манера отвечать вопросом на вопрос.
- Люблю-люблю.
- Только не надо тут мне этих самых.
- Хорошо, не буду.
- Что у тебя с ней?
- С кем?
- Ты нарочно отвечаешь вопросом на вопрос?
Вронский уезжает по делам, Анна вослед посылает флюиды, чтоб тот вернулся, но промахивается, и Вронский не возвращается. Тогда Анна едет тоже. А поскольку дел у нее никаких, то и едет она куда ни попадя, а все российские дороги ведут в Обираловку. «Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью». Местные обираловцы - уродливые, наглые и торопливые - наверняка шепчут об Анне что-нибудь гадкое. Та почти надумала куда-то ехать, даже в поезд села, да девочка противная в купе, попутчики отвратительные, а на перроне молодежь мерзкая - нет уж, лучше смерть. Анна более не в состоянии превозмогать все это, «винт свинтился». Да, винт свинтился, а тут еще мужик с бородой - не иначе тот, метафизический.
«Она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда». Выбрала нужный вагон и - шмыг, готово дело.
Теперь все? Книга закончена?
Для школьников и литературоведов отныне и вовеки самым непосильным вопросом будет вопрос о причинах суицида - версии у всех разные, одна решительнее другой, - но зато теперь можно сладко потянуться. Прощай, непостижимая Анна, со своими неопознанными жизненными приоритетами, неустановленными желаниями и безнадежно хлипким винтом. Прощайте перроны-вагоны, Левин, который ничем и ни в чем себя не проявил, прощайте дальние и близкие, родственники и родственницы, прощай, загадочная книга…
Э, какой прощай? Не надо прощай. Неужели читатель полагает, что в какой-то Обираловке огромный писатель - а его великанское мышление завораживает, - готов прервать такую изумительную волынку? Ну, уж нет. Писатель высок и гуманен. Ведь читатель столько терпел, что оставлять его у края платформы, забрызганным кровью, как-то даже не справедливо. Да и редактор, похоже, выклянчил еще пару номеров.
Короче, жизнь продолжается, и по всему выходит так, что без Анны, без ее мучительных сомнений и страстных лобзаний, без ее требований и капризов - остальным действующим лицам романа становится как-то даже уютней. Вронский, Облонский, Болконский, Белинский - все довольны, у всех все путем, все обрели покой и волю. Все воспитывают детей, пишут книги, ковыряют почву, говорят о народе.
В зарослях сюжетных джунглей, среди гейзеров наипрекраснейших чувств, на фоне трухляво-никчемных силуэтов только двое и вызывают здоровые симпатии - старик Каренин и лошадь со сломанным хребтом. 46-летний Каренин всегда в делах, всегда занят, никогда не устраивает скандалов, понимая, что от скандалов лучше не бывает, готов ждать, когда жена перебесится, готов помогать финансово, когда жена начинает жить отдельно, и даже не подает в суд, когда подавать надо. Толстой науськивает читателя, мол, все это Каренин делает из мелкой чиновничьей боязни. Но боязнь, похоже, у Каренина крупная, поскольку он еще усыновляет и дочку Вронского.
А лошадь вообще пострадала ни за что, закрученная в вихорь неуемного таланта.
«Он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать», «его страсть охватила ее», «краска выступила ей на лицо» и т.д. Все здорово, все сильно, осталось определить жанр и присоединиться ко всеобщему ликованию. Но, пытаясь определить жанр (дамское чтиво? сага? фэнтези?), современники Толстого, разумеется, не смогли бы подобрать адекватного словосочетания, а просвещенные потомки жанр этот определят с пол-оборота, ибо нарицательное имя ему - «Санта Барбара».
Специально обученные люди, ищущие умыслов и замыслов, везде и всегда что-то обязательно находят - они по-своему умницы. Но если учителка в очках начнет слишком экзальтированно заламывать сухие пальчики и назидательно восклицать о том, как одна возлюбленная пара бросила вызов чванливому обществу, верить ей все-таки не обязательно. Чванливому обществу глубоко наплевать на Каренину и Вронского, а читательский ажиотаж вокруг журнальной публикации «Анны» объясняется просто: жанр семейных сплетен - самый востребованный во все времена.
Жанр «Санта-Барбары» хорош и тем, что, почесывая ногтем в ухе, можно до бесконечности гнать сюжет в любом направлении, изгибая его траекторию навстречу пожеланиям трудящихся и в соответствии с рейтингом публикаций. Внутри произведения субъекты ходят, приходят, уходят, что-то сюжетно передвигают, отчего возникает ощущение смысла всего этого, и, кажется, смысл вот-вот раскроется читателю. Сами действующие лица при этом, словно гоголевская нечисть, вылезают из любых щелей на ровной, вроде, поверхности и, произнеся косноязычный, но выспренний текст, дисциплинированно исчезают, не создавая автору ни малейших помех при управлении многотонным механизмом романа. Поэтому остановить его движение можно в любой момент. Что тоже бесспорный плюс.
«Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно». И вот она, та мысль, которую тотчас же опять вспомнил Левин, чтобы на философической ноте завершить синайские скитания читателя по тупикам и случайным закоулкам сюжета: «Разве я не знаю, что звезды не ходят? Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят. И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить».
Короче, в финальной коде Левин решает так: не переставая ругать кучера и обвинять жену в непонимании, продолжая молиться, не зная зачем, он теперь каждую минуту жизни будет наполнять добром. Вот. Анна Каренина хоть и оказалась частью антуража, но жертва ее была не напрасна, а читатель, закрывая книгу, испытывает неизъяснимое чувство восторга от того, что дочитал, что совесть его, стало быть, чиста. Читатель не понял, что произошло, что должно было произойти, он с блаженной улыбкой держит перед собой книгу и безотчетно счастлив, он неподдельно благодарен Константину Дмитриевичу, Сергею Ивановичу, Алексею Александровичу, Льву Николаевичу, лично редактору «Русского вестника», корректору Страхову, печатнику Федорову, почтальону Печкину и всем-всем-всем…
ЛЕВ ТОЛСТОЙ НАЧАЛ "АННУ КАРЕНИНУ"
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему». А что, разве не гениально? Но, перемотав как портянку сию мудрость в обратном направлении, получим ничуть не хуже: все несчастные семьи похожи друг на друга, каждая счастливая семья счастлива по-своему. Лингвистический тяни-толкай - это явное открытие Толстого в области литературы и натурфилософии. Сюжетная неразбериха - тоже толстовский конек. Кстати, о чем она, «Анна»? Точно ли, что о браке? Даже так: кто главный герой? (Вроде, понятно, на обложке же написано.) А вот и нет, вот и нет: Левин Константин Дмитриевич. Но, как прием, это очень даже нормально - когда читатель (на Анну) смотрит глазами главного героя (Левина). Нормально-то нормально, но только Левин с Анной не знакомы, живут каждый в своем направлении, в густом же сюжетном бульоне пересекаются однажды и не обязательным образом.
Левин с детства влюблен в дом Щербацких, дом наполнен поэзией. Левин приехал делать предложение Кити - сестре Долли. Муж Долли - Стива - работает начальником присутственного места в Москве и жене своей изменяет с гувернанткой. Кити же - необыкновенная девушка, ей восемнадцать лет. За Кити ухаживает офицер Вронский. Мать его, светская женщина, детьми не занималась, отца Вронский вовсе не помнит. Офицер питает нежные чувства к Кити. Кити отказывает Левину. Но Анна, сестра Стивы, покоряет Вронского с первого взгляда. Прямо на вокзале. «Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы». Там же, на вокзале, пока оживленность Анны порхала между блестящими глазами и румяными губами, пьяный обходчик падает под поезд, а Вронский дает двести рублей вдове, чем покоряет Анну к обоюдному удовольствию.
Старик Каренин, муж Анны, вместо того, чтоб следить за женой, следит за политикой, литературой, философией, богословием, поэзией, музыкой, и неприятен всем, особенно автору: Каренин служит царю.
Анна и Вронский регулярно встречаются у Бетси (это вообще неважно кто). Но Кити, узнав об этом, заболела туберкулезом и уезжает на лечение за границу. Левин уезжает в деревню, где сосредоточенно думает о народе и ковыряет почву.
А в Петербурге связь с Анной мешает карьере Вронского, помехи в карьере Вронского мешают матери Вронского, самому Вронскому мешает сын Анны, связь Анны с Вронским мешают карьере Каренина, Каренин обещает не мешать связи Анны с Вронским при условии, что все они со своим мышиным шумом не будут мешаться, шушукаться и мельтешить.
По ландшафту - стремглав - скачет офицер Вронский, у лошади в самый неподходящий момент ломается хребет, Анна вслух жалеет Вронского, подлый старик забирает ребенка, но Анна ждет следующего.
Это не все.
За границей больная Кити знакомится со здоровой Варенькой, Варенька ухаживает за мадам Шталь, которая тоже здоровая, но десять лет перемещается в коляске, поскольку ноги у нее совсем некрасивые. Варенька подучила Кити ухаживать за больным Петровым, жене Петрова это не нравится, а сам Петров - художник. Кити выздоравливает и возвращается из-за границы.
А в деревню к Левину приезжает какой-то Сергей Иванович Кознышев, который к тому же брат Левина, и они говорят о народе. Но если Кознышев только языком ля-ля-ля, то Левин умеет косить косой. Отложив косу, Левин помогает многодетной Долли, которая жена Стивы, который брат Анны, которая все еще жена Каренина, который по-прежнему служит царю.
За Левина на радостях сватают дочь Свияжского, они с Левиным говорят о народе, Левин излагает Свияжскому новую теорию, как надо косить. Консервативные крестьяне теорию чавота не одобряют. Зато Кити оказывается сообразительной. По тайным знакам, которые они с Левиным пишут мелом на столе, вдруг понимают, что беззаветно любят друг друга.
Тем временем вся эта потеха - с Доллями, Китями, Стивами, Бетсями (просто «Дом-2» какой-то, им бы всем по татуировке) - начинает утомлять самого Толстого, и он решается на убийство поднадоевшей Анны. Черной-черной ночью, в черном-черном сне к ней - а для пущего ужаса и к Вронскому - является бородатый мужик с известием, что Анна помрет при родах. Анна телеграммой извещает о предстоящем мужа. Взволнованный Каренин приезжает, но, родив дочь, Анна мечется в белой горячке, а помирать-то вовсе не собирается, вовсе. Ужасный метафизический мужик с позором изгоняется из сюжета: видимо, редактор журнала попросил растянуть успешный коммерческий проект еще на пару номеров.
Вронский, поняв благородство Каренина, стреляет себе в грудь, но пуля задевает только мягкие ткани. Поскольку «рана миновала сердце», «одна Варя, жена брата, была в его комнате.
- Варя! - сказал он, строго глядя на нее, - я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори про это и так скажи всем». А пока одна Варя соображала, сказать всем или не говорить никому, «он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее».
Надобно отметить, что со скулами Лев Толстой частенько совершает всякие художественные манипуляции. То скулы его героев сами трясутся, то его герои скулы как-то там сжимают. Возможно, Лев Николаевич под скулами понимал челюсти, но представить трясущимися обе челюсти - нижнюю и верхнюю - неподготовленному читателю тоже трудно. Впрочем, сцены с такими специфическими героями существенно оживляют ткань повествования.
После того как Анна и Вронский развели, словно фраера ушастого, метафизического мужика, у них происходит сцена, полная высоких и сильных чувств-с.
«Да, ты овладел мною, и я твоя, - выговорила она наконец, прижимая к своей груди его руку.
- Так должно было быть! - сказал он. - Пока мы живы, это должно быть. Я это знаю теперь.
- Это правда, - говорила она, бледнея все более и более и обнимая его голову. - Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего, что было.
- Все пройдет, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то ужасное, - сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие зубы».
Вронский, а зачем тебе такие крепкие зубы? - спросила бы Красная Шапочка, а старик Фрейд ей бы все объяснил. К сорока годам Лев Николаевич утратил собственные зубы - от чего, вероятно, и возник ореол вегетарианства, - а для некоторых людей творчество является сферой сублимации и даже подпитывается комплексами. Впрочем, так рассуждал бы Фрейд.
И вот, счастливые, с крепкими зубами, Вронский и Анна уезжают в Европу выполнять задание редактора, где и покупают картину у художника Михайлова (не путать с художником Петровым, творческий путь которого нашел свое невнятное окончание в ближайшем сюжетном закутке). А у Левина обнаруживается еще один брат, на этот раз Николай. Умеет ли он косить, неизвестно, поскольку не до того - Николай и так при смерти.
Но не забывают читатели и подлеца Каренина, который «не мог никак примирить свое недавнее прощение, свое умиление, свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду за все это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый». Ему выделяют графиню Лидию Ивановну. Лидия Ивановна та еще гусыня и нагло врет Сереже, сыну подлеца Каренина, что мать его Анна героически погибла при выполнении редакторского задания.
Действительно, муки Анны достигают критической отметки: в театре вся такая Картасова не хочет сидеть рядом с Анной. И хотя все сходятся на том, что Картасова дура набитая, Анне становится все очевидней вина Вронского.
А Долли гостит у Кити. Приезжает Варенька, чтобы заботиться о Кити. Один из братьев Левина, который Сергей Иванович Кознышев, начинает заботиться о Вареньке. Все остальные начинают заботиться о Кознышеве, но приезжает погостить Стива с Весловским, и Весловский тоже начинает заботиться - о Кити. Возмущенный Левин не намерен более заботиться о Весловском и выдворяет его вон отсюдова, Долли тоже уезжает, но не затем, чтобы позаботиться о Весловском, а чтобы позаботиться об Анне, которая в это время заботится о дочке в другом месте. Анна больше не сможет рожать и пишет для детей книгу. Начинает писать и Вронский.
Потом к Анне с Вронским приезжают Кити с Левиным. Происходит недолгая встреча двух реперных фигурантов романа. Эдакая встреча на Эльбе. Но - как-то совсем уж по касательной и весьма безответственно. Анна делает глазки Левину, Левин делает глазки Анне. Глазки ничем не заканчиваются, но их количество не может не заметить Кити - у Кити начинаются роды.
Увлекшись писательским делом, Анна пишет Вронскому письма, записки и вообще подсаживается на морфий. Вронский смысла записок не понимает, и тогда Анна начинает его шантажировать проверенной формулой: «Как жаль, что я не умерла».
Однажды между ними происходит напряженный диалог примерно следующего содержания.
- Ты меня больше не любишь?
- Люблю.
- Почему таким тоном?
- Каким?
- Что за манера отвечать вопросом на вопрос.
- Люблю-люблю.
- Только не надо тут мне этих самых.
- Хорошо, не буду.
- Что у тебя с ней?
- С кем?
- Ты нарочно отвечаешь вопросом на вопрос?
Вронский уезжает по делам, Анна вослед посылает флюиды, чтоб тот вернулся, но промахивается, и Вронский не возвращается. Тогда Анна едет тоже. А поскольку дел у нее никаких, то и едет она куда ни попадя, а все российские дороги ведут в Обираловку. «Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью». Местные обираловцы - уродливые, наглые и торопливые - наверняка шепчут об Анне что-нибудь гадкое. Та почти надумала куда-то ехать, даже в поезд села, да девочка противная в купе, попутчики отвратительные, а на перроне молодежь мерзкая - нет уж, лучше смерть. Анна более не в состоянии превозмогать все это, «винт свинтился». Да, винт свинтился, а тут еще мужик с бородой - не иначе тот, метафизический.
«Она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда». Выбрала нужный вагон и - шмыг, готово дело.
Теперь все? Книга закончена?
Для школьников и литературоведов отныне и вовеки самым непосильным вопросом будет вопрос о причинах суицида - версии у всех разные, одна решительнее другой, - но зато теперь можно сладко потянуться. Прощай, непостижимая Анна, со своими неопознанными жизненными приоритетами, неустановленными желаниями и безнадежно хлипким винтом. Прощайте перроны-вагоны, Левин, который ничем и ни в чем себя не проявил, прощайте дальние и близкие, родственники и родственницы, прощай, загадочная книга…
Э, какой прощай? Не надо прощай. Неужели читатель полагает, что в какой-то Обираловке огромный писатель - а его великанское мышление завораживает, - готов прервать такую изумительную волынку? Ну, уж нет. Писатель высок и гуманен. Ведь читатель столько терпел, что оставлять его у края платформы, забрызганным кровью, как-то даже не справедливо. Да и редактор, похоже, выклянчил еще пару номеров.
Короче, жизнь продолжается, и по всему выходит так, что без Анны, без ее мучительных сомнений и страстных лобзаний, без ее требований и капризов - остальным действующим лицам романа становится как-то даже уютней. Вронский, Облонский, Болконский, Белинский - все довольны, у всех все путем, все обрели покой и волю. Все воспитывают детей, пишут книги, ковыряют почву, говорят о народе.
В зарослях сюжетных джунглей, среди гейзеров наипрекраснейших чувств, на фоне трухляво-никчемных силуэтов только двое и вызывают здоровые симпатии - старик Каренин и лошадь со сломанным хребтом. 46-летний Каренин всегда в делах, всегда занят, никогда не устраивает скандалов, понимая, что от скандалов лучше не бывает, готов ждать, когда жена перебесится, готов помогать финансово, когда жена начинает жить отдельно, и даже не подает в суд, когда подавать надо. Толстой науськивает читателя, мол, все это Каренин делает из мелкой чиновничьей боязни. Но боязнь, похоже, у Каренина крупная, поскольку он еще усыновляет и дочку Вронского.
А лошадь вообще пострадала ни за что, закрученная в вихорь неуемного таланта.
«Он первый раз в жизни почувствовал себя готовым заплакать», «его страсть охватила ее», «краска выступила ей на лицо» и т.д. Все здорово, все сильно, осталось определить жанр и присоединиться ко всеобщему ликованию. Но, пытаясь определить жанр (дамское чтиво? сага? фэнтези?), современники Толстого, разумеется, не смогли бы подобрать адекватного словосочетания, а просвещенные потомки жанр этот определят с пол-оборота, ибо нарицательное имя ему - «Санта Барбара».
Специально обученные люди, ищущие умыслов и замыслов, везде и всегда что-то обязательно находят - они по-своему умницы. Но если учителка в очках начнет слишком экзальтированно заламывать сухие пальчики и назидательно восклицать о том, как одна возлюбленная пара бросила вызов чванливому обществу, верить ей все-таки не обязательно. Чванливому обществу глубоко наплевать на Каренину и Вронского, а читательский ажиотаж вокруг журнальной публикации «Анны» объясняется просто: жанр семейных сплетен - самый востребованный во все времена.
Жанр «Санта-Барбары» хорош и тем, что, почесывая ногтем в ухе, можно до бесконечности гнать сюжет в любом направлении, изгибая его траекторию навстречу пожеланиям трудящихся и в соответствии с рейтингом публикаций. Внутри произведения субъекты ходят, приходят, уходят, что-то сюжетно передвигают, отчего возникает ощущение смысла всего этого, и, кажется, смысл вот-вот раскроется читателю. Сами действующие лица при этом, словно гоголевская нечисть, вылезают из любых щелей на ровной, вроде, поверхности и, произнеся косноязычный, но выспренний текст, дисциплинированно исчезают, не создавая автору ни малейших помех при управлении многотонным механизмом романа. Поэтому остановить его движение можно в любой момент. Что тоже бесспорный плюс.
«Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно». И вот она, та мысль, которую тотчас же опять вспомнил Левин, чтобы на философической ноте завершить синайские скитания читателя по тупикам и случайным закоулкам сюжета: «Разве я не знаю, что звезды не ходят? Но я, глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят. И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить».
Короче, в финальной коде Левин решает так: не переставая ругать кучера и обвинять жену в непонимании, продолжая молиться, не зная зачем, он теперь каждую минуту жизни будет наполнять добром. Вот. Анна Каренина хоть и оказалась частью антуража, но жертва ее была не напрасна, а читатель, закрывая книгу, испытывает неизъяснимое чувство восторга от того, что дочитал, что совесть его, стало быть, чиста. Читатель не понял, что произошло, что должно было произойти, он с блаженной улыбкой держит перед собой книгу и безотчетно счастлив, он неподдельно благодарен Константину Дмитриевичу, Сергею Ивановичу, Алексею Александровичу, Льву Николаевичу, лично редактору «Русского вестника», корректору Страхову, печатнику Федорову, почтальону Печкину и всем-всем-всем…